кошачья привязанность

      ничего нового. навязчивый стук в висках после пробуждения напоминал о том, что пора прекращать бесконечные похождения с одной алкопати на следующую; было страшно представить собственное опухшее лицо, а боль в пояснице заставила задуматься о том, что вообще было часами так десятью ранее, и что вообще, блять, я делаю в ванной, с подушкой под шеей. интересное решение, правда от ноющей боли в шее это не спасло.       аккуратно выложенная голубая плитка на стенках комнаты и шторка для ванной с дельфинами заставили задуматься о том, что дом (или квартира, чёрт его знает) явно ей не пренадлежал, а значит стоило бы втихую съебаться по-хорошему, и больше сюда никогда не возвращаться, в надежде, что хозяин пристанища её лицо не запомнил, никогда не вспомнит, и никакой платы за проживание на целую ночь(!) не попросит.       а в голове всё мешаются мысли, комкаются, дура ты, санеми, дура, у тебя учёба-то ещё не закончилась, могла бы ещё месяц подождать, а потом свои гулянки продолжать, конечно же, перед этим нормально сдав все зачёты. ты будущий мент, или кто? за себя ответственность нормально нести так и не научилась, за собственных младших уж тем более, какая тут речь может идти о защите других людей, тебе бы своих ближних и диплом защитить нормально.       в голову предательски продолжают лезть собственные селфдеструкт-нотации, пока в ванную заходит, судя по всему, хозяйка квартиры.       тёмные, синие глаза, чёрные волосы с голубым отливом под холодным светом лампочки в ванной (брюнеты и брюнетки были уж больно во вкусе санеми), собранные в небрежный пучок, чистый домашний халат лазурного цвета — да уж, санеми, позор тебе, хозяйка-то вот как хороша, а ты перед ней лежишь, раскиданная по ванне, вся опухшая, так ещё и наверняка с перегаром на всю комнату.       — ты кто бля? ангел?       вот дура. тебе бы спасибо сказать, санеми, только вот видимо тебе алкоголь больно в башку ударился, совсем забыла как правильно функционировать. ну, а если не спасибо сказать, то хотя бы нахуй послать подальше из комнаты, нечего тут расхаживать и рассматривать её.       — смерть твоя пришла.       и посмотрела взглядом таким, словно действительно смерть. к счастью (или к сожалению), убивать она не собиралась никого. а судя по взгляду, очень хотелось.       она нагнулась и вытащила из-под ванны запыленный тазик.       — блевать захочешь — блюй сюда. потом уходи, — сказала она лаконично, после чего быстро вышла из ванной комнаты, тихо закрыв дверь с той стороны.       ничё себе, тёплый приёмчик, буркает себе санеми под нос, после чего всё-таки предпринимает попытку подняться из полулежачего (и полупьяного) состояния, в котором затекло уже всё, что только можно, и что нельзя, кстати, тоже.       нашла себе слабачку, санеми вообще-то не для таких вещей днями и ночами тренировалась, так и вымахала повыше батьки покойного (спасибо, что помер), в неё алкашки сколько не пихай, головой, может, немного поедет, но чтоб блевать? восьмой класс закончился, первый опыт с фруктовой эссой остался в прошлом.       шинадзугава с горем поднимается из ванной, на ноги встаёт, пошатываясь слегка. параллельно с этим от боли, идущей вместе со всем позвоночником в комплекте, ахает-охает, да так, что не только хозяйка квартиры услышит, так ещё и соседи. а тут, судя по всему, двери — картонка та ещё, о шумоизоляции здесь не слышали совершенно, а если и слышали, то явно из разговоров соседской квартиры, всего-то достаточно приставить ухо к стенке и внимательно прислушаться.       холодная вода смывает вместе с собой расплывшиийся вчерашний макияж, последнее опьянение и вонь от перегара, а также всё желание и силы для дальнейшего существования и контакта с кем-либо.       а в дверь комнаты назойливо скребут чьи-то когти, явно показывая своё недовольство тем, что кто-то посмел закрывать дверь в доме, им не принадлежащем.       звук раздражал и без того раздражённую санеми. она приоткрыла дверь.       — нахуй, отсюда. уходи, давай, быстрее, — санеми ногой подталкивала кошку, стоящую напротив комнаты, что до этого чесала свои когти об дверь.       