Love Song

      В дверь звонили с отчаянностью умирающего.       Оставленного без воды и еды, преследуемого опасным преступником, молящего о помощи, у которого остался последний шанс.       Пол подскочил на упругом матрасе, раскинувшись в тёмном логове свежих простыней, разбуженный визжащей трелью звонка, и вскочил с кровати, прислушиваясь к звукам. Помимо оглушительного звона, в дверь стучали.       в дверь колотили       И его сердце, потревоженное, колотилось с такой же силой, пока он бежал в прихожую, проклиная весь этот мир.       Краем глаза он поймал циферблат настенных часов — три, далеко за полночь. Все остатки сна выветрились из головы, оставляя вибрирующее, отдающее звоном пустое пространство, в котором изредка пролетали панические мысли.       Он заглянул в глазок почти автоматически, чтобы убедиться, что за дверью его не ждёт дуло пистолета или что похуже. Обычно ничего хуже в голову и не приходило, поэтому, опасливо открывая дверь, он был почти       почти       спокоен.       Но, оказалось, он очень сильно заблуждался, ошибался в своих суждениях, ведь...       На пороге стоял Джон.              Джон Леннон. В три часа       утра? ночи?       за дверью его дома. Нервный, запыхавшийся и испуганный не меньше Маккартни.       Хуже, чем это, уже не придумаешь.       — Джон, — растерянно пробормотал Пол, ошарашенный и сбитый с толку, — что ты здесь делаешь? — Пол схватился за дверной проём, чтобы не упасть, едва сумев удержаться на ногах от смутного облегчения и волнения, нахлынувших со всей внезапностью.       — Собирайся, мы должны ехать, — проговорил он каким-то надломленным голосом, его глаза сверкали в темноте, отражая бледный лунный свет, а, может, это просто блестели линзы его круглых очков. Пол сильнее вцепился в деревянную раму, выпустив исступлённый вздох.       — Что-то случилось? — прошептал он, чувствуя, как его покидают последние силы. Он плохо видел лицо Джона, глаза ещё не привыкли к мгле, но он заметил, как что-то поменялось в его чертах. Леннон сделал какое-то неловкое движение в сторону Маккартни и остановился, протянув к нему руку.       — Все в порядке. Просто... Мне нужно, чтобы ты поехал со мной.       — Зачем? — настороженно спросил Пол. Он отпрянул от Джона, отступая вглубь дома. Ноги подкашивались от пережитого страха и от чего-то глубинного, внутреннего, что он с любопытством ощущал в себе, но никак не мог понять перемены. Он неотрывно смотрел на Джона, замечая совершенно иное выражение в его глазах, тёмных и притягательных, как чёрные дыры.       — Ты мне нужен. Прямо сейчас. Мы должны уехать.       С языка чуть не сорвалось язвительное       издеваешься?!       но Пол поджал губы и промолчал, продолжая испытывать Джона, нетерпеливо мнущегося на пороге, словно какая-то высшая сила не позволяла ему пересечь границу владений Маккартни. Пол видел, как он колеблется, одновременно не решаясь зайти и не желая оставаться, и думал.       думалдумалдумал       Думал так, как люди продумывают каждую фразу собеседования, чтобы получить желанную должность: анализируют каверзные вопросы работодателя, находят красивые и складные ответы, а варианты, не прошедшие цензуру, комкают и выбрасывают, как бумажку. Но даже когда ты пытаешься предусмотреть каждую мелочь, не важно, в чём именно, всё может пойти не по плану. Просто пойти к чертям. Иногда ты сталкиваешься с вопросом, на который не знаешь ответа, позорно опуская глаза. Иногда — сам не успеваешь о чём-то спросить человека. Иногда — слишком боишься. А иногда просто не знаешь, что сказать, теряясь среди бесконечного потока предложений, что уносит прочь от возможности выбора, да ещё и тянет ко дну. Пол все ещё старался выплыть, барахтаясь и задыхаясь. Джон молчал и сверлил его взглядом.       Зачем? (Я уже говорил одно «зачем». Это по-идиотски, он просто разозлится.)       Сейчас три ночи! Кто заваливается к друзьям в три ночи, будит и пугает их? Скажи спасибо, что Джейн не было дома.       Уезжай. Наши пути давно разошлись, и у каждого своя собственная жизнь, и...       Я ждал тебя чёртов год.       Ждал, пока ты ворвёшься в мой дом и заберёшь меня отсюда, когда поймёшь, что ты нужен мне и я нужен тебе...       Пол вздрогнул, будто от громкого звука, ощущая, как эти мысли вскрыли гнойник на душевной ране. И все отчаянные страхи, в малодушной попытке забыть и избавиться, спрятанные куда-то далеко, вновь заполнили его существо, вместе с болью принося долгожданное чувство разрешения, рябью прошедшее по глади мыслей. Поколебавшись пару секунд, он произнёс неуверенное:       — Пошли.       Джон с плохо скрываемым облегчением и радостью на лице повернулся в дверях и начал спускаться по ступенькам крыльца к Роллс-Ройсу.       — Подожди меня, чёрт возьми! — крикнул Пол, хватая пальто, одиноко висящее на вешалке, и накидывая его на плечи. Он застегнул первую пару пуговиц и затянул пояс, пытаясь подавить нервозную торопливость. В конце концов, Джон сам его разбудил и позвал куда-то, значит, может и подождать.              Наскоро обувшись и даже не посмотрев в зеркало, Пол вышел из дома, закрыл дверь и пошёл к машине, мирно тарахтевшей на подъездной дорожке. Было на удивление тепло — Пол очень давно не выходил никуда по ночам — в воздухе висела душистая влажность, дурманящая нотками глициний и увядающих сакур. Ветер приносил ощущение предгрозовой тяжести, оседая пылью и мелкими каплями на плечах, через ноздри в горло пробралась душная стянутость, и Маккартни стало не по себе. Не будь вокруг такой давящей атмосферы, погоду можно было бы назвать чудесной. Висели тучи. Звёзд не было видно. Пол поёжился и залез в Роллс-Ройс.       Джон ехал на запад, куда-то в сторону Слау, отдаляясь от Лондонских улиц. Он молчал, ничего не говоря ни о том, куда они едут, ни с какой вообще целью они куда-то отправились. За окном пролетали тусклые английские пейзажи, было слышно тяжёлое дыхание Джона, его напряжение, а ещё — трескотню мелких камушков под шинами и отдалённые раскаты грома.       Пол верил.       До сих пор верил, что Джон мог заехать за ним и отвезти его в сказочное место. Туда, где они почувствуют умиротворение, где они будут только вдвоём — где они заново найдут друг друга.       Но сейчас, в машине, где пахло сухой таволгой, кожей и предстоящей грозой, ему стало тревожно до холодка, морозной искрой гуляющего под рёбрами. Почему именно сейчас? После всех неудач, после всех недомолвок и ссор, они вдруг оказываются до неуютности близко, и это пугает.       