Все виды моего оружия

Эрен сегодня был особенно разговорчив без всякого поощрения с моей стороны. Настолько разговорчив, что я даже утомилась. Причину его беспокойства я угадала еще на десятой минуте монолога и все ждала, когда же он сам поймет, где ошибается. За окном самозабвенно заливались вечерние соловьи, в палате одуряюще пахло розами. В коридоре уже слышался бодрый стрекот радио, медсестры собирали приборы после ужина. Скоро в общей гостиной сядут играть в шахматы и слушать вечерние новости. Нетерпение грело сердце, зудело на кончиках пальцев. Скоро, совсем скоро придет он, и мне не нужно смотреть на часы, чтобы предчувствовать его приход. Поэтому я так торопила Эрена, который снова — кто бы сомневался — не знал, что делать с Микасой. — Я понимаю, что мы знаем друг друга много лет, но… Она какая-то другая сейчас. Будто чего-то ждет, а я не понимаю, чего. Я знала, чего она ждет — решительного признания, как это недавно сделал Жан, а не мучительного хождения вокруг да около. Ждет ответов на свои вопросы, ждет, но не торопит, потому что боится получить нежеланный ответ. Их достаточно было запереть в одной комнате, чтобы некуда было сбежать, и они бы наконец поняли друг друга, выговорились и перестали терзать себя и окружающих. Например, меня, приходя почти каждый день с жалобами друг на друга. Я услышала его шаги еще в начале коридора, легкую, почти неслышную быструю поступь, слишком душевное приветствие дежурной медсестры и отсчитывала секунды до того, как дверь распахнется. Три, два… — А крыша у тебя как протекала, так и продолжает протекать даже без титана. Шорох обертки, жалобный треск стеблей — и оба букета оказываются в мусорном ведре, припечатанные крышкой. — Вы зря, капитан. Она все слышит. Посмотрите, она улыбается вам. — Это она радуется твоему уходу. Голос раздраженный и усталый, вымотанный, и Эрен не решается спорить. Короткое прикосновение к тыльной стороне ладони, тихое «Пока» и пробежавший по комнате порыв сквозняка от открывшейся двери. После ухода Эрена я чувствую на себе долгий пристальный взгляд, будто Леви пытается понять, что во мне изменилось с утра. Короткий выдох — верно, ничего, и звук распахиваемого окна. Леви ненавидел сидеть в духоте. Мне не холодно, мне теперь никогда не холодно, но он так же привычно повыше натягивает на меня одеяло механическим движением, прячет под него кисти рук и садится на свое еженощное дежурство у моей постели. В первый раз Леви пришел сюда вместе со всеми через несколько дней после попытки военного переворота, как его позже окрестила пресса. Я хорошо помню этот день, хотя все, что было до этого, осталось в моей памяти очень смутно: впивающиеся в тело обломки, шум, стрельба, недоверчивый шепот Эрена: «Лара?!», нервные непонимающие голоса разведчиков: «Что с ней? Она ранена?». Я хотела ответить, правда хотела, что со мной все в порядке, что Имир зарастила тело, сказать, чтобы они не возились со мной. Хотела ответить и не смогла издать ни звука. Даже не получалось открыть глаза. Тело не желало откликаться на мои команды, и этому нельзя было ничего противопоставить. Наконец раздалось решительное: «Если не уйдем отсюда, нас насквозь прошьют». Запах гари, твердые руки под лопатками и коленями и — темнота. Первое, что вернулось ко мне, были запахи — до боли привычные запахи больницы, от которых сохли руки. Лекарства, антисептики, крахмальные халаты и чистые простыни, но, в отличие от госпиталя в Ребелио, никакого запаха мокрой штукатурки или той бурды, которую подавали элдийцам на обед. Здесь запахи больницы явно пытались скрыть, замаскировать запахами цветов, вкусной еды, выпечки. — Не понимаю, — тревожным голосом сказала Ханджи в их первое посещение, — если она цела, почему не просыпается? Армин был гораздо сообразительнее: — Энни тоже была полностью здорова в кристалле, но, даже