только вот вдруг дверь распахивается шире с той стороны, и теперь над ней возвышается (почти) хозяйка квартиры.       — кота не трожь, собачья рожа.       хозяйка ласково берёт зверюшку на свои руки, приговаривая шёпотом «мальчик мой, хороший, канзабуро», а после дверь в ванную опять захлопывается. на этот раз с громким хлопком.       — внатуре смерть.       казалось, кот поскрёб лишь в дверь, а теперь какие-то дворовые кошки начали скребсти и на сердце у санеми.       «собачья рожа».       хаха.       ахахахаха.       это она про кого? про неё?       санеми вглядывается в зеркало.       пристально.       в венах яро бурлит кровь, пока в голове яро начала бурлить лишь злоба. (причина которой, конечно, останется на подкорках мозга и вспомнится лишь с приходом полной трезвости, а пока остаётся тешиться кусочками последнего опьянения, ведь следом пойдёт похмелье, а там уж и до трезвости недалеко)       хрясь.       и на костяшках — кровь, на полу — раскрошенные остатки зеркала, зеркало — теперь, как таковое, отсутствует.       хозяйка квартиры быстро вбегает обратно, а после брови хмурит.       — пьянка твоя ещё не закончилась?       а санеми всё злится, злится. и причину сама осознать не может. неужели за больное задели, а, санеми?       — замолчи, блять.       взгляд падает на руки. дальше, на расколотое зеркало, а дальше на острые частицы того же зеркала, разбросанные по кафельной плитке. повезло же ей не наступить ногой на осколок, было бы хуже.       — убирать сама будешь, — пальцем на беспорядок в ванной комнате указывает хозяйка, после чего берёт ту за руку, и ведёт в направлении, санеми неизвестном.       хваткой держит крепкой. не боится отпустить, но делать этого не станет. и вырваться, без боя, явно не даст.       шинадзугава затуманенным взглядом рассматривает примечательности небольшой двушки, взглядом проводит так быстро, как успевает, пока её ведут, видимо, в направлении кухни. на стенах виднеется стенд с наградами (за что — неизвестно, но мероприятия явно характера спортивного и серьёзного), куча медалей и каких-то бумажек, гвоздями прикреплённых к стенам.       да уж. нашла у кого ночь проводить.       хозяйка приводит санеми на маленькую кухоньку два-на-два, усаживает её на стул, а сама напротив табуретку ставит, чтоб самой туда сесть. из кухонного шкафчика достаёт контейнер, пропитавшийся запахом спирта, лидокаина и каких-то прочих медикаментов.       ставит контейнер на стол, достаёт большой свёрток ваты, спирт, перекись, две вонючих мази и пластыри, самые обычные и явно дешёвые. но грех было жаловаться.       хотя, жаловаться очень даже хотелось. и не на какие-то пластыри, а на то, что с ней сейчас обходятся как с какой-то маленькой девочкой, которая сама о себе позаботиться не может.       — ты мне не мама, бля. я сама могу.       — просто молчи, — говорит хозяйка раздражённо.       и руку санеми берёт так нежно в свои (так и хотелось крикнуть в лицо «я не хрустальная, че пылинки сдувать с меня уже собралась», но подобный рвотный позыв пришлось сдержать в себе). на ватку спирт наливает, а после этой же ваткой аккуратно проводит по порезанным осколками зеркала и ободранным в кровь костяшкам: по крови бордовой, где-то уже запёкшейся, по сукровице, по гною, в местах, где коже повезло лишь слегка содраться. санеми шипит злобно, подавляя желание закричать на весь ебучий подъезд, корчится себе от боли запрещает.       она ведь не слабачка. и помощь эта ей тоже была ни к чему. сама бы справилась, если бы нуждалась.       — можно было и без этого всего, — всё равно изо рта вырывается.       в ответ тотальное игнорирование, но взгляд, конечно, осудительный, на неё всё-таки бросился.       то же самое брюнетка проделывает и со второй рукой. касаясь также нежно, как к кукле фарфоровой или вазе хрустальной. всматривается в каждый шрам, но виду старается не подавать — это ведь не её дело. и её это вообще не интересует. просто шрамов было так много, и по виду они были явно глубокими, что в голове сам неосознанно всплывает вопрос «больно было?». после обработки каждую рану промазывает двумя мазями — одной заживляющей, а другой, на всякий случай, обезболивающей. закрывает всё это дело кусками ваты, заклеивает пластырями. продержится такая конструкция недолго, но, по крайней мере, спасёт от возможного заражения крови и противных корочек на месте ран.       — куда тебе перевести за зеркало? — санеми выдавливает из себя каждый слог, пытаясь не умереть на месте от головной боли и ненависти (то ли к себе, то ли ко всему окружающему, то ли ко всему вместе. то ли от слишком нежных прикосновений. никто ведь никогда не узнает).       — зачем мне твои деньги? — вопрос был явно риторическим и сказан с раздражением, — просто уберись, где сама насорила, потом уходи.       «и никогда больше про меня не вспоминай» — хотелось сначала сказать, но она себя остановила.       «и заходи ко мне иногда, если вдруг вспомнишь обо мне» — захотелось сказать потом, и она опять себя остановила.       санеми было нечего сказать. но находиться в долгу она ненавидела, наверное, больше, чем не знать, что произошло ранее. из двух зол, конечно, она выбрала бы оба (выбирать ни одного жизнь её ещё не научила), но начать хотелось с меньшего.       — чё вчера было? и почему я здесь?       хозяйка закатывает глаза. но за краткий пересказ всё равно берётся.       — день рождения танджиро. вечеринка. меня заставили пойти. ты была там. все были пьяные. ты творила полную дичь. шинобу сказал мне, чтобы я забрала тебя к себе на ночь, потому что я — единственная трезвая здесь и единственная, у кого дома нет никого, кто бы тебя ненавидел. ты зашла в ванную, потом там же уснула. менять твоего положения я не стала. хотя, знаешь, хотелось взять и включить холодный душ.       — ебануться.       санеми нужна минута, чтобы обдумать всё сказанное. и, конечно, чтобы про себя позлиться на обанай и на то, что вместо того, чтобы попереться туда вместе с ней, она выбрала пойти на свидание со своим канроджи. да уж, а санеми-то уже подумала, что они с ней заодно, мужики говно, вся фигня. вот предательница. а была бы она там, то сейчас бы санеми находилась в знакомой обстановке в качестве небольшой студии на окраине города, увешанной стаффом на тему оккультизма, постеры со змеями и прочая хуйня, с которой санеми умела только смеяться. была бы там, а не здесь, на кухоньке 2/2, с то ли только пришедшим похмельем, то ли с гомоэротическим напряжением, так ещё и ломая чужое имущество, а потом за собой убирая по чужой просьбе.       — ты вообще кто?       — что?       — имя, блять. как зовут?       — тебе необязательно это знать.       — моя смерть забрала меня к себе и даже не скажет мне своего имени?       — убирайся в ванной.       — и чё, номера даже не дашь?       — могу дать номер администрации рехаба, хорошие ребята. убирайся в ванной.       и ни имени, ни номера у санеми так выпросить и не получится. хотя имя удалось углядеть на многочисленных дипломах за спортивные достижения, которыми была увешана квартира. шинадзугава выцарапает это имя у себя на мозгу, чтоб не забыть — телефон был разряжен, чтоб сфоткать, а записать было некуда.       гию томиока. красиво.       что-то там про храбрость и силу духа.       ей наверняка подходит, думает санеми.       пересиливая собственную гордость, санеми всё же убирает срач в ванной, что сама натворила.       и уходит.       и гию опять остаётся одна в своей пустой квартире. лишь канзабуро изредка вытягивается рядом, макушку собственную под ласку чужих рук подставляя.       и, вроде, это должно перекрыть одиночество.       только вот её одиночество на пару часов почему-то перекрыли не ласки с собственным котом, с которым вместе прошла почти вся жизнь, а глупые вопросы, сломанное зеркало в ванной и «моя смерть забрала меня к себе и даже не скажет мне своего имени?».       что-то кольнуло под сердцем. наверное, желание выблевать собственные органы или желание выломать себе ребро.       через время в директе её инстаграмма появятся сообщения от неизвестного. вот же поганец, шинобу, впихнул в её и без того скудную личную жизнь кого-то, кто в её привычный ритм жизни никак не вписывался, так ещё и соцсети её раздаёт направо и налево. впрочем, всё равно она их хотела удалить уже давно.       