Убийство матери

сын Готэма Джейсон снова дышит. просыпайся Вот как это происходит: Мальчик, одетый в красное, желтое и зеленое, весь в бунтарском огне, язвительных шутках и вульгарности, со стремлением даровать другим справедливость, в которой ему было отказано. Ребенок с глазами, похожими на кошмар, переполненный гневом и страхом божьим в сердцах преступников, рядом с притворщиком-кошмаром. Его звали Робин, из-за безнадежной надежды и бушующего пламени, света и тепла, утешающего в темноте и холоде, не из-за миссии притворщика-кошмара, а потому, что ему не все равно. Заботится так сильно, заботится, как мало кто другой, как мало кто другой может в этой выгребной яме, которой является Готэм-Сити. Безумие проникает в него, но он не сгибается, не поддается ему. В конце концов, мальчик-в-красном неукротим, каким может быть только невероятно сильные или непоправимо сломленные. И этот Робин, этот мальчик-в-красном, почти чувствует это. Почти касается этого, кошмаркошмаркошмар, когда переулок ведет на улицу, которая должна быть в квартале отсюда, когда бандит или урод, преследующий его, умудряется споткнуться о выбоину, которая раньше была вдвое меньше, когда лачуги и переулки, в которых он устраивает себе постель, всегда каким-то образом оказываются окутанными тенями и темнотой, достаточной, чтобы скрыть его, когда ему удается наткнуться на гладкую черную машину-танк, которая должна была бы обеспечить ему жизнь, удобно неохраняемую и незанятую. Когда происходят вещи, которые невозможны, но всегда близки к невероятным, мальчик-в-красном садится и замечает это. (Брюс Уэйн не может сказать то же самое. Порождение логики, самодельный притворщик-кошмар, в котором ровно столько безумия, чтобы не стать чем-то большим. Укорененный в разуме детектива, который может принять невероятное, но никогда не принять откровенно невозможную деформацию, с которой этот живой, дышащий труп города имеет дело в изобилии. Возможно, это отрицание дает ему силу. Возможно, какая-то несокрушимая вера в человечество ведет его вперед, делает его достаточно сильным, чтобы отрицать даже безумие Готэма, в которое впали все остальные. Возможно, в глубине души он сам помешан на Готэме, но он сошел с ума правильным способом, в то время как все остальные сошли с ума неправильно.) (Никогда не говорите ему этого в лицо, но единственное другое существо, которому удалось в полной мере использовать это невозможное, это, несомненно, кошмарное извращение, — это Джокер, помешанный на Готэме до мозга костей. Не совсем сын Готэма, нет, но, возможно, ее самый любимый питомец. Возможно, ее королевский шут, возможно, даже ее самый искренний, преданный, отвратительный ученик. Прислужник, поклоняющийся алтарю скорби и разрушения, человек, который каким-то образом сам проснулся и благодаря этому стал непобедимым. Расскажи это Джокеру, расскажи монстру о его секретном оружии и наблюдайте, как он громко и долго смеется, и с торжествующей ухмылкой посвящает твое убийство своему кошмарному благодетелю.) Обращает внимание и, использует это с присущей тем, кто вынужден, расти в готэмском мире мучений и тоски изобретательностью. Насесты всегда идеально устойчивы, даже в самых узких углах самых обветшалых, оборванных, заброшенных зданий. Стены внезапно оказываются немного ближе, чем должны быть, когда он сталкивает преступника с одной из них. Переулки внезапно ведут в тупики, невозможные тупики, когда Робин охотится, и извиваются во внезапные, невозможные проходы, когда ему нужно бежать. Сама планировка города не меняется, не совсем, но смещается ровно настолько, чтобы сократить время его передвижения на несколько секунд. Так много маленьких невозможностей, которых недостаточно, чтобы