Перед смертью

***

Тускло-зелёные стены давят на него, заставляют ссутулиться и сжаться, сидя на стуле. Шум в голове становится невыносимым, когда превращается в ужасающий писк, в разы громче отдающейся в ушах тишины. Он совсем сошёл с ума. Сердце отбивает размеренный ритм, но уж лучше бы ходило ходуном по всей грудной клетке, к чему это спокойствие? Закрыв глаза, он покачивается вперёд-назад, согнувшись чуть ли не к собственным коленям. Мычит. Достало. Шум на секунду исчезает из головы. Только теперь вместо него начинает без умолку болтать Птица.

"Слабак. Даже не можешь разорвать этот чёртов больничный балахон"

– Заткнись, – просит Серёжа. Хочет закрыть уши руками, чтобы избавиться от этого подонка внутри себя. Смирительная рубашка удерживает руки ровно на месте, не давая пошевелить ими хоть жалких пару минут. Руки давно затекли. Плечи болят от постоянной фиксации. Локти, кажется, уже никогда не разогнутся. Запястья болезненно сводит, а пальцы немеют. Напряжение во всём теле уже несколько суток не даёт покоя. Он не спит по меньшей мере два дня. Сны отказываются посещать его. Он настолько плох, что не заслуживает нормальной жизни даже во сне?

"Ты забыл? Я навсегда с тобой. И никакие таблетки тебе не помогут!"

Птица хохочет на всю палату. Его голос ещё несколько раз отдаётся эхом в голове. – Замолчи. Замолчи. Замолчи, – твердит, как молитву, Разумовский, хотя прекрасно знает, слова монстра – правда.

"Дай мне контроль над ситуацией. Пусти! Пусти!"

Птица за спиной. Шёпот быстро перетекает в крик и злорадствующий смех, ударяясь во все углы комнаты. Серёже хочется биться головой об стену. Не пустит. – Хватит. Хватит. Хватит, – всё лицо и тело горят от злости, он не перестаёт покачиваться из стороны в сторону, всё без конца шепча, чтобы злодей прекратил.

"Нервишки сдали? Ты же просто псих. Ты людей убивал."

Он говорит медленно, наслаждается его болью, а Разумовскому хочется волком выть от безвыходности. Кости ломит от усталости и злобы, которая охватила зубы, заставила сжать челюсти, насколько это только возможно. Убивал, да. Птица исчезает. Он может спокойно вздохнуть и запрокинуть голову назад, закрывая глаза. Монстр забрал шум с собой. Жаль, что боль – нет. – К нему точно можно? – на беспокойный женский голос Разумовский распахивает глаза и смотрит на происходящее за решёткой. В коридоре он может заметить белый халат Рубинштейна. Проклятый старик. Каждый день он приходит поиздеваться над ним. И всегда повторяется одно и то же, изо дня в день: он приходит, показывает таблетку, – несчастную красную капсулу, убивающую Птицу на пару часов, – психиатр всегда смотрит прямо ему в глаза, его не устраивает голубой цвет, он просит жёлтый. Он просит разбудить демона. Когда Разумовский наконец сдаётся, вздыхает, чувствует прилив сил и... невыносимого удушающего желания вырезать всех, кто находится поблизости. Это чуждо ему, он хочет кричать, реветь во весь голос, лишь бы врач отстал со своими вопросами, а Птица просто раз и навсегда заткнулся. Самое ужасное, что он ничего не может с собой поделать, может лишь сидеть и наблюдать за тем, как его телом управляют, будто куклой, дёргают за ниточки. Его мучает ощущение, что он навсегда оказался в плену убийцы. Он стал заложником самого себя, только совсем другого. И ему это пиздец ой как не нравится. А когда у него получается с огромным трудом подавить внутри Птицу, докторишка даёт одну жалкую капсулу, которая всё время так и норовит застрять в горле, ведь о стаканах с водой здесь будто никогда и не слышали. После приёма лекарства Чумной доктор уходит. Ему на смену приходит шум в ушах, подавляющий всё желание лечиться и жить дальше. Но это в любом случае лучше, чем слушать острого на язык Птицу с его бесконечными злыми шутками и угрозами. Из мыслей его выводит щелчок замка и тихое цоканье каблуков. Опять Софа. Софочка – медсестра и помощница поехавшего психиатра. Она симпатичная, но слишком уж деревянная и смазливая. Она, как кажется Серёже, даже улыбаться толком не умеет. Только и знает, что скупать все красивые шмотки на своём пути, чтобы наряжаться на работу, как на подиум. Глазки у неё ничего, ноги длинные, но не то это всё, просто не то. Ему стыдно думать об этом. Он даже не поднял на медсестричку глаз, смотря на собственные связанные руки. Пальцы кололи невидимые иголки. На секунду показалось, что кровь в руках перестала циркулировать.