когда восстановилась, не приходила в себя. Она все слышит, правда, Лара? Правда, милый понятливый Армин. Надеюсь, тебе уже вернули твою Энни. — Нам остается только ждать. Общество изучения титанов хотело забрать ее на исследования, но леди Тайбер не разрешила. Так у меня появился первый повод для благодарности Майне в череде многих. — Хватит с них Перевозчика и Челюстей. Меня кольнуло беспокойство за Пик. Она слишком послушный солдат, чтобы уклониться от выполнения неприятных приказов. Микаса тихо возразила: — Они больше не титаны. Как и вы. Мне не казалось, что это большая потеря. Они уже собрались уходить, когда Армин тихо сказал: — С ней нужно разговаривать. — И о чем говорить? — растерянно спросил Эрен. — О чем хотите: о себе, о происходящем в мире. О ней, потому что, Энни сказала, со временем начинает казаться, что забываешь прошлое. Чтобы она вернулась такой, какой была, ей нужно напоминать, кем она была. Первое время это кажется странным, говорить со спящей… — А потом не кажется, — перебил его выцветший голос Леви. — Я в этом участвовать не буду. Я боялась, что он сдержит слово, как делал всегда. Что больше не придет, в отличие от других разведчиков, рассказывавших о том, что происходит вокруг. Эрен, Микаса и Армин приходили обычно по одному, Саша, Жан и Конни — гурьбой. Ханджи с Оньянкопоном и Руни уплыли-таки обратно на Парадиз, как отчитаться о поездке в Марлию, донести новости, так и помочь разобраться с новыми проблемами. Например, с увеличением населения острова на несколько миллионов древних воинов. У оставшихся под присмотром Леви на материке разведчиков тоже было много работы. Начать с того, что они удостоились аудиенции у президента и увидели его вживую, а не в чужой памяти. Подробности этой встречи не проникли в прессу, но у нее было два заметных последствия: мне начали присылать каждый день букет цветов, а один из старых корпусов министерства иностранных дел отдали под посольство Парадиза. Так разведчики стали первым дипломатическим корпусом Парадиза в Марли. Им предстояло решить — а для начала хотя бы поднять — множество накопившихся за сто лет проблем. Расселение элдийцев из гетто, отмена сегрегационных законов, возвращение марлийских военных с острова, уравнивание воинской обязанности. Армин настаивал на полном уничтожении любых упоминаний о происхождении элдийцев, тем более что по анализу крови больше нельзя было обнаружить различие, но марлийские чиновники возмутились, что архивы зон интернирования содержат записи актов гражданского состояния элдийцев за последние сто лет, и терять их — все равно что стирать юридический след существования этих людей. А что делать с трудовым стажем, пенсиями, судимостями, статистикой? Разведчики неохотно делились политическими новостями, но мне хватало. Мир менялся, я чувствовала это в воздухе. Мир звенел, гудел, переливался всеми оттенками невиданного, шокирующего события: титанов не стало. Мир пел мелодию удивления и растерянности, ликования и торжества. Это действительно была победа людей, победа непредвиденная, даже случайная, и теперь было неясно, против кого нужно сражаться. Против элдийцев, которых невозможно было теперь отличить от других народов? Против Парадиза, который президент и правящая партия признали нейтральной страной? Против подчиненных народов, которые не до конца верили в исчезновение титанов и с опаской отнеслись к новости о дружбе с Парадизом? Сражение с титанами стремительно превратилось в сражение за человеческие души. И в этой гонке мой брат одерживал победу. Радио сработало даже раньше газет: разведчики не успели вернуться из Ребелио в Марли, а из всех динамиков уже лился голос диктора: «Сегодня было предотвращено вероломное нападение на президента». А уже за этой возмутительной новостью следовали слова о подавлении военного мятежа объединенными