быть очевидными, но достаточно очевидных для того, кто знает, на что обращать внимание. (Джокер наблюдает и улыбается. Кажется, его любимый город-труп нашел нового питомца. Ему будет весело его ломать. В конце концов, она должна смотреть на него. Не стоит привлекать невнимательных зрителей.) Это симбиоз между ними, матерью и ее сыном, несмотря на (самонадеянного) опекуна, нависающим над плечом мальчика-в-красном, безмятежные дни города-трупа и ее дорогого ребенка, один из которых пробудился и получил шанс расширить её возможности и все новые высоты страданий, чтобы питаться ими; другого держат в безопасности, дают ему все преимущества, необходимые для борьбы, чтобы выжить, чтобы продолжать борьбу перед лицом непреодолимых трудностей, пока он продолжает подчиняться. Но Дже… О-о, Джейсон Тодд никогда не был тихим и послушным, и… ах город-труп — не лучшая мать для одинокого и полного надежд мальчика. Сгнившие руки не прижимают его к себе по ночам, не согревают, не защищают и не утешают перед лицом тьмы и страха. Готэм может защитить его своим извращенным способом, но что такое защита без утешения? Утешение, которого так долго ждали, которого искали, особенно перед лицом эмоциональной отчужденности и лица, практически высеченного из камня. Но Джейсон всегда хотел, чтобы у него была мать. (Город пытается скрыть это за повреждениями от воды, в том ветхом многоквартирном доме, где ее впервые разбудил ребенок, но Джейсон Тодд всегда был более решительным, чем кто-либо другой в Готэме. Он узнает имя своей (фальшивой) матери. непослушный ребенок, похоже, маме придется тебя наказать.) (Ого? Неужели наконец-то пришло время поиграть? Хаа-ха-ха-ха!) Джейсон Тодд умирает в страхе. сын Готэма, чего тебе бояться? не волнуйся. мама отвезет тебя домой. Вот история Джейсона П. Тодда, рассказанная глазами его матери: (Мы не имеем в виду Кэтрин Тодд. Мы не имеем в виду Шейлу Хейвуд. Когда мы говорим «мать», воспринимайте это как синоним слова «кошмар».) Вот черта и вот ее пересечение, вот доверие и вот предательство, вот разум встречается с материей и нажимает на курок. Вот ребенок из города-трупа, мальчик без страха, вот глаза, плотно закрытые от чего-то такого неправильногонеправильного, вот каждый инстинкт, визжащий, чтобы бежать, бежать, ибо истинный сын этого жалкого города пришел за тобой. Вот кровь и туман, корона для сломленного принца, красная, алая, всегда кровавая, кровавая тогда и кровавая сейчас. Багровая, как трупы, в переулке, в цирке, в тюремной камере и квартире, на грязном гребаном складе. Алый плащ для оруженосца Темного рыцаря, сломанный у ног придворного шута, красный капюшон для восставшего из ада, сплошной порох, кровь и праведная ярость. А за красным — эта мерзкая и ядовитая зелень, не из той жалкой ямы, а из чего-то еще более древнего. Что-то когда-то бесформенное, ждущее, когда кто-то придаст ему форму. Что-то с названием, похожим на кошмар. (Есть такая история: в ранние дни поселения, после путешествия, в результате которого при загадочных обстоятельствах погибли десятки людей, когда Готэм был Аркхэмом, названным так в честь её самой известной семьи, жила-была женщина с таким же именем, скрытная и замкнутая, чуть-чуть злая и и совсем немного грустная, которая работала с травами или, возможно, с ядами. И они называли ее ведьмой, и сожгли на костре, а затем пришла чума, но погибли только дети. Их кожа стала землистой и желтой, вены стали глубокими, нездорово-фиолетовыми, глаза стали блестящими, ядовито-зелеными, и, о да, они сгнили изнутри. Они назвали город-который-еще-не-был-Готэмом в ее честь, из страха, предложили ей дань в виде проходящих мимо торговцев и местных племен, из страха, крови и агонии в самых