Хотя бы тем, что с самым родным человеком стало так трудно быть рядом: бояться лишний раз посмотреть ему в глаза, сказать что-то не то. Они были близки, как близки лишь немногие, они были двумя светящимися точками, которые притягивали силовые поля. А теперь они будто были на разных концах Вселенной.       Полу было больно видеть Джона таким. На нём не было даже плаща, только какая-то нелепая рубашка с красными цветами, иногда он дёргал плечом и отворачивался к окну, словно пытаясь уловить там его, Пола, отражение.       Маккартни хотелось нахмуриться, скривиться, бросить ему в лицо с отвращением: «ты опять что-то принял?» — но он лишь кусал губы и прятал глаза, потому что чувствовал к нему       немного — жалость,       неизмеримо — любовь.       Облака сгущаются, в небесах что-то трещит по швам, напоминая об их отношениях, ветер бросается обломками веток в лобовое стекло. Джон разгоняется на каком-то пустынном шоссе, выжимая педаль газа до упора, и Пол жмурит глаза, почти приготовившись умереть.       Они ехали быстро, так быстро, что всё внутри сжимало тошнотой, что сердце сбивалось с ритма. Они мчались, как пуля решающего выстрела, будто бы от погони, будто бы от самой смерти, но       они стояли на месте.       Никакая скорость не дала бы им сбежать от самих себя. Их разумы, их тела — это просто общая система труб, перекачивающих чувства, просто сообщающиеся сосуды, которые неисправимо засорились. Они испорчены и невосстановимы. Они покрыты ржавчиной, разъедены наркотиками и виски, они пострадали от каждой злобной мысль, от каждого крика в пылу ярости, от каждого красного проблеска безосновательной ненависти.       Леннон и Маккартни — они застыли, увязнув в болоте надуманных проблем, без возможности пошевелиться, даже коснуться пальцами чужой кожи. И сейчас, когда вязкая пропасть заворочалась под их ногами, они не понимали, что делать.       Машина остановилась посреди просёлочной дороги, в совершенно неизвестном им месте. Сердце Джона билось в груди невольной птицей, желавшей убить себя об железные прутья клетки, по телу пробежала волна дрожи, в салоне вдруг стало удушливо жарко и тесно, и он открыл окно, вдыхая наэлектризованную влагу первых дождевых капель, разряжающих пространство свежестью озона.       Он расслабился, тупо уставившись на деревья, мрачно колышущиеся вдалеке, и вздрогнул, когда почувствовал руку Пола на своём плече.       — Что, — начал Макка, споткнувшись. Джон не видел его лица, но мог представить его: искренний вопрос в каре-зелёных глазах, сомнение в подрагивающем голосе, — что произошло?       — Ты, — Джон закрыл глаза, позволяя ощущению освобождения окутать его лицо. — Это всегда был один лишь ты.       — Повернись, — в голосе Пола — шелест травы, приглушённый стук капель о сырую землю. — Посмотри на меня.       Я прошу.       Джон оборачивается, не замечая пальцы, скользящие по его спине, и сталкивается с мерцанием чужого взгляда. На улице ещё темно, над головами светит одинокая лампочка. К ней слетаются потерянные светлячки, бьются об потолок, бесцельно летают, не имея возможности выбраться. У Макки в глазах — целый рой светлячков. Журчание ручья, росистые поляны, прогулки под луной — такое притягательное и живое в воспоминаниях прошлое.       И Джон тянется к его губам, рассеянно думая, что совершенно не пожалеет, если это будет их последний поцелуй.       Пол всё ещё такой же — податливый и подчиняющийся, раскрасневшийся и полностью растаявший после первого соприкосновения их горячих языков. Он ёрзает на сидении, тихо стонет, словно Ева в саду, словно новобрачная, и тянется пальцами к воротнику его рубашки. Движения, доведённые до автоматизма, пуговица за пуговицей, пока Джон всасывает его нижнюю губу, оставляет мокрые печати на подбородке, спускается к шее, прикусывает кожу. Пол на грани сумасшествия стягивает с него рубашку, ощущая, как потрясывает с ног до головы, перелезает на сидение к Джону, усаживается к нему на ноги. Обхватывает руками лицо, шепчет что-то бессмысленное, выгибается всем телом, раздвигая колени. Руки Леннона развязывают пояс пальто — резковато, нетерпеливо. Они слишком долго ждали, чтобы медлить, и Пол бесцельное толкается пахом, прижимаясь ближе — член почти болезненно трётся о ткань джинсов Джона сквозь мягкий трикотаж пижамы, стыдливо прикрывающей его изнывающее по чужим ласкам тело.       Пальто летит куда-то на пол, Джон целует куда-то в шею, зализывает укусы, ритмично вскидывает бёдра, и Пол извивается, чувствуя сладостное натяжение внизу живота, зарываясь пальцами в его волосы. Кофта сползает с плеча, невинно-нежная картина нарушается громким стоном, когда Джон вслепую тянется рукой к штанам Пола, нащупывает затвердевший член, сжимает, проводит по всей длине. На полосатой ткани выступает пятнышко смазки, Леннон хитро улыбается, прижимается губами к мочке уха Маккартни, выдыхает ему жарко и шумно — Пол дрожит, сгорая: «Плохой малыш Поли, спишь без трусиков?»       Пол мог бы кончить от одних этих слов. Сдерживая животные порывы, он закусывает припухшую губу до боли; внезапно зарядивший дождь остужает пыл.       — Окно, — бормочет Пол, подаваясь навстречу пальцам, стянувшим кофту и оглаживающим соски. — Закрой его.       Стекло отгораживает их от разбушевавшегося внешнего мира. Они одни, в этой машине. В этой Вселенной — две точки, разъединённые, внезапно, преодолев сотни тысяч километров, врезались друг в друга, срослись, превратились в одно целое.       Джон переползает на заднее сидение, манит Пола, обхватив руками его талию, и его одежда проливается на пол диковинным молочным водопадом.       Они целуются на заднем сидении — Пол прижат тяжестью тела, мерно возбуждающей, до безумия приятной. Он снова позволяет шептать себе на ухо непристойности, снова становится его малышом Поли.       Вокруг вьются шальные ветра, и в свете мимолётных молний лицо Джона выбеленное, как у гипсовой статуи. Он спускается к животу, целует, обводит ладонями. Мышцы непроизвольно напрягаются, когда язык Леннона проскальзывает к внутренней стороны бедра. Маккартни стонет и жмурится — хорошо до мурашек, а Джон шелестит дыханием, словно бумагой, сминает свои губы, в гулкой замкнутости салона звучит одинокое «чёрт». Он склоняется над ним, смотрит пристально, говорит серьёзно:       — Ты не растянут.       Пол матерится, задыхаясь от желания. Внизу живота накапливается жажда почувствовать внутри движения его твёрдого члена. Джон протягивает свою руку, и Макка с наслаждением ощущает себя шлюхой, смачивая слюной длинные, шероховатые пальцы.       