Ладно

⠀ ⠀ ⠀ ⠀ ⠀       — Бито, — констатировал я и сбросил затем последнюю карту, тем побеждая ее в дурачке.       — Ладно.       Седьмое «ладно» за вечер — я вёл счёт. Безучастное, сухое, невкусное. Лэйн отстраненно сложила оставшиеся в руках так и не пригодившиеся козыри обратно в хаотично раскиданную колоду с крытыми картами. Первый кон посчастливилось выиграть ей, второй — забрал я.       — Третий сыграем? Хочешь… на желание?.. — предложил я окончательно рассудиться и прикрасить игру нашу оттенком чего-то более веселого: эти «ладно» меня не радовали и смущали, оскорбляли даже, заставляя чувствовать себя дураком, не способным понять, чего надо дать женщине и как правильно ее обходить, веселить там…       Точно снега холодная, может — даже леденее, она разглядывала меня с пустотой и долго на мне не задерживаясь, и я тогда завидовал этим снегам за окном, которых она балует взглядом своим чаще, чем меня. Опять вот: разглядывает бушующую за грязноватым от таявших и затем замерзавших инейных разводов окном метель, взором этим снежным умоляя столь же снежную подругу прекратить свое бушующее неистовство.       Лэйн с неизменной прохладой ответила вопросом на мой вопрос:       — Зачем?       — Стараюсь тебя развлечь. Должен ведь, раз застряла здесь. Вижу же: скучаешь.       — Ладно.       Я почти раздраженно выдохнул и принялся тасовать карты, разглядывая разглядывающую красавицу. Буря разбушевалась.       Лэйн шла эта наледь: она в нее въедливо вморозилась, паразитом закрепилась на аккуратной коже, угрожая аккуратность эту нарушить, — и поэтому наледь эту хотелось размораживать облизывая и растапливая на языке, не страшась им прилипнуть даже — примерзнуть ненадолго к ней, но затем всё равно с успешностью умелого искателя сокровищ растопить запрятанное за этой острой коркой тепло.       — Не знаешь прогноз? Надолго вьюга?       Лэйн поёжилась и, плотнее кутаясь в меховую шаль, вновь устремила пустой взгляд на заоконный хаос. Стихия норовила выбить стекло из хрупкой и где-то подгнившей деревянной оконной рамы; ветер разъяренным зверем бился и сквозняком иногда пробирался сквозь щели стен, и тогда заходивший морозный воздух призрачными иглами впивался в кожу и колол холодом.       — Торопишься? Если задуло, то это до утра уже…       Ты стала часто заходить в мою усадьбу, Лэйн. Оставайся — нечего туда-сюда шастать…       — Ладно.       Девятое. Проклятое девятое «ладно».       Я раздал нам по шесть карт и определил козырь. Она лениво походила первой, и я забрал ее себе. Ну, ее карту, в общем-то. Жаль… ⠀ ⠀ ⠀       Партия вмиг стала быстрой, скучной, завершилась слишком стремительной моей победой, и Лэйн смотрела на меня без враждебности, но и без интереса. Пока раздумывал я над желанием, у меня почему-то вырвалось крутившееся на уме:       — Ты так холодна. Почему?       — Не знаю. Удобнее.       — А я вот думаю, просто притворяешься, Лэйн. Играешь. Строишь из себя. А если нет — я хотел бы… — Кажется, я подсмутился… — хотел бы попробовать доказать обратное.       — Ладно. Попробуй.       Десятое.       Она добавила, что я могу делать что вздумается: ей, с ее слов, всё равно, и у меня всё равно не получится. Ладно так ладно, Лэйн…       Диван под нами скрипнул: я откинулся на подушку и жестом совершенной дерзости подозвал ее к себе. Она не поняла, чего я хочу от нее, и тогда я пояснил:       — Пересядь.       От нее посыпались «куда?» и «зачем?», и я не понял, хитрит ли она, но по сдвинутым в едва заметном недоумении бровям предположил, что нет. И указал тогда — буквально тыкнул — пальцем на свое лицо.       