разных формах, из страха. И так закончилась чума, и так началось это просачивающееся, ползущее безумие, все из страха. Город-который-еще-не-был-кошмаром-но-скоро-станет, ел и ел на протяжении десятилетий, пока она не могла больше есть, но все равно не была удовлетворена. Ей надоели физические муки, и поэтому она искала новых страданий, новой боли. Страданий разума, мучений души, неотвратимый кошмар, сковывающий людей цепями. И затем даже этого было недостаточно, поэтому она издала зов, вой, подобный волчьему, и призвала к себе тех, кто был безумен, как и она сама, безумен настолько, что цепи кошмара были не просто скользящим ощущением, ползучим по коже, а реальными, материальными, осязаемыми вещами. То, что затягивало людей в холод и темноту и удерживало их там, как бабочек, пришпиленных к стене, — отвратительная коллекция человеческих трофеев. Трофеев безумия и разрушения, с фиолетово-зеленым драгоценным камнем короны, красиво венчающим корону из грязи и тины. (Говорят, что в Криминальном переулке нет надежды. Они ошибаются. В Готэме нет надежды, должны были они сказать, и, возможно, тогда приблизились бы к истине. Если бы они сказали, что из Готэма нет спасения, они были бы правы.) И вот однажды, в один унылый, ужасный день за неделюмесяцгоды, появился ребенок, один из тысяч, который должен был быть незначительным для мира, для кошмара, который будет страдать, страдать и страдать, и который, несмотря на все это, не поддастся ее безумию, не сломается, но вместо этого станет мальчиком-который-не-кошмар-но-мог-бы-быть, и Готэм… Город-сущий-кошмар поднимается со своего трона скорби кошмары не предназначены для пробуждения, глаза должны быть закрытыми, города-трупы не должны дышать, сын Готэма, сын Готэма, сын Готэма, что за чертовщину ты устроил? и просыпается.) вернись, сын Готэма. вернись в объятия своей матери. тебе никогда не следовало уходить («Хахахахахаха, ты вернулся! Она на самом деле вернула тебя!» «Заткнись.» «Что случилось, малыш, тебе не нравится правда? Интересно, что думает по этому поводу дорогая старая мама! Ты вообще приезжаешь на День благодарения?» «Закрой свой рот!» «О, хахаха, это так смешно! Все это время я думал, что я фаворит! Хахаха! Укх!» «Будь спокоен!» «Знаешь, они называют меня принцем! Ха-ха-ха! Но выглядит это как…» «Замолчи!» «Хи-хи-хи, хахахаха! Но, похоже, этот титул принадлежит тебе! Наследный принц Гот—» «Я сказал, заткнись нахрен!" отрицай это сколько хочешь, сын Готэма, но ты мой ребенок, мой дорогой, драгоценный ребенок Убирайся из моей головы, убирайся из моей головы, убирайся из моей головыубирайсяизмоейголовыубирайсяубирайсяубирайсяубирайсяубирайсяУБИРАЙСЯИЗМОЕЙГОЛОВЫ) Брюс Уэйн умирает. Когти Готэма впиваются глубже, глубже, все глубже, пока все, что знает Джейсон, это зеленыйзеленыйзеленый, и кровькровькровь, и разрушениеразрушение, и матьматьмать, и все, что он делает, это причиняет больбольболь. (это не яма. не совсем. если бы это было так, то сопротивляться было бы намного проще. дюкра и всекасты научили его сопротивляться ярости ямы, ярости смерти, отвергнутой и бурлящей в крови. это не ярость ямы. это не слепое нападение смерти, требующее платы за спасение; это направленный, преднамеренный кошмар с целью и знанием, и что-то, что наблюдало за Джейсоном всю его жизнь, и, что хуже всего, думает, что знает лучше всех.) Сын Готэма отдает дань уважения своей матери, жертвуя страданиями, смертью и болью и это все, что он может сделать, чтобы сдерживать себя по отношению к преступникам и своим братьям, когда в его голове звучит только голос матери, темный и коварный голос матери, зовущий и зовущий, всегда зовущий, почему голос просто не заткнется, прекратипрекратипрекратипрекратипрекрати. Мать