силами марлийской и парадизской армий и о заключении мирного договора с Парадизом. Я собирала новости по крупицам, крутя их так и эдак, чтобы они встали в картину происходящего. Массовые чистки в парламенте и правительстве, смена ректора Марлийского университета, снятие цензурным комитетом запрета на печать произведений «элдийской ностальгии». В кинотеатрах отменили анонсированный показ фильма «Месть титанов», а в школах спешно заменили учебники истории. Пик вместе с Галлиардом тоже приходили ко мне, когда вырвались из цепких лап ученых, пытавшихся понять, навсегда ли исчезла способность к превращению в титана. Я боялась, что Пик не простит мне убийство их товарища, но бывшим титанам хватало потрясений и без этого. Резко сменившая вектор пропаганда не могла так быстро искоренить вековые предрассудки, но и возражать ей было нельзя. Воины были в растерянности: кто они теперь? Уже не почетные граждане Марлии? Просто полноценные граждане вместе со всеми элдийцами? Элдийцы ли они все еще? Без титанов остались ли они на военной службе? Оба были целы и здоровы, впереди расстилалась целая жизнь, и нужно было решать, что с ней делать. И все же пропаганда работала тем или иным способом. Начатая осенью программа обеления элдийцев к весне начала приносить свои плоды и спустилась с вершин политической элиты к обычным людям. Даже медперсонал в клинике, поначалу не называвший парадизцев иначе, как «эти», со временем начал привыкать к их визитам, заговаривать с ними и даже кокетничать. Я перестала считать попытки медсестер принести мне при Леви поздний ужин, поставить обогреватель или, наоборот, спросить, не слишком ли жарко. На все вопросы он отвечал резко, порой оскорбительно, чему я сначала ревниво радовалась, а спустя месяц начала жалеть. Ханджи уехала, и, если ему от этого стало бы лучше, я была бы рада, заведи он новое знакомство. Кто-то должен был заботиться о нем. А пока только он заботился о всех: о подчиненных, о посольстве, на которое уже было совершено несколько нападений, обо мне. Дела посольства они удачно разделили внутри отряда так, что Леви отвечал за безопасность, Армин — за политические связи, Жан — за связи с общественностью, Микаса и Саша за снабжение посольства, непосредственно за защиту элдийцев и разбор поступающих обращений, а Конни с Эреном по мере необходимости присоединялись к разным задачам. Что они делали вместе, так это отдраили старое здание, ставшее их домом в Марли, ну и приходили ко мне. Я была бы не против, если бы Леви просто отсыпался здесь, раз уж не хочет находиться ночью в своей постели, но он часто приносил сюда дела, иногда читал мне вслух газеты, и только несколько часов спал на стуле. Мне было неудобно от одной мысли, чтобы спать сидя, но переубедить Леви было невозможно. Майна давно принесла ему в палату прекрасное раскладываемое кресло, удобное и мягкое. По крайней мере, так говорили о нем медсестры, повадившиеся отдыхать у меня в палате. Я не могла упрекнуть их в этом: судя по обилию воздуха и тишине вокруг, палата была большая и просторная, а кресло и вовсе обладало неотразимой притягательностью. Спали в нем кто угодно, только не Леви: сама Майна, прикорнувшая однажды в нем посреди бесконечных хождений от Уильяма ко мне, Эрен, уставший после ночной дороги из Ребелио, Саша, договорившаяся о встрече в палате с Конни и Жаном и задремавшая в их опоздание. Я мечтала проснуться, когда он был здесь, со мной, мечтала открыть глаза и наблюдать за ним спящим, как в ту ночь после свадьбы, прикоснуться к нему, но все, что могла делать, это только слушать его дыхание и виновато-счастливо ощущать его присутствие. Однажды это должно было закончиться, он продолжит жить обычной жизнью. Следующей ли ночью он не придет, или через одну, или через неделю. Я не знала, сколько уже ночей прошло так, но только раз Леви