Моя девчонка больше никогда не вернётся.

Слыша, как в ушах с диким грохотом колотится сердце, отдаваясь дикой болью где-то в левой области грудной клетки, Виктория буквально не чувствовала ног: они гудели, с трудом позволяя женщине все еще стоять и не падать. Она бежала, спотыкаясь о каждую ступеньку, пытаясь переступать через две, пока вокруг нее все было таким, черт возьми, размытым. Белые стены становились чем-то единым, на фоне чего не удавалось толком различить ни людей, проходящих мимо и шокировано оборачивающихся на бегущую мимо фигуру, ни врачей, которых дважды случилось сбить и даже не извиниться, ведь все это сейчас казалось не важным, ни чертовы металлические перила, за которые Райдос хваталась так, будто это было последнее, что позволяло сохранять связь с этим миром. В голове только и крутились мысли: «Третий этаж, отделение реанимации. Третий этаж, чертово отделение реанимации». Если бы пришлось ориентироваться по табличкам и указателям, Райдос точно чокнулась бы, потеряв сознание на месте. Ее спасло только то, что на третьем этаже этой огромной больницы находились всего две большие двери, одна из которых вела, черт знает куда, так как рядом была маленькая синяя табличка, а вот над второй большими буквами было написано «Реанимация». Дернув за ручку и радуясь тому, что дверь сразу же поддалась, женщина зашла внутрь, напоследок уловив как дверь неприятно скрипнула, буквально проехавшись по ее нервам. Пытаясь восстановить сбитое дыхание, от которого легкие невозможно горели, а во рту пересохло настолько, что там было суше, чем в любой, даже самой безводной пустыне, Вика практически сразу же увидела знакомую фигуру, ведь он был тут один. — Влад, я не понимаю, — буквально выдавив из себя слова, жрица культа предков останавливается перед чернокнижником, который сидит на узенькой больничной скамейке и, смотря в одну точку так, словно перед ним не стояла женщина, а была пустота, выглядел не менее потерянным, чем сама Райдос сейчас. — Что ты не понимаешь? — не поднимая глаз и задавая вопрос пустым и отрешенным голосом, от которого внутри буквально начали кошки скрести, Влад безразлично запускает руку в карман серых спортивных штанов, видимо, как и Вика, приехал в том, в чем был дома, после чего достает оттуда смартфон. Момент, когда он проводит пальцем по экрану, дабы разблокировать устройство, заставляет ведьму нервно сглотнуть, отчего в горле лишь сильнее начинает першить. Хочется закашляться, но Вике даже дышать страшно. Она не хочет, просто не желает верить в то, что все происходящее вокруг — реальность. Реальность, в которой по ушам неприятно бьет этот пронзительный писк, раздающийся в пустом коридоре. Реальность, в которой где-то недалеко раздаются крики, видимо, врачей, такие неразборчивые, что невозможно понять, что именно они говорят. Реальность, в которой Череватый наконец поворачивает собственный телефон экраном к Виктории, дабы она все могла увидеть собственными глазами.А те не опускаются. Буквально застыли на месте, мечась по молодым мужским чертам. Пронзительно и внимательно смотрят на Владислава, ждут, что хотя бы что-то в его лице, взгляде или мимике намекнет на то, что все это дурацкий розыгрыш, очередной способ их помирить, только более жестокий. Вика бы даже злиться не стала, если бы это была так. Напротив, она буквально умоляюще смотрела на мужчину с надеждой, что так и будет. Но ничего не менялось. Ощущая, как ее ноги и руки начинают буквально дрожать, отчего она судорожно пихает те в карманы кофты, тем самым чуть ли не разрывая их и понимая, что это никак ее не спасает, а какой-то непонятный и крайне неприятный озноб окутывает тело, Виктория через несколько минут молчаливого сверления взглядом Череватого все же силится и опускает взгляд ниже, чувствуя, как к горлу сам собой подступает ком тошноты. Мутить начинает лишь сильнее, когда первым в глаза бросается наименование контакта «шаманская пьянь». Раньше она всегда смеялась, когда видела его и даже подшучивала, что Влад тогда «демоническая пьянь», ведь