Брови ее почти встретились у переносицы, но глаза сверкнули прежним равнодушием.       — Что я сделать должна? Я не понимаю…       Я, правда, почувствовал себя вмиг идиотом, каким чувствуют себя иногда люди, вынужденные с серьезностью разжевывать очевиднейшую вещь или объяснять глуповатому известную шутку.       — Смеешься надо мной, Лэйн? Приятно тебе сделать хочу. Подвинься, присядь…       — Я не могу… я не знаю… как.       Вот оно. Малейшая дрожь всегда чеканного голоса.       — Что? — в смятении уточнил я и взбил подушку, удобнее подкладывая ее на подлокотник дивана себе под спину. — У тебя никогда не было… не было мужчины?       — Нет… Не было.       Я замлел. Ушам не мог поверить. Вожделенная чистота, не тронутая еще ни единым мужским прикосновением…       — А хочешь?..       Хотел смутить ее, а смутился сам…       — Ну да. Кто не хочет, — честно и не смущаясь ответила Лэйн.       Я жадно впился взглядом в её лицо, выискивая малейшие изменения мимики, пытаясь уловить лоск робости, румянец стыдливости, прикрытость потупленных глаз. Жаждал быть первым, кто пробудит в ней все эти томления.       Я нагленько схватил ее за лодыжку подогнутой к груди ноги, на себя потянул, и она интуитивно поняла, как правильно усесться, но выше подняться не осмелилась и остановилась на груди, не решаясь дальше что-нибудь сделать.       На тонкой шее сверкнул отблеск лазури. Берилловое украшение заливалось тончайшими полосками света. Я обещал себе подарить его только достойной. Достойнее ее не было: она — нетронутый холст, ищущий первого мазка кисти — ждала меня и теперь, дождавшись, мне вручалась. Вручалась без остатка и с великой послушностью.       Я пальцы запустил под плотные шерстяные чулки, натянул ткань эластичную и отпустил резко, отчего те пошло-звонко хлестнули по ее коже и вернулись на место, но я их в покое не оставлял: тут же немножко приспустил, оглаживая подушечками тонкие борозды красноватых полос от долго вдавливавшихся в ее ноги резинок чулок.       — Прям никто тебя так не трогал?       — Прям никто. — Она даже глаза закатила.       Я смаковал ее ответ на языке. Никто. Только меня она удостоила этой великой чести, и ощущал я себя (и им и был, впрочем) теперь не иначе, чем поцелованным удачей счастливчиком, что вознагражден был самой жизнью и получил все земные и небесные блага.       Я упивался, поднимая по ногам ее холодным длинное шерстяное платье, совершенно простоватое и выглядящее даже неказисто на теле, что следовало бы облачать лишь в бесценные лотосовые шелка и нежные бархаты. Под вязаными узорцами проступала ее кожа — белый шоколад, таявший под моими теплыми пальцами, и я не удержался — попробовал на вкус, оттянув зубками чулок и лизнув впадинку под ее коленом.       Лэйн задрала одежды, и на животе ее топорщился подол платья. А я, поттянув ее повыше, впился в ножки: метаясь от одной к другой, расцеловывал их со внутренних сторон, в пальцах ненасытных сжимал роскошные бедра, за них таща сладкое тело на себя.       Взглянул вверх. Да — всё роскошь.       По обе стороны от моей головы на коленках встали потрясывающиеся ноги. В сантиметре от моего подбородка женское белье в цветочек обтянуло половые губы и подло выдало проступившую влажность: трусики Лэйн на глазах моих мокрели, а я нарочно ее смущал, плотно сдавливая бедра и не давая и на сантиметр сдвинуться с позы той, в которую поставил я.       