Леннон шумно дышит, дотягиваясь до него рукой, надавливает на вход, мягко обводит пальцем, и внутрь проталкивается одна фаланга. Пол мычит что-то, возвращаясь к ощущению давления подушечек на стенках ануса, легонько насаживается, стараясь привыкнуть — у них давно не было секса. Джон находит нужный темп, присоединяет второй палец — Пол приподнимает поясницу, они оба ищут правильный угол — за окном разрастается буря.       Три пальца, стоны и вздохи, Джон массирует простату, и Пол хнычет, крутит головой в разные стороны, пытаясь спрятаться от полного желания взгляда обжигающих карих глаз.       — Джон... Джо-он, — отрывистый шёпот в бархатной полутьме салона, — возьми меня, Джонни...       Он помнит, как ярчайшая молния косой линией расчерчивает небо, когда Леннон толкается в него с протяжным и низким стоном. Они не сдерживаются — все вздохи в ладошку, страх оказаться раскрытыми, преследовавший их всё это время, исчезает. Они вдвоём. Они любят друг друга. И пока что ничего из остального не важно.       Леннон вжимает его в сидение, обивка кресел противно липнет к коже, но ему слишком мало, слишком хочется, чтобы обращать внимание на мелкие неудобства. Пол прогибается в пояснице, хватая его за загривок и ищет влажные губы, инстинктивно — надо. Прямо сейчас.       Они целуются жадно и исступлённо, припадая друг в другу ртами в попытке соединиться напрочь, всего себя отдать сразу и раствориться стоном в окошко. Джон вбивается с ровным ритмом — выправка музыканта — и Маккартни млеет, вспоминая, что это он его научил. Тянется губами к шее, к линии челюсти, пока внутри так восхитительно скользит головка его члена, входя глубоко, но не попадая по простате. От этого поступательного натиска хочется удобнее устроиться, сильнее откинуться, да хоть сделать сальто мортале, лишь бы выкрутить чувства на максимум и утонуть в жарком мареве — в натянутых мышцах, в крепко зажмуренных глазах и его налитой кровью эрекции. Он, словно оголённый провод — дотронешься, и током ударит. Обожжёт этим неистовым запалом, этим дьявольским блеском в глазах.       — Стой, — загнанно шепчет Маккартни, цепляясь пальцами за потную спину, — давай поменяем позу. Если сможем, конечно…       Джон только замедляется и ошалело вздыхает над ним.       Воздух сотрясается, небеса разливаются над графством, Пол оказывается сверху, стараясь найти комфортное положение. Голова упирается в крышу Роллс-Ройса, дорожка волос на животе Джона выглядит слишком аппетитной, чтобы упустить возможность пройтись по ней языком, и, добравшись до самого конца, он ухмыляется и лижет ствол, скульптурный, с набухшими венками, наблюдая за тяжёлым и властным взглядом со стороны.       Да, твой член только что был в моей заднице, думаешь, это остановит меня от того, чтобы попробовать его на вкус?       Я так сильно хочу тебя. И я хочу себя. Во мне, в тебе. Я хочу, чтобы мы проникли друг в друга глубже, чем возможно физически, я хочу, чтобы мы сидели друг у друга в печёнках, чтобы нас было не вытраивать из ДНК, переписанных вдоль и поперёк.       Наигравшись вдоволь, Пол выпрямляется, рукой направляя член Джона и насаживаясь так быстро, как он только может в ловушке распалённой тесноты. Он разгоняется, оседлав его, сжимает чужие плечи, выхватывает чужую ругань и милый бред, двигая бёдрами в порыве необузданной страсти, захлестнувшием их. Так до безумия сладко, так до безумия близко, и оргазм надвигается, как золотистая пелена, Большой взрыв, апокалипсис и долгожданный день рождения.       Он был звездой. Одной из тех, что сияли на небе высоко над грозой, высоко над всем миром, он летел, падая, он прожигал дыру в Джоне, проникая в него, оставаясь навечно. Он горел неистовым пламенем белого, и никто, никто не видел этого неземного света, кроме Леннона, стонавшего почти жалостливо и сдавливающего руками его ягодицы, пока он кричал, кончая куда-то на потолок его дорогого автомобиля.       Это был пик — высшая точка температуры, и свет погас, потухший, и в животе волной тепла отдалось удовольствие. Джон что-то тихо сказал и пригладил его мокрые пряди, поцеловал в висок, приобняв рукой.       Маккартни ничего не слышал. Он снова был дома, ему снова было пять — с неба вспышками звездопада валили хлопья снега, и темнота обволакивала древней тайной, нежностью праматери, шарфом черноты.

***

      — Всё будет хорошо? — шепнул Пол, вглядываясь в сумеречно-лиловый потолок машины. Светало. Голова немного кружилось, и всё его тело будто покачивались, словно они ехали в душном вагоне поезда. Куда-то далеко, куда-то назад.       В детство. Где пахло абрикосами и мамиными духами. Где были слышны смех и велосипедные звонки. Ему хотелось взять Джона за руку и просто уехать отсюда. Даже если поездка будет воображаемой и недолгой, приятно почувствовать, как раньше, мерный стук мощных железных колёс, вкус песочного печенья во рту, чаинки, оседающие на языке, и руки Джона вокруг своей талии.       Хотелось спать.       Пол зевнул, прикрыв рот обессилевшей рукой. Он не ожидал от Джона ответа на вопрос, он сам уже не знал, зачем задал его, и в сердце поселилось тревожно-стыдливое чувство. Он спросил просто так, ощущая необходимость что-нибудь сказать, лишь бы эта тонкая ниточка связи между ними не порвалась.       Так же, как будучи детьми, мы иногда зовём свою маму и потом не можем объяснить, зачем звали. Просто, чтобы убедиться, что она есть. Чтобы удостовериться, что, если прокричать её имя, она придёт. Что не забудет, не бросит, не пропустит мимо ушей. В конце концов, чтобы увидеть её лицо.       Есть очень много причин.              И сейчас Пол нуждался в присутствии. В присутствии Джона. Пусть и не постоянном, но нахождении рядом — чтобы можно было набрать ему, от скуки, между прочим. Приехать в гости, попить чай. Но, вообще-то, ему и правда было важно знать, будет ли всё в порядке. У них, у Джорджа и Ринго, у Королевы, да хоть у его собаки Марты! Ему было так сложно, что было бы неплохо, если бы хоть кто-то сказал, что в будущее смотреть совсем не страшно. Он совершенно вымотался. Он так долго пытался быть хорошим, что не замечал, что всем вокруг него плохо. В первую очередь, Джону. А потому уже — ему самому.       Он так отчаянно пытался всех поддержать, всех вытянуть, что растратил все свои силы. Он просто хотел, чтобы всё осталось, как прежде: посиделки в студии, горячий кофе, желтоватые листки, исписанные набросками песен, разлинованные резкими чернильными полосами. Он хотел, чтобы Джон опять улыбался и выводил ритм новой мелодии, высунув кончик языка, сосредоточенный. Чтобы Джордж опять шутил, упражнялся на ситаре где-то в углу, а Ринго выстукивал бит за барабанами, потряхивая своей причёской.       