опоздал, пришел так поздно, что я была уверена, что он решил не приходить сегодня. Походка тоже была странной, слишком медленной для него, Леви даже не выбросил букеты, а, открыв окно, сел на стул так резко, что он заскрипел. В тишине прошло несколько минут, и снова послышался шорох одежды, шаги, звук льющейся из крана воды. Короткий стук в дверь — и тоненький женский вскрик. — Вы что! Вы что, сами себя зашиваете?! Мы слышали о нападении на посольство, но… Только этого не хватало! — Выйдите и закройте дверь, — ответил ей бесцветный голос. — Никуда я не пойду! — возмущенно ответила ему женщина. Голос ее был мне незнаком, хотя местных медсестер я уже выучила наизусть. Тон тоже был несвойственным частной клинике, где привыкли угождать даже самым капризным клиентам и их посетителям и ничему не удивляться. Хлопнули дверцы шкафчика, оторвали бинт. — Снимите рубашку и повернитесь. Ну же! — Я же вам сказал… — А я вам сказала, что, раз вы в таком виде явились в мою смену, будьте добры подчиняться медперсоналу! У нас вообще-то запрещены посетители в ночное время! Да, точно новенькая, если осмеливается возражать Аккерману. — Если я разрешу меня зашить, вы заткнетесь? — мило спросил Леви, и женщина недовольно засопела. Судя по тишине, они пришли к компромиссу. Через какое-то время женщина снова заговорила, уже спокойным задумчивым голосом: — А я ведь знаю ее. Лауру. Мы вместе учились. Даже не представляла, что когда-нибудь… Что она… Медсестра умолкла, а я перебрала в памяти немногочисленные воспоминания об однокурсницах, но так никого и не вспомнила. Возможно, в лицо бы и узнала, но одного голоса было недостаточно. — И какой она была? — неожиданно спросил Леви. — К моему стыду, не могу вспомнить ничего особенного. Она была очень тихой. Хотя… Я насторожилась. Я не помнила за собой компрометирующего поведения в университете. — Она часто возилась с лабораторными крысами на кафедре. О нет, только не это. — Крысами? — брезгливый голос Леви только ухудшил ситуацию. Если бы могла, от стыда бы проснулась. — Лабораторными, беленькими такими. Многие из наших их боялись, а она с удовольствием брала их на руки, играла, они ее даже узнавали. Когда крысятки появились, и вовсе каждый день бывала. Они вообще-то милые, когда уже шерсткой покроются. Нежные такие, трогательные. Я ощутила на себе их взгляды и по потрясенному молчанию Леви поняла, что он бы дважды подумал, жениться ли на женщине с такими странными пристрастиями. — Я тогда подумала, что не видела человека более одинокого. Все-таки эти крысы… Всем понятно, что они там ненадолго, до следующего опыта или эксперимента, или испытания лекарства. Все так, и мне даже говорили об этом озадаченные студенты. А вот заведующий лабораторией пускал, как будто тоже знал, что отмеренный срок не означает отверженности. — Я рада, что сейчас она… нет, не тому, конечно, в каком состоянии… У нее много посетителей. И вы так тоскуете… Ну вот и все, одевайтесь. Вам бы лечь, у нас есть пара пустых палат, на ночь разместим, а утром… — Не нужно. Мне ничего не нужно. Спасибо за помощь. Медсестра помолчала, и тут ей пришла в голову еще лучшая идея: — Так ложитесь рядом с ней! Места на кровати достаточно. Последовавшая тишина стала еще напряженнее. Вот бы он согласился, вот бы ощутить его хоть на одну ночь рядом с собой… — Хотите, принесу ужин? — Нет. — Сегодня очень вкусная рыба. Тут вообще хорошо готовят, но сегодня повар превзошел себя. — Я давно не чувствую вкус еды. Наступила неловкая пауза. Медсестра зачем-то подошла ко мне, поправила и так хорошо лежавшее одеяло и торопливо вышла. Леви, нельзя же так мучить себя, ляг и выспись, утром попроси медсестру сделать перевязку, позавтракай, возьми день отдыха… Будто в ответ на мои мысли кровать слегка прогнулась: Леви впервые сел рядом со мной. Я замерла, всей душой желая, чтобы на