сама подтолкнула мужчину именно так записать Марьяну после одной из их совместных попоек, на которой Романова перебрала и ее пришлось буквально тащить до дома. Но сейчас на лице Райдос не было и мимолетной тени улыбки даже при виде фотографии с такими родными рыжими волосами, в которые она так любила зарываться пальцами. Внутри горело только одно желание: просто проснуться и зарыться пальцами в густые огненные локоны, утыкаясь в них носом, вдыхая приятный и даже немного сладковатый цитрусовый аромат и шепча какую-то ерунду, над которой Романова будет привычно смеяться, пихая в бок и пытаясь сказать, что утром мозги Виктории явно не на месте. Одни только мысли об этом заставляют неприятно и до красных полос впиться острыми ногтями в нежную кожу ладони. Взгляд, такой непривычно трусливый и с постепенно подступающими слезами, опускается ниже. Быстро и как-то без лишней осознанности метается то туда, то обратно, а затем замирает, желая, чтобы увиденное оказалось иллюзией. Хочется замотать головой в диком отрицании всего, что сейчас происходит, но Райдос сдерживает себя и в очередной раз пробегается потерянным взглядом по строчкам. «Моя девчонка ко мне больше не вернется» — произносит в голове до боли знакомый голос, который Виктория смогла бы узнать из тысячи, назвала бы самой сладкой мелодией, которую она только слышала. Особенно по утрам, когда он был с легкой хрипотцой от того, что Романова была еще сонной. — Влад, — имя друга женщина произносит таким неестественным и дрожащим голосом, что она сама не сразу понимает, что это было сказано ею. — Скажи, что это неправда. Скажи, что ты просто пытаешься меня проучить. Вика уже не ждет, что он признает это сам. Не ждет, что игра в один момент закончится, и она раз и навсегда усвоит полученный в этих удушающих белых больничных стенах, что были ее самым настоящим кошмаром наяву, урок. Она буквально умоляет, чтобы Влад сказал это. Кажется, что готова вслух произнести: «Влад, я тебя умоляю. Скажи, что это так». Но оглушающее молчание в ответ и все такой же безжизненный взгляд куда-то в пустоту и мимо нее заставляют сказать лишь резкое и процеженное сквозь зубы: — Скажи блять!!! Вместо прежней трусости и дрожи в голосе слышны стальные ноты, разносящиеся эхом по пустому больничному коридору, буквально приказ и жесткость, которая, как скрежет металла по стеклу, ударяет по ушам Райдос, пока она чувствует, как по щекам скатываются обжигающие слезы, оставляющие влажные соленые дорожки на коже щек в местах, где ранее чувствовались нежные и такие трепетные прикосновения мягких пальцев Романовой. Кажется, словно бы и сейчас Виктория их чувствовала. Но они были такие призрачные и далекие, скорее доставляющие боль, нежели тепло и заботу, что жрице культа предков захотелось судорожно смахнуть их с лица. Наконец Владислав заставляет себя поднять все такие же пустые глаза на стоящую перед ним женщину. Волей неволей, а он мысленно отмечает, что Вика в этот момент совсем не была похожа на ту, с кем чернокнижник столкнулся на съемках первой серии первого сезона «Битвы сильнейших». Хоть тогда он этого и не признавал на публику, не подавал виду, ведь в визуальной непоколебимости есть часть его силы, но Виктория выглядела крайне уверенной в себе и от нее исходил дух соперничества, готовности драться до последнего, чего сейчас не было от слова совсем. Даже жалкого шлейфа не придавала эта жесткость в приказном тоне. Сейчас перед ним стояла далеко не та Райдос, которую знали все. Сейчас Виктория не могла даже стойко смотреть в глаза напротив, которые ничуть не изменились. Как бы она не пыталась, но уловить таких знакомых чертей не получалось. Это полное отсутствие эмоций и взгляд словно сквозь нее казались ей чем-то настолько обвиняющим и укоряющим ее, что она буквально физически стала ощущать желание схватить Влада за воротник и несколько раз встряхнуть, чтобы он понял, что это уже несмешно. Но она не успевает даже занести руку, чтобы смахнуть слезы с щек. Действиям препятствует дверь, которая резко и со