"Я бы её поимел. Ты как? Не против такой?"

Птица несколько раз шептал подобное в ухо Разумовскому, когда девчонка приходила, чтобы открыть окна на проветривание или же просто чтобы принести ему лекарство. Стоит ли говорить, что бывший миллиардер заливался краской, когда слышал подобное? Сегодня докторишка не заходил. Птица был прямо за спиной. Сидел на койке, что-то бормоча себе под нос. Сейчас он не начал говорить что-то из разряда того, что Сергея напрягало. – Привет. В голове будто что-то щёлкает, болезненно перетекая во все нервные окончания, заставляя неестественно дёрнуться. Это не Софа. Как только он слышит этот голос, – её голос, – его будто прошибает током. Сердце стучит в разы быстрее, а разум становится чуть чище. Она подходит к нему и садится на стул напротив, ставит на стол свою сумочку. Кого-кого, а её он точно не ожидал увидеть. Волосы чуть ли не встают дыбом. Он очень хочет её обнять, просто молча стоять и обнимать. Дёрнуть руками получается лишь самую малость – нитки обнадёживающе трещат, но ткань смирительной рубашки не поддаётся и в ней не становится ни на йоту комфортнее. Он хочет сказать столько всего, но язык предательски заплетается, выдавая только что-то невнятное. – Ты так похудел... – шепчет девчонка, протягивая руку, чтобы положить её на обе его руки в рубашке. Она не говорит обидных вещей, кто-то бы даже обрадовался, если бы ему сказали такое, только вот в голове Серёжи это звучит немного по-другому: "Ты стал хуже". – Пожалуйста, не говори так, – он опускает голову, но не разрывает зрительного контакта. Готов расплакаться прямо перед ней. Долгое время заслуживать её доверие и авторитет, чтобы сейчас предстать перед ней в таком виде.

"Ты превзошёл самого себя."

Он игнорирует слова монстра. Сейчас они не важны, он пытается не слышать их. Девушка подходит к нему, проводит пальцем по щеке до линии челюсти. Он готов читать её мысли: "Отросшие волосы, превратившиеся в тусклое растрёпанное гнездо. Он стал намного худее, сейчас только кости торчат." – Т-ты ко мне п-пришла? – наконец выдавливает он с огромным трудом, смотрит на неё, опуская голову на её ладонь. Он не видел её несколько месяцев. С момента второго убийства. Она уезжала в Москву по учёбе, оставляя его совсем одного. Если не считать Олега. – К тебе, – её голос звучит мягко, трепещет, словно крылья бабочки. Девчонка не убирает руку от его лица, лишь подходит ближе, разрешает прижаться головой к её груди. – Я думал, ч-что умру, – он тихо нервно хихикает, закрывая глаза и и полностью утыкаясь лицом в её грудь, чуть ниже. Она гладит голову, перебирает выцветшие пряди в руках, аккуратно оттягивает назад, слыша тихое, но довольное бормотание.

"Такая хорошенькая, м, да ещё и девственница! Ты её не обработал?"