ещё через время в дверь её дома постучится знакомое лицо со знакомыми шрамами на руках и лице. и в этих же руках будет новое зеркало, два билета на концерт и несколько пакетиков кошачьего корма.       ещё через время в её личных сообщениях высветится сообщение «скажи где ты учишься или я узнаю об этом через третьи лица», а после пяти пар ей не понадобится идти до дома пешком или на автобусе — к крыльцу её физкультурного колледжа подъедет уже знакомая копна белых волос на мотоцикле, и на скорости восьмидесяти километров в час заставит держаться её за её плечи «да чё ты, не боись».       и только потом гию осознает масштабность всего пиздеца.       только потом гию осознает, что в социальные сети начала заходить не по нужде, а в надежде, что она увидит красное уведомление в правом верхнем углу экрана (отключить режим не беспокоить было себе дороже, куда проще было заходить в одно и то же приложение по сотне раз в день в ожидании чуда); осознает, что каждый раз так и хочется провести пальцами по этим шрамам хотя бы ещё раз, как во время их первой встречи: и спросить об истории каждого шрама, и ногтями легко по коже проводя вырисовывать там узоры волн воды беспокойного ночного пляжа, выцеловывать каждый шрам; осознает, что собственную руку так и хочется запустить в эту копну непослушных, пушистых и густых волос, к себе прижать; осознает, что каждое «замолчи» становится всё интимнее и интимнее, всё ближе и ближе; осознает, что каждое их «ненавижу» и «сходи-ка ты нахуй» — их собственный эквивалент слова «люблю», который используют для описания собственных чувств нормальные люди.       осознает, что пути назад нет.       осознает, что они уже пропустили нужную ей станцию, и что вместе сели на поезд «любовь».       осознает, что выйти больше не представляет возможности. поезд уехал вместе с её спокойной жизнью, глаз без слёз и эмоций только по воскресеньям на могиле покойного старшего брата.       гию осознает, что влюбилась. влюбилась настолько, что живот сводит от судорог и бабочки под рёбрами режут своими крыльями её внутренности, что вздохнуть нет возможности, и она просто задыхается от недостатка воздуха, прикосновений и желаний почувствовать руку санеми хотя бы ещё раз в жизни. у себя на щеке, в своей руке, на своей руке. где угодно, блять.       и гию ненавидела это.       ведь мы ждём любовь про себя, в тихой заводи своего одиночества, не осознавая, что обманываемся. что долгожданный стук в дверь не прозвучит, а на пороге не появится спаситель с храбрым сердцем. это всё в книжках, это всё в голливудском кино.       там всё красиво — жизнь быстрее, чем наша, люди более подтянутые и крепкие, чем мы, декорации новее и дороже, чем те, что окружают нас. а в настоящей жизни?       красиво иначе, больно иначе. и это совсем не плохо, может, даже хорошо.       настоящие люди плачут иначе — солёными и настоящими слезами.       и гию должна была остаться там — в заводях собственного одиночества, в разводах горечи с печалью вместе, в пятнах крови на рубашке, в венках на запястье выступающих.       ей нельзя было допускать этого. нельзя было позволять себе ощущать что-то спустя долгое время подавление каких-либо чувств, спустя года пустоты.       ведь никто, вроде санеми, никогда не смог бы полюбить её.       она просто играется, не больше.       она была не достойна кого-то, вроде неё.       но санеми продолжает говорить:       — знаешь, что касается, — паузу делает, — нас. мне кажется, как далеко бы мы не отошли друг от друга, рано или поздно мы снова друг к другу вернемся. или чё-то в этом роде.       и время больше не идёт.       вода больше не течёт, огонь больше не горит, кровь по венам больше не бежит.       никаких тревог, сюрпризов и переживаний.       и тишина, тишина.       гию кладёт свою руку поверх её руки: с надеждами на будущее.       на счастливое будущее для санеми, в которой ей не место.       целуя санеми, гию обещает себе больше никогда не влюбляться.