скрипом открывается, заставляя и женщину, и мужчину перестать друг друга сверлить испытывающими и непонятно чего ожидающими взглядами, а посмотреть на вышедшего из реанимационной операционной мужчину, который каким-то неловким движением поправлял очки, которые слегка сползли с переносицы. В этом движении Виктория не увидела ничего хорошего и обнадеживающего. Сознание буквально начало твердить, что она хочет уйти. Просто развернуться и уйти как можно дальше, чтобы никогда в жизни не услышать, что именно сейчас скажет мужчина, метающийся немного неуверенным взглядом между ней и Череватым. Ей просто хотелось сделать вид, что ее никогда здесь и не было. — Она потеряла слишком много крови. Нам не удалось ничего сделать, — выходил врач с осознанием и четким пониманием, что рано или поздно это придется сказать, отчего слова выходят на выдохе. Видя всю окружающую обстановку и настрой одних из многих, кому невольно приходилось приносить подобные вести, он в каком-то нервном жесте запускает руки в карманы врачебной рубашки и как-то вкрадчиво после сказанного прокашливается, обращая свой внимательный взор в сторону Виктории. Состояние той его волновало в особенности. Это внутренне подталкивает хирурга то и дело изучающим взглядом осматривать ее, готовясь в случае чего звать медсестер с нашатырем и подхватывать женщину прежде, чем она упадет и не дай бог ударится головой. Смертей на сегодня достаточно. А Вика не замечает обеспокоенного взгляда врача и наконец внимания Череватого. Ей попросту кажется, что она ослышалась. Она не готова. Не готова настолько, что это толкает ее отступить на шаг назад. Казалось, что так будет спокойнее, куда проще выстоять под натиском слов хирурга и Владислава, но Райдос лишь нервно смеется, практически не чувствуя, как по щекам непрерывным потоком стали стекать слезы, попадая за воротник серой спортивной кофты и теряясь где-то за ним. — Да это же бред, — неуверенные слова вылетают на выдохе, пока нижний и верхний ряд зубов начинают непроизвольно стучать друг по другу. Неконтролируемо, они издают этот неприятный и раздражающий звук, что сопровождается дрожью женских скул. Вика не хочет. Обучая других тому, как правильно принять факт смерти близкого, как правильно это осознать, пройти, переболеть и отпустить, давая советы и даже поддержку, жрица культа предков понимала, что она не может. Ей хотелось истерично мотнуть головой и показать всем, что она никогда не поверит в этот чертов спектакль, но женщина себя сдерживает и как-то надрывно говорит лишь: — Это полнейший, мать вашу, бред! — Вика… — осознавая, что ситуация начинает выходить из-под контроля, Влад довольно мягко и аккуратно произносит женское имя, поднимаясь со своего места и пытаясь сделать медленный шаг в сторону ведьмы. — Ты не понимаешь?! — качнув головой в отрицательном жесте, женщина с яростью вскидывает руки и бросает полный злости и немого отчаяния взгляд в сторону хирурга. — Все это какая-то херня, которую нам пытаются выдать за правду! Марьяна не могла! Она не могла умереть! До неприятного скрипа стискивая челюсть от желания выдать в ответ грубое: «Она умерла. Она, черт возьми, вскрыла себе вены, потому что ты не смогла приехать. Ты просто не нашла в себе сил переступить через гордость и поговорить!», Владислав чувствует, как его лицо вот-вот исказиться в гримасе боли, но все же подходит к Вике. Делает эти последние разделяющие их шаги. Прежде, чем Виктория успела бы его оттолкнуть, он плотно прижимает ее к себе, обвивая руками плечи и вынуждая прижаться к домашней серой кофте, на которой уже в следующие мгновения остаются следы от соленых женских слез. Только теперь его глаза, когда этого не могут видеть другие, смотрят немигающим и переполненным взглядом боли. Ему хочется сказать, что это Вика во всем виновата, хочется сказать, что он не желает ее видеть, но осознание того, что Марьяна этого не хотела бы, заставляет лишь сильнее стиснуть в объятиях теперь кажущееся хрупким и дрожащее тело. Виктория и сама ощущала этот ебучий груз вины на себе.