этом все не закончилось. Он смотрел на меня в тишине и не двигался, а потом впервые обратился ко мне с сухим хмыканьем: — Лабораторные крысы, значит? Если для того, чтобы он заговорил со мной, он должен узнать самые неудобные подробности моей жизни, я согласна даже, чтобы он узнал о воровстве печенья из буфета в детстве. Представления моей гувернантки об умеренности в еде граничили с морением голодом. Но нет, Леви не лег рядом, снова поднялся и пересел на стул. Некоторым мечтам суждено остаться мечтами. В ту ночь он молчал, а дыхание было немного тяжелее обычного, и мне было больно вместе с ним. Тишина и молчание, молчание и воздух — вот и все, что оставалось между нами до утра. Я люблю молчаливых людей, в них есть очарование тайны, неназойливость, погруженность в мир, но, застряв в собственном теле, научилась ценить звуки голоса. Многое можно пересмотреть, когда оказываешься заперт в собственном сознании. Например, Майну. Первый месяц она приходила почти каждый день, разрываясь между моей палатой и палатой Уильяма. Тогда я и осознала, что брат сделал верный выбор одиннадцать лет назад. Все то, что так раздражало в ней все эти годы, внезапно обернулось в мою пользу: бесконечная уверенность, что она всегда права, приземленность, отсутствие воображения, бескомпромиссность в вопросах комфорта, безжалостная муштра прислуги. К старости она наверняка превратится в еще одну Герду. Майна не утратила ни капли невозмутимости, когда ей передали искалеченного Уильяма с ожогами, почти съевшими ноги до колен, и бессознательную меня, разместила нас в лучшей частной клинике, позвала к нам светил медицины, вышколила медсестер, лично проверяла чистоту и качество ухода, и только иногда вечерами, заглядывая ко мне после Уильяма, тихо безнадежно рыдала в кресле. Потом резко замолкала, успокаивала дыхание и присаживалась на кровать, расчесывала и заплетала меня, как одну из своих дочерей — будто я могла в неподвижности растрепаться. Я была благодарна ей за то, что она обеспечила мне приличный вид, уход, но эта очень личная забота выходила за рамки ее обязанностей и потому была трогательна. «Вот так», — тихо говорила Майна напоследок, зачем-то двигала на тумбочке букеты — от семьи и от президента — и уходила четким выверенным шагом. Один раз она столкнулась поздним вечером с Леви, и после всегда приходила раньше. Я подозревала, что она обустраивала палату — кресло, вода, чай, фрукты (о, этот одуряющий запах апельсинов!) — не для себя и даже не для приличия, но в их единственную встречу получила этому подтверждение. Леви уже выбросил букеты и распахнул в окно, когда по коридору процокали каблучки Майны. Короткая несвойственная ей заминка на пороге и такое же несвойственное резкое вступление: — Хорошо, что вы здесь. Я хотела встретиться с вами. Судя по тишине в ответ, Леви такого непреодолимого желания не испытывал. — Это вы спасли моего мужа, — почти обвинительным тоном продолжила она. Снова молчание, только шелест деревьев за окном. — Дом Тайбер в долгу перед вами. Любая награда, деньги, недвижимость — просите, что захотите. Это было слишком прямолинейно, но щедро. Щедрее трех желаний восточных джиннов или предложений Детей Холмов. А еще очень в духе моей семьи: никаких благодарностей, только чистый расчет и желание отделаться от долга. Леви только досадливо цыкнул, отходя к окну. — И во сколько вы оцениваете своего мужа? — Я не оцениваю ничью жизнь, — с достоинством ответила Майна. — Только вашу помощь. Выписать вам чек, отдать акции, недвижимость? Во сколько вы оцениваете свою помощь Вилли? Майна пыталась говорить бесстрастно, но в голосе все равно проскальзывала снисходительность: она знала, что разведчики бедны не только относительно нашей семьи, но и любого среднестатистического марлийца. Я тоже не испытывала иллюзий насчет жалований парадизских