Я с восторженным поклонением разглядывал арки ее тела снизу вверх, и с такого ракурса Лэйн становилась, кажется, еще грациознее, еще величественнее, и вдруг я понял, отчего всё это: отчего поэты, мучаясь в поисках неизбитых реплик, сочиняют звучные строки о женщинах; отчего художники, кистью кропотливо обводя даже самые тонкие нюансы кож, пишут женщин; отчего скульпторы, отбивая свои пальцы в крошении твердых камней, ваяют женские тела, — мне захотелось делать всё то же самое, но я не знал своего таланта и не был удал ни в чем, кроме пресловутой охоты.       Я не умел создавать — я привычно рушил созданное природой, убивал; я не умел красиво говорить или ловко держать кисть и стек, оттого мне приходилось выдумывать иные изощрения, иные способы ублажения женщины, что заслуживала, вообще-то, умельца: чтоб воспевал ее в искусстве со всей требуемой полноценностью.       А я воспевал женщину иначе. Я видел, что созидал нечто приятнее пустого стиха или безжизненного рисунка, криво выточенной статуйки, — я ублажал телесно, я возвращал ей утерянное: эмоцию, мысль, блик в глазу. Морщинку у давно не улыбавшейся губы.       Лэйн теперь смеялась, выстанывая что-то о том, что «щекотно»; Лэйн коленками силилась зажать мои виски, раззадоривала своей непритворной робостью, — и я едва мог сдерживать себя, чтоб не растерзать, чтоб не укусить, чтоб не оставить, не дай Господь, на безызъянной Лэйн пачкающего следа своей неудержимой страсти.       Я пальцем проник между женских ног и сдвинул трусики вбок, и узор малиновых пиончиков на них слился в одно большое цветное пятно. Взглянул на Лэйн: она щурилась то ли смущенно, то ли испуганно. Мне стало плевать на эмоцию, достаточно было одного ее наличия. Лэйн чувствует что-то, и это что-то даю ей только я.       Не мог больше терпеть. Самым кончиком языка невесомо проложил линию, приоткрывая им нижние ее губки, и вмиг резко прошелся между, остановившись на клиторе и плотно обхватив его ртом.       Лэйн в мои волосы зарылась с прытью такой, точно пыталась выдернуть каждый до единого; почти скулила от новых чувств и извивалась на моем лице пойманным и силящимся сбежать зверьком, а я ее красивые ноги удерживал плотно, пальцами пробирался под чулки, сжимал там и гладил краснеющую кожу, языком умело обводя чувствительное местечко и растворяясь в блаженной реке ее рваного дыхания.       Я уже мало соображал: Лэйн разрушала меня. Изящная в своей холодности, ставшая куда изящнее, сбросив ее, двигалась по моим губам уже и сама, как умела, отстав от моих волос (наконец или к сожалению — не определился…), и руками подрагивающими теперь впиваясь в подлокотник дивана под моей головой, чтоб удержаться. Меня взбесило то, что она слишком на весу, слишком высоко. Я хотел ее ближе.       Настойчивыми пальцами ухватился за ее бока и на себя Лэйн плотно насадил, чтоб не смела даже и привстать; когда дернуться вздумала, прошептав что-то о том, что сейчас меня без воздуха оставит, шлепнул за непослушание по округлым ее бедрам, окрашивая скучную тишину комнаты звонкостью ее тела. Потом еще раз пришелся почти невесомым, но ударом — по другой половинке бедра, вмиг еще, еще, еще: затем, что мне нравилось, как соблазнительно розовеет ее кожа, а еще затем, что и ей, оказывается, это тоже нравилось. Понял я это по тому, как она с большей охотой виляла ими на моем лице, влажностью всей туда-сюда проходясь по довольному языку.       Язык мой, да, был счастлив: прежде он не изведывал лакомств вкуснее. Это я, когда Лэйн на секунду привстала, ей озвучил просто к слову:       — Ты вкусная. Очен-н… — не договорил я и оказался перебит этой вкусностью.       