***

С каким-то особым вниманием вслушиваясь в то, как ветер подобно маленькому ребенку играется с ветвями деревьев, раскачивая их то в одну, то в другую сторону, Вика пыталась найти в этом что-то успокоительное. Нервы в последнее время были не к черту, что находило отражение в том, как женщина тревожно подергивала молнию на распахнутой черной кожаной куртке. В голове тем временем подобно пчелам роились мысли о том, что она бывала здесь уже сотню раз, но каждый раз был как первый. А первый раз она, казалось, запомнила на всю жизнь. Он врезался в чертову память клином, выбить который Райдос не могла, как бы отчаянно не желала это сделать. Тогда до ее слуха также, как и сейчас, доносился шум листвы. Отличие было лишь в том, что тогда он смешался с тихими рыданиями людей, которым Виктория так и не смогла заглянуть в глаза, сказав, что ей жаль и приняв не менее искренние соболезнования в ответ. Каждый из них смог отпустить, смог, несмотря на все страдания и пронизывающую до глубины души скорбь, разомкнуть ладонь и высыпать горсть земли на деревянный красивый лакированный гроб, при виде которого на самом дне могильной ямы жрица культа предков так и не сумела разжать кулак с землей. Сил в тот момент хватило лишь на то, чтобы упасть перед ямой на колени. Чувствуя могильный холод и влажную будто бы от количества выплаканных слез землю под собой, Райдос то и дело про себя шептала: «Прости. Прости меня, прошу. Ты меня всегда понимала. Прости.». Словно заезженная пластинка слова тогда крутились в голове женщины раз за разом, отчего она даже не заметила того момента, когда к ней подошел Влад и практически рывком поднял с колен, отводя как можно дальше. Говорят, что горе объединяет, не так ли? Череватый за последнее время стал буквально тем, кто держал Викторию, не давая оказаться в шаге от пропасти. Подталкивал работать, заставлял выходить на улицу, есть, все время приговаривая полушепотом, словно Райдос не услышала бы, что Марьяна не хотела бы таких страданий. Даже кладбище он раз за разом посещал вместе с Викторией, срываясь с семейных выходных и приезжая к ее дому. И сегодня чернокнижник хотел увязаться, но женщина наотрез отказалась, сказав, что сегодня она желает прийти сюда одна. Уже бездумно лавируя между калитками, которые не цепляли внимание ведьмы, как это бывало раньше, когда она заглядывала на кладбище с целью провести очередной ритуал, набраться сил или попрактиковаться, Виктория довольно-таки быстро находит нужную ограду, которую, как некогда голубые глаза, могла узнать из тысячи. Не поднимая головы, она заходит за ту и, с неприятным скрипом закрыв калитку, присаживается на землю. Сухую, заросшую зеленой свежей травой землю. Поднимать головы не хочется от слова совсем. Каждый раз сталкиваться с голубым взглядом, который на фото казался все еще живым, было настолько болезненно, что Виктории хотелось сжаться до невероятно маленьких размеров и позволить себе тихо плакать, не переживая, что это может кто-нибудь заметить. Но Марьяна всегда любила смотреть прямо в глаза. Мурча и играясь, намеренно словесно дразня Вику, она каждый раз аккуратно брала Райдос за подбородок, вынуждая поднять голову и посмотреть прямо на нее. В те самые глаза, в которые Виктория беспамятно влюбилась, которых ей сейчас так не хватало. Позволив тяжелым векам опуститься, Вика хотела дать себе несколько минут, чтобы выдохнуть, но уже в следующее мгновение она почувствовала такое призрачное, но родное прикосновение к подбородку, что голова сама собой поднялась, а глаза распахнулись. И ей пришлось в очередной раз столкнуться с тем, с чем мириться она не хотела — надгробие, такое громоздкое и темное, на котором выделялось лишь цветное фото. Яркая улыбка, огненные рыжие локоны и все тот же живой взгляд, при виде которого Райдос с глухим выдохом откидывает голову назад, слегка ударяясь о находящуюся сзади калитку. — Ты оказалась не права, — уставший и охрипший от постоянных рыданий голос практически терялся в тишине пустого кладбища, где сейчас одиноко разгуливал ветер. — Я к тебе вернулась.