Роскошное излишество

— Я согрешила с излишеством, — признается Алисента, пытаясь такой полуправдой запутать опытного ловца чужих секретов. — Вчера на ужине я рискнула отведать пирога с миногой и, боюсь, это было лишним. Ларис не ведется на ее простодушный тон — он слишком умен и изворотлив, чтобы не увидеть неумело скрытый грех, который спустя столько лет ограничений вырвался одичавшим зверем из-под заржавевших замков, — опускает взгляд на пустую чашу. — Роскошное излишество, — говорит мастер над шептунами своим полным шипящих ноток голосом. Алисента из последних сил сдерживает равнодушное выражение лица, но краснота стыдливой краской приливает к щекам. «Боги так меня наказывают», — понимает она. За узурпаторство трона, за неисполнение воли Визериса, за жестокое отношение к первенцу, за…. Грехов у Алисенты так много, что скоро вино совершенных ею пороков перельется через края стакана и впитается в богато расшитую скатерть отчетливо видными пятнами. Вряд ли возжелание брата — самый страшный и непростительный грех в этом списке. — Я считаю, что не стоит отказывать себе в желаниях, — делится мыслями Ларис, и Алисенте кажется, что он своими паучьими лапками проходится по ее потной коже. Она сильнее прижимает к животу горячие угли, обернутые плотной тканью, и мысленно надеется, что станет больно не из-за лунного чая и отвратительного горького привкуса на языке, а из-за раскаленной огнем теплоты. Алисента не отказала себе в желаниях — и теперь за это расплачивается. Они с Гвейном почти не знали друг друга. Он то ездил в Старомест, то возвращался в столицу на короткое время, и Алисента не успела узнать его, как брата, не успела полюбить, как брата с его вечными дурашливыми очаровательными улыбками и рыжеватыми родинками на лице. Алисента встретила Гвейна взрослой женщиной, только что потерявшей нелюбимого мужа, встретила красивого незнакомца, коснувшегося ее руки своими мягкими губами, и это прикосновение так поразило Алисенту, что она думала о нем весь вечер. Никто не видел ничего подозрительного в их личных встречах — брат и сестра, разлученные на такой большой промежуток времени, пытались наверстать упущенное. Хорошая отговорка. Они были Хайтауэрами, а не Таргариенами, чтобы кто-то разглядел между ними нить неправильного и запретного. Иногда Алисенте кажется, что из-за того, что она почти всю жизнь прожила с Таргариенами, что она рожала Таргариенов, светловолосых детей с фиолетовыми глазами, выталкивала их из своего тела, качала на руках и прижимала к груди, она тоже отравилась их соблазнами. Алисенте думается, что она начала гнить изнутри, как червивое яблоко, потому что от взгляда Гвейна — карие глаза с вечными искорками теплого веселья, обрамленные густыми рыжеватыми ресницами — между ног ноет, и Алисенте хочется стыдливо свести колени и прикусить нижнюю губу до крови, точно она наивная девица, которая млеет от любезных слов благородного рыцаря. Ей чудится, что Дева и Матерь смотрят на нее с осуждением. Алисента засматривается на их вырезанную опытным резчиком суровость глаз, забывается и обжигается воском. Роняет свечу и шипит, машет пальцами, но краткий проблеск боли не заземляет и не приводит к трезвости мышления. Даже наоборот — после него вернуться в дымку запрета еще слаще. Гвейн воспринимает все по-своему, и это тоже. Он верит в Семерых — Хайтауэры не могут в них не верить — но у него размыты границы и правила, нет ни жесткого «нельзя», ни почти иллюзорного «можно». Гвейн не жил долгие годы с чувством долга, диктовавшим каждый его шаг. Алисента вот жила, и ей все еще немного страшно понимать, что все может быть по-другому. Гвейн приподнимает пальцами ее подбородок, смотрит со своей извечной улыбкой, с веснушками, разбросанными по лицу, подобно звездам на ночном полотне, и Алисента кажется самой себе освобожденной от тяжелых кандалов долга. Может, поэтому она согласилась. Может, поэтому она продолжила. Может, поэтому она не может это закончить. Гвейн опытный любовник, он знает, как доставить женщине удовольствие, и умело разбирается с ее телом, как арфист с арфой — Гвейн задирает юбки ее платья, водит пальцами там, где не водил никто, и Алисенте только от этих незатейливых ласк кажется, что она проглотила десяток бабочек, и они беспокойным роем летают по ее внутренностям. Гвейн — ее кровь, ее брат, порождение ее отца и матери. Он ведет руками с мозолями от частого использования оружия по ее бедрам, и Алисента покрывается мурашками, и она впервые столько всего чувствует. Под ее кожей ползают жуки, под ее кожей