Она уселась обратно, и глаза мои, ненасытно наслаждаясь красотами ее форм, бегали туда-сюда по покрытой мурашками холода коже, поднялись затем вверх, замечая ее смущенность. Я понял: никто не говорил ей таких слов. Я первый.       Первый касался ее там, где не касался никто до меня. Первый распустившимися руками пробирался туда, куда не пробирался еще никто: ладонь опустив с женского бедра и скользнув ею ниже, приставил подушечку большого пальца к узкому входу, гладя только снаружи и иногда с поддразниванием этот легкий нажим едва-едва усиливая, встречая новые хныканья моей неопытной, но уже не терпеливой Лэйн.       Она выпрямила спинку, и я уловил движение силуэта в стоящем в углу комнаты зеркале. Увидел только краем глаза, но это малейшее видение стало моей ошибкой: в плотности штанов совсем место закончилось. Брючный шов натирал, распалял сильнее, и я представлял тогда, будто это ее прикосновения: будто это она меня трогает там, будто она ласкает неумелыми касаниями. Я предвкушал, как это будет… Я почти мечтал.       Да, я голову потерял, поймал себя на том, что ласкаю мою Лэйн слишком животно и с чересчур ненасытной рьяностью, совсем заводясь от мыслей о ее первых ласках, что подарит она своему первому мужчине, и стану им я.       Я.       — Вправо взгляни, Лэйн. Только посмотри, какая ты.       Она послушалась не сразу, но затем, взглянув, заметила зеркало и тут же от него отвернулась, и я тогда, рукой свободной пробежавшись вверх по ее туловищу, сжал хрупкую челюсть Лэйн кончиками пальцев и повернул за нее женскую голову туда, откуда она отвернулась, — к скользящему по моему лицу телу в отражении.       — Смотри и не вздумай отвести взгляд.       Я плавил эту наледь, и она, с теплом моим контрастируя, трескалась. Я видел. Я видел теперь эту стряхивавшуюся ледяную корку, слоями отступающую со всего женского существа и передающую место исступленному пылу, рваным стонам и алеющим щекам. Пелена безразличности спала с красивейших глаз, заменил ее остервенелый интерес, с которым Лэйн разглядывала то себя в отражении, то меня свысока и почти без надменности.       — Нравится?       — Да… да-да-да, да... — Лэйн прикусила свою губу почти до крови, чтоб остановить поток несдержанных слов. Не помогло — рот приоткрывался в новых жалобных выдохах и стонах.       Каждый сантиметрик бело-шоколадной кожи, каждый вздох, каждое содрогание точеных ног, — хотелось всю ее вылизать, съесть, обрушиться шквалом обезумевших ласк. Так я и делал: истязающими поцелуями водил по клитору, каждым приближая к ее первому удовольствию.       Лэйн, истекающая предоргазменными соками, стала еще слаще, но мне вдруг захотелось мстительно позабавиться; я, собрав пылинки воли, остановил дрожащие женские ножки, приподнял едва за бедра и отстранил ее от себя, вынуждая держаться на весу над моим лицом и почти с него слезать. Не сдержал я затем ухмылки, с ласковатым злорадством разглядывая новоиспеченную смесь эмоций, плескавшихся в хаосе от одной к другой.       Наслаждался властью, оставляя ее жаждущей большего, и она, исступленно метаясь в панике утерянной разрядки, силилась вернуть мои ублажения, а я непреклонен был, больше не позволял себе ни единого прикосновения и ни единого поцелуя. Хотел, чтоб она поняла, что это я решаю… что это я победил… И она поняла: больше не равнодушные глаза сверкали то подгонявшим упрашиванием, то покорным ожиданием моей милости.       Облизнувшись, прошептал одними губами, передразнивая прежнюю ее холодность:       — Ладно, Лэйн. Ладно… ⠀ ⠀ ⠀ ⠀ ⠀