зовет, и Сын Готэма отвечает ей, отвечает кровью, смертью и опустошением, отвечает ей беспорядочными потоками разрушений, отвечает ей среди тех, кто остался бояться и скорбеть, отвечает ей смятением тех, кто осмелился и попробовал отобрать у нее дань уважения Готэму. Мать зовет, и это все, что он может сделать, чтобы сопротивляться. Только когда он следует за Найтвингом в Нью-Йорк, безумие отступает, Сын Готэма снова становится чем-то большим, Джейсон может дышать, без рук кошмара, сжимающих его горло, с голосом матери, который звучит лишь шепотом на ухо вместо гулкого припева. Джейсон может дышать снова, может, наконец, снова дышать чистым воздухом, вдыхать кислород, который не был отфильтрован через безумие города-трупа, впервые, за то, что кажется вечностью, и да, это напоминает ему, это так сильно напоминает ему, то странное чувство свободы в его международном тренировочном туре. Как будто он был связан цепями, но даже не знал об этом, пока они не ослабли. Это странно. Это опьяняет. Он хочет большего. (о, но Джейсон никогда не был настоящей скаковой лошадью, которая бежит тогда и куда ей скажут, с надетыми шорами и движется по прямой, а любое отклонение наказывается наездником, его хозяином. нет, Джейсон — дикий жеребец, бегущий, когда хочет, куда хочет, свободный и грозный, и совершенно не желающий преклонять колени. но Готэм почти сломал его.) Цепи натягиваются. ах, сын Готэма, не бойся. у матери есть зубы и когти, и тебе не причинят вреда, пока ты отдаешь ей дань («Сын Готэма», — слышит Джейсон шепот демонического отребья во время драки, в которую он решил ввязаться по прихоти (у матери всегда много места для дани), потрясенный, бессознательный и просто немного испуганный, когда он думает, не слыша, когда на подкрадывающегося к нему бандита внезапно упадет горгулья, упавшая с небоскреба, ранее одного из самых устойчивых насестов в городе. Присмотревшись позже, нет никаких признаков каких-либо изъянов в структурной целостности. Как будто горгулья просто упала сама по себе. (аль Гулы всегда были внимательны к обычаям этого мира, ко всем тайнам Геи, и когда кто-то дарует тебе титул, тебе следует прислушаться) Сын Готэма. На короткий миг он пронзает дымку зелени, кровопролития и смерти. Это кажется правильным. Это пугает его. (он почти забыл. в глубине души хотел забыть, что между ним и этой адской дырой так много места и дистанции, и все же. Готэм зовет, и ее сын должен ответить. любой, кому удается вырваться из ее хватки, в конце концов всегда возвращается.) (и он думал, что дымка — это все из-за него, из-за его ярости, что он неудачник, что он полный позор для памяти Дюкры и Всей касты, что он не более чем Сын Готэма, не более чем Безымянный, нарядившийся в кожу Джейсона Тодда, но теперь…) Сын Готэма? (что, если это не все он?) не волнуйся, дитя моё. Всё, что сделано мной, сделано тобой) Он боится. (Готэм-женщина, не путать с Готэм-кошмаром, когда-то имела сына. Яркий, красивый, упрямый и дерзкий сын, с загорелой кожей и волосами цвета крови, который любил девушку, с которой не должен был быть. Этот сын умер, объявленный самоубийцей, но любой мог бы увидеть, что его линчевали. кровь и туман, образующие красный капюшон, кровь из того места, куда его ударили дубинкой, где его череп раскололся, и кровь сочится, окрашивая его лицо в багровый цвет; туман с того дня, того ужасного дня, когда Готэм-женщина нашла своего сына мертвым, повешенным на дереве, туман с того мрачного вечера, когда мать, и только мать, видит, как его хоронят, а та мерзкая девчонка, из-за которой он умер, вышла замуж за другого мужчину. вдалеке она слышит эти мерзкие крики, от этих мерзких людей, которым все равно, что ее сын