море и волны, злость и радость. Она чувствует себя грязной и знает, что ни одно покаяние в септе не смоет с нее порочное удовольствие, которое огненное плетью пронзает низ живота. Алисента чувствует себя свободной, потому что никогда раньше не позволяла себе такого — она никогда раньше и не чувствовала такое, не седлала крепкие бедра и не двигалась на красивом, пышущем здоровьем мужчине. Семиконечная звезда, так и не снятая с ее шеи, качается подобно маятнику. Гвейн смотрит на нее снизу верх, шепчет глупости, он красив и молод, так красив, и у него нет ни серебристых жидких волос, ни мутного взгляда фиолетовых глаз, ни сочащихся гноем ран, ни имени, начинающемся на В. — Королева, — томно шепчет Гвейн, голос у него шелестит, как листья чардрева в неспокойную погоду. — Вдовствующая, — поправляет его Алисента, пытается удержать ускользающий от нее разум, пока внутри все тянет, собирается волнами и расходится теплыми кругами по телу. Ей хочется двигаться быстрее, но Алисента едва сдерживается, наказывая отсрочкой удовольствия то себя, то своего проклятого брата. Гвейн смеется и что-то делает своими бедрами, отчего Алисента сипло вздыхает, удивляясь реакции тела, и кусает губы до крови, мечтает сорвать заусенцы с тонких пальцев. Контроль над собственным телом покидает ее, мысли концентрируются только на движениях, и Алисенте хочется зажмурить глаза до цветных мушек… Но на Гвейна с его расширенными зрачками карих — не фиолетовых, слава Семерым — глаз хочется смотреть еще больше. Алисента склоняется к его лицу — рыжие волосы скользят по обнаженной спине мягким покрывалом — и Гвейн ловит ртом один из острых концов семиконечной звезды, раскачивающейся на серебряной цепочке. Он улыбается глазами, Алисенте кажется это насмехательством, это и выглядит, как насмешка над их верой, как самая ужасная в мире картина — но ее обдает такой волной жара, что становится тяжело дышать. Единственный, кого Алисента желает — ее брат. Она это ненавидит (и не может прекратить). После Гвейн смеется над выражением ее лица и требует у слуг наполнить их кувшин вином — прямо так, с растрепанными рыжими волосами и капельками пота на лбу и шее — пока Алисента дрожащими руками держится за стол и мысленно обещает это больше не повторять. В который раз. — Самый простой способ избавиться от соблазна, сестренка, — говорит Гвейн, подавая ей вино, и в этот момент он так напоминает своим поведением Эйгона, что Алисенте хочется засунуть пальцы глубоко в горло и выблевать всех бабочек, порхающих внутри нее. — Так это поддаться ему. Он нарочно проливает вино на ее платье, слизывает алые капли с шеи и ключицы, смеется и прикусывает ее мочку уха, пока Алисента не хватает края его надетой на еще разгоряченное тело рубашки. «Боги нас накажут», — думает она, вдыхая его запах, так напоминающий ее. Но все равно поддается. — Сир Гвейн добровольно вызвался сопровождать вас, — говорит Колю Алисента. Новоявленный десница кивает, а рядом стоящий Гвейн шире улыбается. Алисента знает, что для него это не игра, но брат — нет, просто Гвейн, братом ей называть его теперь совершенно не хочется — вряд ли будет вести себя по-другому. Они не прощаются, потому что не знают, как, даже не говорят друг другу теплых слов, а свой платок Алисента отдает Кристону. Но в последнем взаимном взгляде она допускает мысль, что Гвейн уходит не сражаться за ее старшего сына-короля, а сбегает от нее и тех грехов, которые они успели сотворить вместе — ведь в редкие моменты Алисента видела, как мрачно темнели его наполненные теплом глаза. Висящая на шее семиконечная звезда становится непомерно тяжелой. Алисента отворачивается от Лариса и перевалочным шагом добирается до кресла, падает в него и облегченно вздыхает. Боль все еще концентрируется жгутами в животе. Алисента не пишет письма Гвейну, он ей не снится, и в замке ничто не напоминает о нем. Он был прав — избавиться от соблазна можно было только его вкусив. Но вот о том, что внутри станет пугающе пусто и что все бабочки погибнут в мучительном холоде, Гвейн ее никогда не предупреждал. Алисента представляет их никогда не рожденного ребенка — рыжего, с веснушками, раскиданными на лице по велению солнца. Может, она смогла бы полюбить его так, как должна любить мать, может, она переборола бы свое внутреннее неприятие, какое испытывает каждый раз, когда смотрит на детей от нелюбимого мужа. — Именно потакание своим удовольствиям делает нас живыми, — с сочувствием в голосе говорит Ларис, будто ему жаль ее глупое гнилое сердце. Жар от углей обжигает пальцы.