Хотелось, как тогда, в молодости, чтобы Джон таскал мятные леденцы с ресепшена и напихивал ими его карманы, покупал ему молочные коктейли, помогал забраться в лимузин, с язвительной галантностью предлагал перенести через лужу и называл принцессой. Конечно, они всё ещё молоды, подумать только, ему ещё даже нет двадцати шести. Но отчего-то Пол чувствовал себя невероятно старым, прямо-таки дряхлым, безжизненным стариком.       Ему хотелось плакать.       Он цеплялся за прошлое слишком сильно, желая вернуть то, что уже никогда не вернётся. Он накосячил, он всё испортил, он остался один. Он всё пытался подбодрить их, сплотить, сделать нерушимой командой. Но командой, кроме него, похоже, никто не хотел становиться. Он боялся ответа Джона. Он боялся положительного ответа. Потому что тогда придётся двигаться вперёд. Оставить солнечные деньки далеко позади, приняв новые трудности по-настоящему взрослой жизни.       Но больше этого, он боялся только того, что Джон вообще не ответит. Он знал, что ответа ждать не стоит, но чувствовал, что это уж точно разобьёт ему сердце. Он такой эгоист, да, он грёбаный самовлюблённый кретин, но, если Джон ничего-ничего не скажет, совсем ничего, значит, это всё зря.       Гамбург зря, туры зря. Зря альбомы, зря пустые любовные песни, как конфетный фантик, умело завёрнутый так, что не понять, есть там начинка или нет. Завуалированный посыл, тонкие намёки, размытые очертания довольно-таки грязного секрета. Ты хватаешь его со стола, срываешь фольгу, а там — воздух.       Точнее, пустота.       Он не сдерживал слёз. Он был противным месивом, жалким последствием неудачного эксперимента над его дешёвой жизнью. Он сотрясался в рыданиях, сжимая руку Джона, которую он нащупал где-то под своей спиной, вонзая в неё давно не стриженые ногти. Он наверняка делал Леннону больно, он слышал, как тот шумно дышит, и почти мог представить, как он морщится и хмурит брови. Потому что Джону было невыносимо больно где-то глубоко внутри, и вещественная, физическая боль в терзаемой руке лишь отвлекала от той, что сидела в душе уже несколько лет. Свободной ладонью Джон спокойно гладил Пола по голове.       Ему нужно было переосмыслить много вещей. Возможно, было бы немножко легче, если бы он тоже позволил себе выпустить все сомнения и страдания слезами, открыв все шлюзы эмоциональной плотины. Он старался сдерживать волны, бушующие на поверхности, и подводные потоки, не давать им переливаться через край, но позже осознал, что, если слишком долго не пускать чувства наружу, этот чудовищный напор просто разрушит все оградительные постройки его души, нарушая и без того лживое равновесие. И сейчас ему было достаточно ощущать почти пугающую любовь к Полу, почти болезненное желание защитить его, укрыть и уберечь, чтобы утихомирить бурю внутри. Он смотрел на его трясущиеся плечи так, как будто в первый раз увидел их удивительно сладкую, кремовую нежность, которую хотелось целовать бесконечно долго, покусывая, рисовать на белом холсте кожи алым и бордовым, розовым и кроваво-красным.       Хотелось, чтобы Пол принадлежал только ему. Эта мысль вспыхнула в голове ярчайшей молнией первой апрельской грозы, недавно утихшей, спустя годы мытарств, ссор и ошибок, преподнеся ему, как истину, нечто непреложное.       Леннон прикрыл глаза, впитывая кожей беззвучные крики и обвинения Макки, которые он испускал из себя беспорядочными всхлипами, и с неожиданным облегчением почувствовал, как из-под его ресниц пробилась одинокая капля, пробежав по щеке с прытью ночной воровки, пожелавшей остаться незамеченной, скрывшись в дрожащей тишине салона. Мир завибрировал и зазвенел, словно гигантский башенный колокол, оповещая о неизбежности перемен. Мир расслоился, вытянулся и сжался вновь. Схлопнулся, как Вселенная за секунды до большого взрыва.       Три...       Два...       Один...       — Да, Пол. Всё будет хорошо.       В его голосе больше не было отрешённости. Как будто всё время он был где-то далеко, в опасной экспедиции по поиску смысла жизни, а сейчас вернулся, обновлённый, но уже не тот, что раньше. Пол перестал плакать, только негромко сопел носом и часто моргал, проясняя взор. Да, Джон изменился, но это всё ещё был Джон. Тот, который пристально смотрел на его выступление с «Twenty Flight Rock» в пятьдесят седьмом, который повёз его в Париж на свои деньги и танцевал с ним в тихих переулках под янтарными лучами фонарей, прижимая ближе, который стоял с ним на сцене, бок о бок, и бросал единственно понимающие взгляды.       Одновременно с тем, это был другой Джон. Серьёзный. Повзрослевший. Похудевший и побледневший, но с новоприобретённой мудростью в глазах. Не той, которую они, слегка наивно в чистосердечном стремлении, пытались постичь в Индии: мнимой и сводящейся к, откровенно говоря, странной и мистической философии жизни. Ещё совсем недавно, буквально два месяца назад, они были в Ришикеше, в этой глуповатой надежде овладеть высшей истиной, словно это помогло бы им по-настоящему сплотиться. Пол не знал, в чём, по итогу, скрывалась правда: в странных костюмах, непривычно острой пище, изнурительно долгих сеансах медитации, в смысл которых Джон был готов поверить с искренностью ребёнка, или, может, в самоизоляции и самобичевании — но Леннон, приехавший через пару недель после возвращения Пола, выглядел разочарованным. Всё, что для Джорджа стало жизнью, для Джона обернулось лишь очередной пустышкой, верить в которую людей заставляет горькая безысходность.       Он приобрёл всё, о чём мечтал в подростковые годы: деньги, славу, уважение. Он был знаменит и почитаем, и тысячи мальчишек по всему миру мечтали быть похожими на него, точно так же, как десять лет назад сам он хотел быть, как Элвис Пресли. Но где-то на середине их творческого пути он обронил нечто важное. Он потерял смысл. Смысл, который бы держал его на плаву в непогоду, который не давал бы упасть, который бы безошибочно дал понять, ради чего он всё ещё живёт на этой Земле. Он потерял смысл и, спохватившись, захотел обрести его вновь. И, отвергая окружающий мир, совершенно запутавшись, он окунулся в наркотики. Позже, его примеру последовали и все остальные. Через пару лет, поняв, что долго им так всем не протянуть, они ударились в медитацию. И, если Джордж действительно желал прикоснуться к другому миру, стать его полноправной частичкой, то Джон лишь метался в поисках ответа.       Полу было больно наблюдать за тем, как Леннон отдаляется ото всех, пытаясь добраться до сути вещей. Не понимая, что сейчас они нуждаются друг в друге, как никогда раньше. Он не мог ничего предпринять, хотя пытался. Не мог переубедить, не мог уговорить обратить свой взор на всё то, что происходило вокруг.       «Истина не там, Джон! Истина не на небе, её там нет! Она здесь, здесь, понимаешь? Она перед тобой, она вокруг тебя».       «Она в тебе,» — шепнул Джон про себя и понял.       Пол видел. Он видел, что всё изменилось. Он был рад, несказанно рад, наконец-то чувствуя облегчение. Как будто в иссушенную пустыню его души наконец-то ворвался ливень, как будто все страхи и сомнения вынесло сильнейшим порывом ветра. И имя тому ветру было — Джон.       В его ужасно дорогой машине, на широком заднем сидении, он чувствовал себя на своём месте, он чувствовал себя живым. Потому что тело болело так, будто его заморозили на пару лет, а теперь он постепенно просыпался, шаг за шагом приобретая способность чувствовать. Ощущать прикосновения губ на тонкой коже, ощущать дыхание среди волос на затылке, ощущать принадлежность и единство. Ощущать его внутри себя. Теперь он знал, что всё будет в порядке. Да, будет трудно. Но они смогут через это пройти, потому что Джон будет с ним, а он будет с Джоном.       Рядом. Вместе. Навсегда.       Да, в нём стало много чужого, как и во всех них. Того, с чем ещё придётся свыкнуться, притереться, обжиться. Потайные дверцы душевных катакомб, неприкасаемые пыльные томики на кривовато приколоченной полке, ядовитые ландыши на самом видном месте и раскалённый чайник, о железный бок которого ты обязательно обожжёшься. Новое кресло для размышлений прямо посреди гостиной, плед отвратительной аляповатой расцветки и бритвенные лезвия, разбросанные по пути в ванную. Со временем ты привыкнешь ко всему и научишься обходить угол сдвинутого стола, о который ты постоянно бился бедром, будешь вывешивать бельё сушиться по той дурацкой схеме (да-да, и никак ещё!) и даже найдёшь в ней логику, больше не будешь обращать внимание на мелочи и даже удивишься, как всё это казалось тебе незнакомым.              У супругов с появлением ребёнка начинается новая жизнь. Они испытывают друг друга, они полагаются друг на друга, находят новые пути взаимодействий. Они открывают друг друга с новой стороны, как только между ними появляется «третий». Когда приходится соотносить свои интересы с потребностями дочери или сына, часто жертвуя свободным временем и здоровым сном. Когда необходимо учитывать кучу вещей, много что держать в голове, разделяя список дел на двоих жирной линией потёкшей ручки, споря от том, кто будет менять пелёнки, пока на плите подгорает омлет. И, приловчившись, каждый, уважая друг друга, спокойно дарит любовь своему малышу, без криков решая вопросы. Быт не мешает вам, отнюдь, он становится такой прочной частью вас, что вы и не замечаете, как забираете их из садика, забегаете в прачечную и в магазин за пюре и хлебом, держась за руки — маленькая и большая — рассказывая, почему небо голубое и почему люди не умеют летать.       Что-то в этом роде произошло с ними двумя.       Только вместо ребёнка, как бы грубо это не звучало, появилось осознание своего собственного «я». Больного и искалеченного.       И они собирались жить с ним, как-нибудь. Осторожно прощупывать все неровности чужой души, ранимой и чувствительной. И Пол был обескуражен, когда он понял. Обескуражен хотя бы тем, какими глупыми они были, не замечая в другом этой вселенской важности, этой полноты и индивидуальности. Тем, что, открывшись сейчас, это их буквально спасло.       — Нам..., — начал Джон и остановился, словно запнувшись, шумно вздохнув, — нам надо дать друг другу обещания. Для новой жизни. Другой. Не такой, как та, прошлая, —       Джон говорил тихо и смущённо, едва разборчиво, просто надеясь на то, что Пол догадается, к чему он. Маккартни не надо было даже объяснять, он понял бы без слов, без единого звука — они застряли посреди жизненного пути, как двое влюблённых, застывших на экране кинотеатра, не в силах воссоединиться из-за неисправности бобины. Им нужен был толчок — отправная точка, с которой можно будет начать двигаться дальше. Слова, на которых они построят будущее, которые они пронесут через всю оставшуюся жизнь. Джон молчал. Напряжение, исходившее от него, на ощупь напоминало грубую наждачку. Неприятное, выжженное и царапающее чувство. Он вздохнул.       — Хорошо, я начну, — сказал Пол, попытавшись улыбнуться одобрительно, но улыбка тут же исчезла с его лица, как только он задумался над тем, что скажет Джону. Между ними повисла давящая тишина, напряжение усиливалось, действуя на нервы. Пол закусил губу. — Пообещай, что больше не будешь принимать наркотики, — сказал Пол как можно чётче, пытаясь сгладить дрожь в голосе, заглядывая Джону в глубокие карие глаза. Когда его зрачки не были так неестественно расширены, а взгляд был чистым, он становился другим человеком. Точнее, он становился собой. Со своими недостатками, слабостями и ошибками. Тем, кого Пол так любил.       Он кивнул, ничего не сказав, но Макка и так всё понял. Его очередь.       — А ты пообещай, что больше не будешь пытаться нас всех спасти, — медленно проговорил Леннон, наблюдая за реакцией собеседника. Пол сглотнул, обдумывая сказанное, и отвёл глаза в сторону, неожиданно осознав, что это вполне может быть началом конца.       Они могут рассориться, распасться и больше никогда не стать единым целым. Но, по правде говоря, будет только хуже, если он опять станет переигрывать. Хаотично, почти истерически кидаясь из стороны в сторону, разбиваясь об стены, хватаясь за очередную насущную проблему, не успев решить предыдущую до конца. Пытаясь сделать всё и сразу, привести в порядок в одно мимолётное мгновение, как по взмаху волшебной палочки. Загораясь новыми идеями, он спешил их исполнить, воплотить в жизни все не огранённые ещё мечты, превратив их в совершенные бриллианты, искрящиеся снопом радужных лучей. Требуя от себя невозможного, а от других — хотя бы видимости участия в его экспериментах над бренным телом группы.       Он, словно карикатурная ведьма, втыкал острые иглы в свою куклу Вуду — набитый плюшем мешок из-под репы, носящий гордое имя Битлз — спонтанно и не в меру много, наблюдая за результатом своих злобных деяний. Только вот Полу хотелось сделать лучше, а получалось из рук вон плохо. Он предлагал пути дальнейшего развития группы, один за другим, он создал эту проклятую звукозаписывающую компанию, которая приносила только разочарования и убытки, он хотел, чтобы их былая близость восстала из пепла, как птица феникс, но забывал, что у других тоже есть желания и мечты. Если он успокоится, будет лучше для них всех. Они выскажутся друг другу, они решат все эти мелкие недомолвки.       