мертвмертвмертв Есть причина, по которой семья Аркхэм так страдает в Готэме. Недаром их имя покрыто кровью и горем. Разве не справедливо, что их род должен столкнуться с такой трагедией, когда они создали чудовище в первую очередь? Разве не справедливо, что эти муки были причинены им, когда они сами причинили такие муки другим? Ей? Разве не справедливо, что отцы должны видеть своих дочерей мертвыми, а матери видеть, как убивают их сыновей, а дети должны видеть, как их родители сходят с ума? Разве это не справедливая награда, праведное возмездие за всю боль, которую они сами создали? Разве это не так? Да, и еще ее сына тоже звали Джейсон.) Затем появляются Изгои, трио мятежных душ, объединенных общим делом — устраивать ад и веселиться, но Джейсон уже некоторое время гоняется за этим чувством из Нью-Йорка, и вот он наконец-то его получил, не просто эту маленькую дозу, а по-настоящему. Цепи кошмара отчаянно пытаются вернуть его, и он почти делает это, но всегда есть что-то более насущное, более важное: удержать Роя на ходу, бороться с пренебрежением Кори к таким банальным человеческим вещам, как скромность и закрывающиеся двери, совершенно ужасные попытки Роя пошутить и полное непонимание Кори человеческих обычаев, приключения по всему миру, разобраться с Ра’сом и Лигой, пронзительными и понимающими глазами Головы Демона, и этим дерьмовым шоу в космосе, и…. Он свободен. Впервые в жизни он свободен. Он отправляется в космос, и только когда все волнения заканчиваются и он расслабляется в корабле Кори, он осознает это: он не чувствует этих скользящих цепей. Сын Готэма, где ты? Нет никаких цепей, нет на нем никаких цепей. (на мне нет никаких цепей) Джейсон Тодд, впервые за двадцать лет, абсолютно свободен от хватки города-трупа, от шепота города-трупа, от безумия города-трупа и своего собственного безумия, и он никогда не забудет это чувство. И поэтому, когда он возвращается в Готэм-сити, он чувствует, как цепи возвращаются, и все же. И все же. Они так стараются стащить его вниз, затянуть обратно в ядовито-зеленый и кроваво-алый, говорят ему снова и снова, что матери нужна ее дань, где ее дань, Сын Готэма, Сын Готэма, сын Готэма, сын Готэма, ГДЕ ДАНЬ МАТЕРИ?! и все же он не сгибается, не ломается. Он дышит, свободно и легко, никакие сухие пальцы не хватают его за горло, не заполняют его рот, не засоряют его легкие грязью, грязью, преступлением и безумием. (Он помнил себя с юных лет, даже до того, как стал Робином, даже до того, как стал мальчиком-в-красном, когда он был всего лишь испуганным и шмыгающим носом ребенком, окруженным всеми худшими проявлениями человечества, и не поддался безумию. Он помнил себя мальчиком-в-красном, который на мгновение надел маску, которая станет его легендой, и тем самым сразил самозванца, носившего имя Красный Колпак. Он помнил себя Робином, ярким, дерзким и смелым, непоколебимым в своем сочувствии и стремлении защитить и отомстить за то, что он не мог. Он помнил себя Красным Колпаком, жестоким и мстительным, но, несмотря на это, не желал закрывать глаза на окружающие его страдания, не желал мириться с тем, что обидчики и угнетатели продолжают жить, и поэтому стал их кошмаром. Он помнит, что он больше, чем просто Сын Готэма. Он вспомнил Джейсона Тодда.) (Готэм слишком поздно понимает, что происходит, когда пытается задушить Джейсона, когда пытается подавить его, когда пытается превратить его в то, кем он не хочет быть.) И даже когда Изгои развалятся и пойдут разными путями, когда ему больше нечем будет отвлечься от цепей, города-трупа и зова матери, он помнит это чувство свободы, помнит, что он больше, чем Сын Готэма, и, что самое главное, он помнит мальчик-который-не-кошмар-но-мог-бы-быть снова