военных, но понимала, как мало знаю об их жизни вне службы. — Оцениваю так высоко, — голос Леви почти вибрировал от злости, — что приплатил бы за то, чтобы вернуться в прошлое и не спасать вашего начиненного дерьмом мужа. Потрясенный выдох Майны отдался по всей комнате, но она не стала вслух возмущаться грубостью. — Ну что ж, — презрительно процедила она. — Подумайте лучше и сообщите о вашем решении. Доброго дня. Только слишком громкий стук каблуков выдал ее ярость. Если бы я могла говорить, я бы не стала возмущаться словами Аккермана. То, как поступил мой брат, не заслуживает лестной оценки парадизцев: тайком за их спиной решить убрать их, меня, Пик и Галлиарда, спровоцировать нами военных, планировать захват острова — это было грязно, бесчестно, опасно. Это было самонадеянно, потому что только чудо спасло мир от Гула земли. И все же это было сделано ради благой цели, общей для Марлии и Парадиза, все же ради своего плана Уильям готов был пожертвовать не только нами, но и собой. Ночами, когда не было иного отвлечения, как ветер за окном и дыхание Леви, я пыталась понять, что теперь чувствую к брату, и натыкалась на выжженное, выгоревшее пятно. Он готов был отдать и мою, и свою, и сколько еще угодно жизней за благополучие семьи и Марлии. Но никто не просил его об этой цене, только о сотрудничестве и доверии, которое он предал. Я собирала мозаику нашей с братом жизни и понимала, что она больше никогда не сложится в единый узор, короткое молчаливое предательство меня и дорогих мне людей разбило ее, перекосило до неузнаваемости и уничтожило какие-то важные кусочки. Самое ужасное, что я понимала Уильяма умом, понимала и ненавидела за это и себя, и его. Перед своей выпиской брат заехал ко мне и неизбежно сцепился языками с Леви, должно быть, Майна рассказала ему об их разговоре. — Обрати внимание, — вкрадчиво говорил Уильям, и шорох шин выдавал его медленное движение по полу, — каждый из вас злится на меня не из-за себя, не потому, что я подверг опасности его жизнь, а из-за остальных. Из-за того, что могли пострадать они. Ваша самопожертвенность проявляется и здесь. Вы не готовы жертвовать кем-то, но под гнетом обстоятельств способны на это. Через два года было бы то же самое. Вы бы искали другие варианты, лазейки, не находили, винили себя. Я избавил вас от этого. Взял на себя роль злого рока, разлучителя. — Благодетель ты наш, — издевательски протянул Леви. — Думаешь, Лара тебя простит? — Мне не нужно ничье прощение. Вот в чем мое отличие от вас. И от нее тоже. Только я сам определяю степень своей вины. Если хочешь знать, я все еще не простил себя за то, что она приняла титана. Но я не собирался есть себя до смерти, как это сделал отец. Я искал выход и нашел его. Думаешь, я не дорожу ей? Но тогда и ты не дорожил Эрвином Смитом, раз предпочел его жизни жизнь подчиненного. Так получается? И, раз уж ты здесь, хотел кое-что сказать тебе лично. Мне стало страшно, как не было за все время после битвы в порту. — Я хорошо отношусь к тебе, Леви, — слабый голос Вилли прервался надсадным кашлем, — и ценю то, что ты сделал для меня. Он сделал паузу, наверное, рассчитывал, что Леви начнет отнекиваться от благодарности, но тот молчал. — Но моя сестра… Мы никогда не принуждаем женщин семьи к политическим бракам, и этот был неприятным исключением. Теперь, когда она освободилась от страшного бремени, нечестно удерживать ее заложницей ситуации. Она столько всего пережила по моей и вашей вине… Впервые в жизни мне захотелось сделать брату так больно, как он делал сейчас мне. Я даже надеялась, что Леви не сразу вытащил его из пламени, а какое-то время понаблюдал, как у него обгорают ноги. Будь я в сознании, я бы ударила его, и надеялась, что Леви хочет того же. — Это все? — спокойный голос Леви никогда не казался настолько холодным. А голос Вилли с каждым