Не нужно всех спасать Пол, ты не Супермен и не Жанна д'Арк. Спаси себя прежде всего, я же вижу, как ты устал. Мы правда всё сможем.       — Ладно, — тихо вымолвил Пол и замолк. Он плохо представлял, как будет постепенно разгребать ту кучу мусора и несбывшихся надежд, которую сейчас представляла их жизнь, но точно был готов начать меняться. Если Джон будет рядом, просто рядом, высказывая своё молчаливое одобрение, поддерживая, сплетая их пальцы в промежутке между дублями песен, ему будет всё по плечу. Пол улыбнулся, представив себе безоблачное будущее впервые за пару лет. — Я постараюсь.       — Не нужно стараться. Пожалуйста, не нужно стараться заменить Брайана собой, — Джон наклонился над лицом Пола, и тот увидел в его зрачках чёрную пропасть. Бездонную яму, в которой скопились все горести, страдания и смерти, вся печаль, наполнявшая его сердце. — Его уже никто не заменит. А, как только ты начинаешь это делать, группа лишается Пола Маккартни. Да, у неё проявляется требовательный и рассудительный менеджер. Но пропадает тот, без кого мы не можем существовать. — Джон накручивал на свой палец прядь его чёрных волос, его бархатный шёпот пробирался трепетной дрожью прямо ему в сердце. Пол приподнял уголки губ в немножко разочарованной улыбке. Конечно, Джон высказал ему то, что он сам боялся произнести вслух.       Он прятался от самого себя. Долго и безуспешно. Пришло время снимать эти маски. Они смогли открыться друг другу, и им предстояло самое сложное и самое важное — открыться другим. Они пережили вместе всё: смерть, перерождение, расцвет, любовь, дружбу, расставание, одиночество и воссоединение. Их связь, их оплот, их райский островок среди свирепо бушующих волн будет стоять, пока они не забыли, кем друг другу являются. Чью душу они разглядели вместе с музыкальным талантом, кого захотели видеть около себя сотни недель вперёд.       — Испытание, — сказал Пол, слегка приподнимаясь на локтях и откидывая голову на живот Джона. — Мы его прошли.       — Какое ещё испытание? — ласково и совершенно искренне поинтересовался Джон.       — Испытание временем, — Пол снова соскользнул вниз по тёплому телу Джона и уложил голову обратно. — Знаешь, говорят, любовь живёт три года.       — Они неправы, кто бы так не говорил, — вздохнул Джон, возвращаясь к методичному перебиранию прядок чужих волос.       — Наша любовь живёт... Сколько, Джон? — Пол снова повернулся, сбивая Джона со своеобразного ритма, — Посчитай, у меня плохо с арифметикой.       — Тише, Макка, не вертись, иначе я начну заплетать тебе косички, — пробормотал Джон, пропуская локоны сквозь пальцы. Пол улыбнулся, услышав, что Джон вновь острит.       — И, всё-таки, сколько? — настаивал Пол. Джон вздохнул.       — Судя по всему, девять лет.       — Вот видишь! — воскликнул Пол, его глаза блестели от счастья, доступного лишь ему. Ну, и Джону, который это счастье скрывал ото всех за циничным равнодушием и ехидством, прятал в глубине радужек, как ракушки с самым прекрасным жемчугом, что скрываются в морских песках. Только Пол знал, куда плыть, чтоб добыть их. И что они невиданной красоты.       — Это три года, умноженные на три, а значит, наша любовь в три раза сильнее! — экспрессивно доказывал Пол, постепенно выходя из горизонтального положения. Джон тихо смеялся, глядя на него.       — Видишь? — сказал Пол, понижая голос. — Я люблю тебя.       — О-о, заткнись, — проворчал Джон, обвивая его рукой.       — Джон, ты всё испортил!       — Ну вот, ты не меняешься с годами, Макка.       — Это ты не меняешься, — хмурясь, Пол пытался вырваться из крепкой хватки Джона. — Отпусти!       — Пол, ты всё ещё тот шестнадцатилетний дурачок, которому я признавался в любви майским вечером. Я люблю тебя, и ты это знаешь.       — Знаю, — Пол обмяк в его объятиях, прижимаясь кожей к коже. —Давай немножко поспим, а?       — Давай, малыш Поли, давай.       — Не называй меня так, — опять недовольное ворчание.       — Ты слишком мило зеваешь.       — Неправда.       — Правда, — недолгое молчание. Вздохи с обеих сторон. — Я люблю тебя.       — Я тоже, Джон. И буду любить до конца этой жизни.

***

      — Пол, ты спишь? — над ухом Маккартни послышался шёпот. Было около шести, малиновая заря просачивалась сквозь стёкла Роллс-Ройса, разливаясь удивительно тёплым светом по всему салону. Он отражался в зеркалах миллионом ломаных пучков, разлетался во все стороны и скользил по коже обивки кресел бордовыми тенями.              — Нет, — Пол ворочается и зевает, пытаясь устроиться поудобнее или потянуться, при этом не задавив Джона. Он проснулся совсем недавно, ощущая, как горят щёки от прикосновений румяных лучей, и теперь смотрел на происходящее вокруг с молчаливым восторгом: пылинки, пудровые в густой тени и блестящие розовым золотом на солнце, волосы Джона, достающие до плеч, отливающие медно-рыжим, его глаза, в которых умещается весь Млечный Путь.       Пол улыбнулся. Он хотел протянуть пальцы к его лицу, коснуться его, убедиться, что это не призрак, не игра воображения, но обнаружил, что совсем отлежал руку и теперь не чувствует в ней ничего, кроме противного покалывания и жара от восстановления кровообращения. Улыбка тут же исчезла с его лица, и он сморщился от неприятных ощущений.       — Чертовщина, Джон, я отлежал руку! — возмущённым тоном ещё сиплого голоса сообщил Маккартни Леннону, тряся перед его лицом онемевшей кистью. Джон усмехнулся. Он склонил голову набок, рассматривая лицо Пола, став похожим на доверчивого и преданного пса, ожидающего от хозяина команды. Он думал о том, что недавно спящий Макка почти не отличается от себя же пять, десять лет назад. Заострившиеся черты лица, загорелая кожа и отросшие волосы — все видимые отличия, которые он смог отыскать. Его умиротворённое, детское выражение лица никуда не делось, оно осталось, не потревоженное жизненными тяготами.       Года идут, но где-то в глубине души они всё ещё два подростка, встречающиеся на остановке Пенни-лейн, сочиняющие рок-н-ролл в глубине тесной комнатки, засыпающие там же, уронив руки друг другу на плечи. Просыпаясь, они видели друг друга. Они смотрели друг другу в глаза и смеялись. Целовались жадно и неумело, страстно и нежно. Занималась любовью по ночам дома у Джона, глуша стоны, лишь бы их не услышали, сплетались ногами, вновь засыпая, прекрасно зная, что, если утром их увидит Мими, то всему конец. Ходили по краю, держась за руки, два безрассудных влюблённых юноши. Не боялись, потому что смотрели не вниз, а друг другу в глаза. И поддержки, которую они там видели, с лихвой хватало на то, чтобы продолжать идти.              