просыпается на мне нет никаких ограничений Что-то меняется. Истинный сын Готэма меняется. Ее голос едва слышен шепотом в его ухе, ее цепкая хватка отброшена, и он стал каким-то скользким в ее хватке, и поэтому она должна сжать его еще сильнее, должна снова заявить о себе. Хватка матери становится только крепче, более удушающей, и разве это не ошибка, которую все совершают с Джейсоном? Чем крепче ты хватаешься за него, тем сильнее он отбивается от тебя, пока не ощетинится при малейшем движении и не будет готов убежать или убить, чтобы остаться на свободе. Жаль, что Готэм так и не учится, и когда ее самое дорогое дитя начинает с ней бороться, она только сильнее цепляется за него, разлагающиеся пальцы города-трупа, сломанные вслед за Джейсоном, но все еще отчаянно цепляющиеся за него. мое дорогое дитя, что ты делаешь? разве ты не видишь, что мама всего лишь пытается тебе помочь? (Теперь он понял. Готэм жив, дышит. Прислушайся, Джейсон, и ты услышишь биение ее сердца, этот темный пульс Готэма. Прислушайся, и ты услышишь хриплое дыхание города-трупа, присмотрись, и ты увидишь, что его несчастные жители похожи на ее кровь, открой рот и ощути вкус ее безумия на своем языке. Джейсон понимает, что Готэм жив. Живые существа (Джейсон всегда ненавидел Готэм. Не ее народ, никогда не ее народ, но Джейсон всегда ненавидел Готэм как концепцию. Он убежден, что её уже не спасти, ничего уже не спасти, и он почти убежден, что то же самое относится и к людям, живущим в ней, что они навсегда испорчены просто тем, что живут тут. Центр мучений и страданий, грязный, мерзкий и грязный миазм человеческой агонии, человеческого ужаса и человеческого безумия.) могут умереть.) (Он уничтожит все это, кирпичик за кирпичиком, если придется, пока не вырвет ядовитое, губительное сердце города-кошмара и не раздавит его в кулаке) (Остальные даже не совсем понимают, в чем цель Джейсона, когда убийства, приписываемые Красному Колпаку, начинают спадать, непрекращающаяся череда резни стремительно спадает. Преступники по-прежнему умирают, Бауэри по-прежнему несомненно является территорией Красного Колпака, но что-то меняется. Он уезжает из города, врывается в Шэдоукрест и недолго сражается с Затанной, проникает в дом Джейсона Блада и его ловят только после того, как он заканчивает то, что пытался сделать, даже пытается пробраться в Башню Судьбы, прежде чем его изгоняют. Он ищет что-то, это очевидно, что-то магическое, но вопрос в том, что именно, и с каких это пор Джейсон имеет какое-то отношение к сверхъестественной стороне мира, имеет ли это какое-то отношение к его воскрешению, слишком много вопросов, и слишком мало ответов. Он грабит музеи, хвастающиеся артефактами самого раннего Готэма, пробирается в самые темные глубины Лечебницы Аркхэм, совершает десятки вылазок в самые корни Готэма, из которых современный город вырос, как грибок, как опухоль. Он охотится, ах, как он охотится, но они не знают, на кого он охотится. Что-то связанное с историей Готэма, с его ранними днями, но что ему может понадобиться узнать об этом? Какое-то оружие, какой-то враг, что-то, что угодно? Брюс отправляется за Ра’сом, расспрашивает его о том, что задумал Джейсон, и все, что он получает, — это краткий момент удивления, который переходит в своего рода ироничное, заинтригованное веселье. «Итак. Сын наконец-то по-настоящему наносит удар Родителю. Хм. Приготовьтесь, детектив. Весь ваш мир скоро изменится». Брюс предполагает, что это означает, что Джейсон сдерживался, готовился напасть на него с самого начала, что все его действия были частью какого-то гениального плана по убийству Бэтмена и Джокера, и думает, что Джейсон собирается попытаться изменить весь облик Готэма с помощью