словом наливался прежней силой. — Одним словом, когда она придет в себя, брак будет расторгнут, с администрацией я договорюсь. Хорошего дня, Леви. Я думала, что не определилась с отношением к брату? Что же, теперь все стало просто, я его ненавидела. Вот и в моей жизни уход титана перевернул все с ног на голову: я начала уважать Майну и презирать Уильяма. Ночью после этого разговора мне впервые стало холодно, и я обрадовалась, решив, что возвращается чувствительность тела, а значит, я скоро проснусь, объяснюсь с Леви. Но нет, этого не произошло. По утрам Леви всегда уходил до прихода медсестер, но утром пятьдесят второго дня после исчезновения титанов его все же застали врасплох. Дверь палаты отворилась так бесшумно, что гостя выдал только легкий порыв воздуха. Мгновенный страх запульсировал во всем теле, я рванулась предупредить Леви, но ничего не получалось. Гость разбудил его сам. — Спокойно, коротышка, это я, — в усталом голосе Ханджи слышалась добрая насмешка. — Убери нож. Так и знала, что найду тебя здесь. — Давно вернулась? — совершенно бодрым голосом ответил Леви. — Сутки назад причалили, и сразу сюда. Как у вас тут дела? Мягкое кресло испустило чавкающий звук, принимая в свою нежную хватку командующую. Леви немногословно отчитался перед Ханджи о делах в столице, каждым словом будто укоряя ее за то, как решился их спор. Они спорили здесь, в моей палате, до хрипоты, выясняя, кто останется в Марлии, а кто поедет на Парадиз с докладом королеве. Леви утверждал, что с местными политиками нужно разговаривать ей, а доложить обстановку на острове он сможет как-нибудь сам, как и помочь с освободившимися из стен военными. Ханджи уверяла, что здесь, на континенте, уже решился вопрос с посольством, президент сам поддержал их, а значит, самое сложное позади. Там же, на Парадизе, люди в полном неведении о том, что происходит в Марлии, и если здесь у них было время подготовить народ к смягчению вражды, то там все еще крепка ненависть к марлийцам, столько лет высаживавшим на остров титанов. — Я оставлю здесь, с тобой, Армина, — уговаривала Ханджи. — Здесь должна быть ты, — злился Аккерман, стоя на своем. — С тех пор, как врачи сказали, что она в любой момент может перестать дышать, ты сидишь здесь каждую ночь, — зашла с другой стороны Ханджи. — Уверен, что сможешь быть вдали от нее, не зная, жива ли она еще или уже нет? Короткий шорох, шаг, тяжелое сопение Ханджи, звук открывающейся двери и ее довольный смешок. — Я передам от тебя Хистории горячий привет. Теперь Ханджи слушала Леви молча, внимательно, без шуток уточняла некоторые вопросы, а когда он замолчал, встала с кресла, и я почувствовала на себе ее пристальный взгляд. — Как твоя спящая принцесса, Леви? — Как видишь. Улучшений нет. — А целовать пробовал? Леви, нельзя пренебрегать традиционными, испытанными временем способами. По Ханджи иногда сложно понять, дурачится она или говорит серьезно, но это предложение я поддерживала в любом случае. — Ну и больные у тебя идеи. Ты не хочешь мне рассказать, что творится дома? Ханджи разочарованно выдохнула, отходя от кровати. — Хочу, и тебе, и ребятам. Ты еще хочешь с ней побыть, или пойдем? — Идем, — решил Леви. Судя по шумам в коридоре, уже наступало утро, он и так задержался в больнице. — Отлично! Со мной дома кое-кто увязался и тоже ждет встречи. Лара, пока! Пока, Ханджи. Надеюсь, Леви повеселеет в твоей компании. Кто именно «увязался» с Ханджи, стало ясно несколько дней спустя, и не только мне, а всей стране. Радио в коридоре внезапно сделали таким громким, что его стало слышно в каждой палате, знакомая музыка «Голоса Марлии» заполнила все здание. Забегали медсестры и врачи, возбужденно загомонили пациенты, и вдруг наступила тишина, а из динамиков полился знакомый голос: — Приветствую всех жителей Марлии. Мое имя Хистория Рейсс, и я королева