Они до сих пор часто смотрели друг на друга. Хоть сейчас. Джон — неотрывно, Пол — не дыша. Потому что это давало простую надежду. Даже в самые тёмные времена, когда они все варились в котле громких побед и бесславных поражений, когда стакан чего-то, оставшегося с прошлой ночи и одинокая дорожка на столе заменяли завтрак, когда они отдалились друг от друг настолько, что перестали понимать, куда делось прошлое и как его вернуть, они всё ещё подолгу смотрели друг другу в глаза.       — Привет, Джон. Куда ты уехал вчера вечером?       — Домой.       Это была ложь, которую Джон равнодушно отдавал Полу вместо ответа, а Пол спокойно принимал её. Но каждый из них знал, что в чужих глазах он найдёт правду. Никому не скажет о ней, промолчит, но сохранит у себя в голове.       — Ты же врёшь.       — Верно. Но по-другому сейчас нельзя, Поли. Просто не получится. Понимаешь, о чём я?       — Да... Но, когда-нибудь, все наладится?       — Обязательно.       Эти внутренние диалоги и держали их на плаву.       Эти строчки воображаемых разговор проносились перед взором, мельтеша разноцветными буквами. Воспоминания, облачённые в слова. Они продолжали смотреть друг на друга, не двигаясь с места. А потом Джон подался вперёд и, глядя серьёзно, стал растирать руку Пола, постепенно возвращая её к жизни. У Маккартни перехватило дыхание. Его сердце замерло в груди, едва ощутимо трепеща, от глубочайшей интимности этого жеста. Как давным-давно, свежим и ласковым голубоватым утром, когда облачка пара вырывались изо рта, неподалёку от Ливерпульских доков, Джон грел ему вечно холодные пальцы. Он не боялся показаться слишком мягким, слишком странным или ненормальным.       Его спокойствие было похоже на огромный, тёплый и слегка колючий свитер, который окутывал со всех сторон. Джон носил при нём очки, позволял волосам виться, говорил совершенно другим тоном и смеялся гораздо тише, чем обычно. Потому что рядом с Полом не нужно было быть громким, весёлым и соблазнительным. Полу было всё равно, что Мими силой надела на него подштанники одним суровым зимним утром и всё равно, что из-за этого он опоздал на репетицию своей собственной группы. Он видел его насквозь и знал наизусть каждую мантру его вдохновенной души. А Джон, в свою очередь, знал Пола.       Таким, какой он был.       Молчание как-то затянулось, став сухим и потрескавшимся, словно старый глиняный горшок, и стало понятно, что Джону явно нужно было что-то спросить, но он медлил, будто опасаясь чего-то. Волнение короткими волнами, как электрические угри, кружило вокруг него. Пол участливо положил другую руку на его обнажённое плечо. Погладил большим пальцем, будто приободряя.       — Что такое, Джон?       Леннон остановился, задумчиво оглядывая машину, избегая глаз Пола, и, помедлив, сказал:       — Мне приснился сон, — пауза. Джон, словно человек с боязнью высоты на канатной дороге в горах, сделав первый шаг, остановился, как вкопанный. Он поднял глаза на Пола, немного боязливо, и Маккартни кивнул, приготовившись слушать.       — Мы опять выступали и на этот раз были в туре где-то далеко от дома. Мы были на сцене, только мы вдвоём. Ни Джо, ни Ринго, только я и ты. Ну, и две гитары. Но они потом всё равно исчезли.       Перед нами была огромная толпа. Живая, колыхающаяся, множество голов. Ты что-то пел, и я открыл рот, попытавшись присоединиться, но не смог выдавить из себя ни звука. Мне стало страшно, что я потерял голос, я был в панике, но ты вдруг посмотрел на меня так понимающе, подошёл ко мне и поцеловал. Прямо перед полным стадионом. И голос вернулся. Он вернулся ко мне, и я начал петь что-то, но мы не смогли продолжить — толпа сорвалась с мест и хлынула на нас. Они готовы были нас убить, растоптать, разорвать в клочья. За один поцелуй. Мы стояли там, не имея возможности убежать, вдвоём против целого мира. И когда они настигли нас, я проснулся.       Джон замолк и отвернулся. Пол, осознав, что всё это время сдерживал дыхание, прерывисто вздохнул. Поднял руку, приложил её к груди Джона. Его сердце отчаянно билось где-то внутри, под прохладной ладошкой Пола, под тёплой кожей. Сердце, которое было достойно любви. Сердце, которому было ещё слишком рано останавливаться. Леннон заглянул в глаза Маккартни, пытаясь пробраться за круглое чёрное пятно зрачка, как за дверь безопасного бункера, и спрятаться там, зная, что его ничего не потревожит.       — Как ты думаешь, нам безопасно... ну, знаешь, быть теми, кем мы являемся? Быть собой?       Сомнение, страх... Пол был готов сделать что угодно, чтобы больше не слышать дрожь в его голосе. Ему, только ему одному он открыл свою ранимую, мягкую сторону. Свою неуверенность и нежность. Им предстоит целая жизнь, большая и счастливая, и Пол хотел, чтобы Джон перестал беспокоиться. Хотя бы на время. У них впереди ещё много лет, чтоб во всём разобраться.       — Да. Да, я думаю. Потому что они просто не поймут. Не поймут глубины нашего чувства, не поймут его суть. Потому что они видят в нас то, что хотят видеть. И, пока мы живём, пока мы мечтаем, думаем и пишем, они не будет замечать всей любви, что обвивает нас, словно невидимая золотая нить. Каждое прикосновение, вкус каждого поцелуя, каждое слово, шёпот, крик — всё это складывается в прекрасную любовную песню, которую мы поём на пару, но они не слышат.       Нам не нужно прятаться. Потому что я знаю тебя, а ты знаешь меня. Видишь меня таким, какой я есть. Видишь во мне то, чего не видят интервьюеры и вечно снующие тут и там фанаты. Нам не надо притворяться. Потому что все вокруг привыкли видеть лишь фальшь. Для них любовь — это пышная свадьба с множеством гостей и фотография на странице популярного журнала. Для них страсть — это бездумный минет в туалете, это клубы, пропахшие никотином и выпивкой и грязные танцы.       А ты — за гранью понимания. Все оттенки и послевкусия, все тени и отблески, преломления света и монохромные пятна, танцующие в ритме вальса Штрауса для них, ничего не значат. Те слова, которые мы кричали со сцены в шестьдесят третьем, шестьдесят четвёртом, шестьдесят пятом были нашим спасением. Мы кормили ими публику, как дети кормят голубей, и прятали за ними всё настоящее: сцепленные пальцы, взгляды, полные желания, стоны, наполнявшие гостиничные номера и скромную подпись Леннон - Маккартни.       Она всегда будет нашим настоящим. Сколько бы музыки ни было написано нами по раздельности, сколько бы лет мы ни скитались по свету, надеясь на удачный конец, она будет напоминать нам о том, что мы — неразделимое целое. Бесконечная любовная песня, которую мы поём.       