крови и огня. (ну…он не ошибается) Они задраивают люки, следят за Джейсоном еще пристальнее, чем когда-либо прежде, отчаянно пытаются поймать его, но каждый раз он ускользает от них, просто вне пределов их досягаемости, и иногда им кажется, что он превращается в туман у них под руками. «Что ты задумал, Джейсон?!» Дик требует ответа, и Джейсон замирает, наклоняет голову набок, и Дик почти чувствует ухмылку под ней, даже когда туман, слегка окрашенный в багровый цвет, начинает подниматься из ниоткуда. «Я положу конец этому кошмару». Джейсон исчезает в тумане. Как бы они ни старались, им так и не удается найти его снова, только вспышки кроваво-красного цвета в углу глаза.) Вот как это происходит: Сын Готэма, наследный принц всего этого кошмарного города, наследник этого трона скорби и горя, который наконец нашел его, центр этого безумия, этого несчастья, эпицентр разрушения. дорогое дитя Готэма, что ты делаешь? Джейсон не станет очередной марионеткой. сын Готэма, что ты делаешь? Джейсон отказывается, потому что, конечно же, Джейсон отказывается. Джейсон всегда отказывался. Неважно, насколько утешительны нити, неважно, насколько они похожи на материнские объятия, Джейсон не будет тянуться за ними, больше никогда, никогда больше. Он уже сыт по горло. мое дитя… Возьми нож, Джейсон. дитя мое, сын мой, дорогой мой, что ты делаешь? Только это не нож, не так ли? Это всего лишь мысленный образ, которому тебя научила Дюкра. ты мой сын, теперь скажи мне, что ты делаешь? Поднимите клинки песков пустыни, осветите огнем их серебряные лезвия, поднимите клинки, которые убьют абсолютное зло. Джейсон Возьмите в руки мечи, потому что ты всегда это делал, потому что ты должен. Потому что кем бы ты ни был, тот, кто позволяет злу продолжаться безнаказанно, никогда не был им. Что бы ты ни делал, ты всегда знал справедливость как свою суть, и более двух столетий справедливости здесь обязаны этой мерзости, этому слиянию ужаса, боли, страданий и бесчисленных агоний. Этого времени нужно ждать очень долго. Джейсон Перережь веревку Джейсон… Джейсон, достаточно… Перережь пуповину, Пиноккио, и ты снова станешь настоящим мальчиком. Пусть рассвет снова наступит над этим несчастным городом, впервые за двести лет, пусть эта удушающая хватка будет отпущена. Разве ты не слышишь? Все люди в этом кошмаре затаили дыхание, ожидая, хотя и не знают почему. Все, что они знают, это: надвигающееся ликование, среди грязи, мерзости, сажи и безумия. (Брюс поднимает взгляд и не знает, почему. Все, что он знает, — это ощущение… предвкушения, как затишье перед падением. Как будто он ждал этого всю свою жизнь.) Джейсон, ты не будешь Освободись от запутанных нитей, что образуют петлю судьбы, того, кем тебе суждено быть. Ты единственный, кто может. Разве не так, Красный Колпак? Ты, демон крови и тумана, корона из алого цвета тяжело висит на его голове, символ, подобный кровавому пятну, разбрызганному по его груди, весь из оружейной стали и ужаса, весь из порохового дыма и страха, когда-то сломанный, а теперь вернувшийся. Джейсон, ты не можешь Никаких больше кукловодов, ни сейчас, ни когда-либо, больше никаких. Я это останавливаю. Джейсон, я этого не допущу Как будто меня это когда-то останавливало. Джейсон, кто ты без меня? Каким я был всегда, таким я всегда и буду. Джейсон, дорогой Джейсон, пожалуйста, подумай об этом Ха. Когда это вообще было? Джейсон, сын мой, остановись Разве ты не знаешь? Я ничей сын. Джейсон, пожалуйста, пожалуйста, не надо, я твоя мать Моя мать умерла. Я — кошмар, невообразимый страх, ужас, старый как тысячелетия и принявший новую форму. что может сделать мне человеческое дитя? (Вот секрет: Красная Шапочка тоже кошмар.) Кошмар Конец (все меняется)