Парадиза. Вам мало известно о моей стране, и потому я должна ее представить с самого ее начала. Вам говорили, что сто лет назад Герос заключил союз с домом Тайбер, и вместе они заставили короля Фрица отправиться в изгнание. Это не так. Карл Фриц спас оба наших народа: элдийцев и марлийцев, от взаимного уничтожения, отправившись вместе с элдийцами на остров семьи Рейсс. Он надеялся, что за годы вражда утихнет. Мой предок дал обет отказа от войны, и сто лет титаны не покидали границ острова. Уважая его волю, я провозглашаю отказ от любого насилия Парадиза по отношению к Республике Марлия. В результате плодотворных переговоров с президентом Уильямом Арденом и герцогом Тайбером был заключен мирный договор между нашими странами. Мы остановили войну, в которой не будет победителя. Я обращаюсь ко всем марлийцам: пока что в мире есть только один народ, который сто лет непрерывно владел самым страшным оружием в мире и так и не использовал его. Этот народ — мой народ, этот народ — элдийцы. Мир стоял на честном слове одного человека и одной семьи, частью которой я являюсь. Я обращаюсь к элдийцам: мы отказались от способности превращаться в титанов, но не перестали быть единым народом. Мы сделали шаг к общему миру и благополучию, шаг к сближению, шаг к равенству, шаг, который длился сто лет. Вы всегда будете желанными гостями на Парадизе. Но вы и остаетесь гражданами своей страны, которая приняла решение освободить вас от ответственности, лежащей на уже не существующей стране. Сегодня все мы стали очевидцами истории и ее драматургами. От наших мыслей и поступков зависит то, как мы из кровавого несправедливого прошлого придем к взаимному уважению и общему миру. От наших действий зависит то, в каком мире будут жить наши дети. Голос Хистории умолк, а тишина в отделении все длилась. Это было фантастично, неправдоподобно, как чужой сон, это лишало покоя, наполняя кипучей жаждой двигаться, обсудить услышанное хоть с одной живой душой. Только когда по радио зазвучал голос диктора, объявляющий новости, по коридору пробежали чьи-то легкие ноги, и звук убавили до обычного. Но это не помогало: голос Хистории, решительной маленькой девушки, продолжал звучать у меня в голове. Никогда до этого неподвижность тела не была так мучительна, изнанка век окрасилась красным, в голове повис плотный туман. Так нельзя, невозможно существовать, когда в мире жизнь кипит, переливаясь за рамки стран и личностей, дворцов и казарм. — Сколько она еще будет так лежать? — немного раздраженный голос тетушки Аделаиды прорывается сквозь туман. Я не слышала их голоса с того момента, как утратила титана, но после выступления королевы Парадиза по радио больше ничему не удивлялась. — Ей просто нужно отдохнуть, — прохладная рука матери легла на лоб. — Всю жизнь проспит, — Рейвен подняла со столика стакан с апельсиновым соком и с явным удовольствием сделала затяжной глоток. Так отчетливо запахло апельсинами, что я физически ощутила на языке терпкую кислинку солнечных плодов. — И ладно. Когда еще так полежать, бледной и прекрасной, под сдавленные рыдания красавца-мужчины. Я даже услышала запах табака вместе с голосом Марджери. — Леви не рыдал, — поправила мама. Знакомое имя заставило вздрогнуть всем телом, сердце, и без того ускорившееся, бухало в висках. Розы нестерпимо воняли всю палату, за окном слышались возбужденные голоса прохожих, пациенты за стеной обсуждали услышанное. — Разве вы еще со мной? — Мы всегда с тобой, — мама невесомо коснулась моей руки. — Но уже не только мы, — прошептала Оливия. — Возвращайся. Ты нужна им. Голос Ричарда был самым слабым, но все остальные умолкли, и я отчетливо услышала: — Не бояться смерти мало. Нужно еще не бояться жизни. В голове зашумело еще громче, ноги свело судорогой намного более сильной, чем когда я превращалась в титана, и я открыла глаза.