Джон промолчал. Его молчание снова напоминало Полу согревающий шерстяной свитер. А ещё — кружку с какао, ворох осенних листьев и его тёмно-русые волосы. Джон ничего не сказал, лишь потянулся за поцелуем, подпевая хору голосов в голове, одним движением впиваясь в его полураскрытый рот, рассеянно думая о том, что его губы на вкус, как лучи утреннего солнца, когда они пробиваются сквозь занавески на окне бабушкиного дома и освещают прозрачную мисочку с малиновым джемом на кухонном столе. Пятна света на белой скатерти прозрачно-розовые, прямо как свет, что сочится сквозь стёкла машины.       У губ Макки вкус этого света или, может, у света вкус его губ. Джон кусается, а Пол тихо мычит что-то, вылизывая чужой рот.       Они отрываются друг от друга, смазано глядя полупьяными глазами, и Джон думает: у губ грёбаного Пола вкус и цвет грёбаных рассветных лучей.       Машина будто сияет изнутри. Маккартни жарко, и он кусает свои губы, ставшие влажными от слюны. Они блестящие, глянцеватые, окрашенные в летнюю клубнику и выглядят так пошло, когда он ловит ими пыльный воздух.       Я знаю, о чём ты думаешь, чёртов извращенец.       Пол медленно опускается на сидение, кладёт руки на бёдра Джона и слегка сжимает их, разводя в стороны. Леннон откидывает голову, ударяясь затылком о стенку автомобиля, когда Макка берёт в рот головку его члена и начинает медленно посасывать, лаская руками его яички и ствол. Мир утопает в жарком мареве. Солнце мотыльковыми крыльями вспышек бьётся под опущенными веками, разливается чем-то оранжевым, вибрирует и расходится волнами синего. У Пола холодные руки и горячий рот, как тогда, в Гамбурге, в начале шестидесятых. О, он дышал воспоминаниями о Гамбурге, хаотично, пока Пол менял темп и брал глубже, вызывая у него дрожь. Это были сумасбродные, бесстрашные годы, годы вседозволенности и всепрощения. На мгновение, ему в нос ударил запах бензина, какой-то гнили из канализации, тёплого пива и потных тел. Всё его прошлое будто стеклось из всех частей его тела в туго стянутый возбуждением низ живота, потешаясь над его беспомощностью.       Пол. В Гамбурге. Прижимает его к стене, опускается на колени, расстёгивает его ширинку и с почти яростным упоением сосёт его член, пока их товарищи по группе готовятся к выступлению, недоумевая, куда они пропали.       Ещё. Ещё. Пооооол, чёрт тебя дери! Агх.       Толчок.       Пол, Господи, Макка.. Мак..х... Аах. Пол. Поли.       полполполполполполполпол       Толчок.       не останавливайся. не останавливайся. не...       Джон почувствовал, как Пол вынул член изо рта, и разочарованно очнулся, распахивая зажмуренные от удовольствия (от забытых ощущений скользкой глубины и страха встретить его взгляд) глаза; невыносимое желание прикосновений заставило его простонать что-то неразборчивое.       — Смотри. мне. в глаза.       Это уже не Гамбург. Это гораздо позже, на записи Сержанта Пеппера. Это эхо, гуляющее по коридорам студии, это усы Маккартни, царапающие чувствительную плоть, его нечеловеческое, озверевшее выражение.       смотри мне в глаза       Джон кивает, сглатывая, и смотрит. Изнутри поднимается трусливое чувство, губы смыкаются вокруг члена, язык обводит крайнюю плоть. В его глазах он не видит ничего, кроме бескрайнеё нежности и невыносимого желания. Это Пол из настоящего. Тот Пол, который здесь и сейчас.       Его Пол.       Толчок. Раскрытые губы, пылко горящие щёки и мокрые волосы.       Толчок. Слюна, стекающая вниз по члену, утробный стон.       чей?       Толчок. Рука на его затылке, длинные тёмные пряди, за которые удобно хвататься.       Ногти, впивающиеся в кожу на бёдрах.       Стенка его горла и давление, распирающее пах.       Крик.       чей?       Кажется, Пол уже не отсасывает ему, это Джон трахает Пола в рот. Грубо и безжалостно.       толчоктолчоктолчок       Из глаз Пола льются слёзы, и он насаживается до предела, расслабляя горло. Джон рычит, кончая в него, и Пол послушно глотает, прикрывая глаза. Они пытаются отдышаться. Пол кашляет и обтирает губы тыльной стороной ладони. Джон открывает дверь машины, едва дотянувшись до ручки, и впускает в салон отрезвляющую прохладу. Ему хочется рухнуть обратно на сидение и заснуть, после оргазма на него нахлынула сонливость, но он заставляет себя сесть, потому что справедливость выше лени.       Пол сидит на другом конце салона и шумно дышит. Джон придвигается к нему и, не говоря ни слова, сжимает чужой пенис в руке и начинает методично надрачивать его, наслаждаясь одними только тихими стонами Макки.       У Джона руки тёплые и сухие, от чего движения получаются быстрыми и отрывистыми. Разгорячённое тело обдувает ветер, становится немного промозгло, контрастируя с парафиновым жаром страсти, что сейчас плавился внутри его тела. Рука Джона на его члене, дыхание Джона на его щеке, укусы на ключицах и поцелуи в шею. Нежные прикосновения языка к его соскам, шелестящий шёпот (сливается со звуками природы за пределами машины) почти как сон. Почти как небо.       Мир звенит или       в дверь звонили с отчаянностью умирающего?       Мир вздымается, как грудь Джона во время глубоко сна.       Мир такой... удивительно красивый, оттенка первых спелых персиков.       ну же, Поли, кончи для меня       Это потолок или небо?       Стон       чей???       Джоо-он...

***

      Они одеваются в то, в чём приехали в это место. Джон в гавайскую рубашку (Пол смеётся — гавайская рубашка в апреле?), а Пол — в пижаму, на которую так и не удалось накинуть ничего, кроме пальто. Между ними снова установилось то крепкое, надёжное равновесие, которое именовалась гармонией, и они были уверены друг в друге на все сто процентов. Уверены так, как не были уверены уже несколько лет.       — Пол, пошли смотреть рассвет, — шепчет Джон, глазами излучая вдохновенную умиротворённость, и Маккартни готов простить ему все промахи, все фразы, брошенные в пылу ссоры, каждую минуты, когда Леннон избегал его или игнорировал, ради того, чтобы чаще видеть это одухотворённое выражение лица.       — С тобой, куда угодно, — шепчет Пол, беря его за руку.       Вокруг них — бескрайние поля. Поля, расстилающиеся на многие мили вокруг, ещё сырые и грязные, поросшие жёлтыми колтунами прошлогодней травы. Между тростинками стеблей пробивались зелёные ростки — новая жизнь, готовая сменить старую.       В их душах гулял ветер, ещё порывистый и холодный, но в мимолётной нежности предвещающий начало мая. Они согревали друг друга, они бережно скользили пальцами по голым ветвям яблонь и слив в запустевшем саду их внутреннего мира, одного на двоих.       Они знали — цветение будет прекрасным.