Мерзкие мысли Птицы побуждают мужчину повернуться назад, чтобы заметить самодовольную ухмылку убийцы. Он просто не будет обращать внимания. Пока она рядом, Птица не стоит его тихого мата и громких мольб прекратить. – Мне всё рассказал доктор... – она запинается, вспоминая фамилию психиатра. – Рубинштейн. Почему ты не сказал раньше?

"Потом что ты бы непременно бросила нас!"

Птица возвышается над ней, дышит прямо в затылок, но она даже не колеблется. Она не видит его. Не видит его ночной кошмар, того, кто является к нему во снах и преследует двадцать четыре часа в сутки. Исключение составляет лишь тот несчастный час, когда таблетка убивает его, когда он уходит. Кто из вас сумасшедший? – Маленькая... – он утыкается лбом ей в живот. Она знает. Знает обо всех его грехах и не отходит. Знает всю правду, но обнимает его. – Серёж, – девчонка не перестаёт гладить его волосы. – Почему ты раньше не сказал? – она твердит свой вопрос словно мантру. Он не хочет отвечать, он просто ненавидит себя за содеянное, в зеркало смотреть не может. Разумовский молчит. Напряжение в комнате растёт, растягивается, как резина. Он не хочет её разочаровывать, но, ещё больше, кажется, некуда. Каково это – чувствовать, что у тебя были отношения с психом? – Что сейчас будут думать о тебе? – шёпотом, будто боится, но спрашивает, ему важно это знать. – Что будут думать? – девушка пожимает плечами. – Что-нибудь. – Её тоже вся эта тема трогает за самое сердце далеко не в лучшем смысле. – У тебя проблемы? – Серёжа спрашивает полушёпотом, он не хочет пугать свою девчонку. – Нет, нет, никаких проблем, – она грустно улыбается, Разумовский сразу распознаёт ложь. Раньше она никогда не врала ему. Оба считали это некрасивым по отношению друг в другу. Зачем нужны отношения, если в них нет честности? Что Сергей, что его партнёрша, они никогда не врали, больше предпочитая сразу сказать друг другу всё как есть, чтобы помириться (и, если надо, смириться) было в разы проще. Сейчас слышать её слова и понимать, что она не может или не хочет откровенничать, Серёжа ощущал удушающую боль в шее и холод в затылке. Наверное, он и правда стал хуже всех умалишённых. – А что родители? – Серёжа помнит, родители девчонки не были рады тому, что она крутится возле непонятного бизнесмена, который вдобавок старше её на восемь лет. Он пару раз был в гостях у её родителей, довольно дружелюбные и гостеприимные. Её отец улыбался, предлагал выпить, на что Разумовский культурно отказывался – не хотел опускаться до уровня того, что при знакомстве с родителями своей любимой он будет хлестать водку вместе с будущим тестем. Нет. А её мама смотрела одновременно с восхищением и ярко выраженным беспокойством, всё время предлагая Серёже побольше салатов или ещё курицы. В общем, они ему понравились. Только вот Серёжа им не понравился. Много раз после его визита и "приятного" сюрприза для её родителей, он слышал, как девчонка говорила по телефону, одновременно с этим суетясь на кухне – телефон был на громкой связи. Практически всегда её мама протестовала, говорила, что Разумовский странный, хоть и воспитанный, но всё равно настораживает её. Девушка отмахивалась от матери всякий раз, отвечая что-то вроде: "Мам, двадцать первый век на дворе, люди разные, это у вас раньше все одинаковые были." Отец никогда не встревал в разговоры мамы и дочки, но он относился к Сергею вполне нормально просто из-за того, что у избранника дочери были на месте все зубы и ни одного синяка под глазом, никаких толстых золотых цепочек на шее и татуировок с криминальным содержанием. – Родители ничего, – отвечает девушка, вздыхая. – Говорят, что я дура последняя. – Это не так! – Серёжа поднимает глаза на неё. – Это из-за меня? – спрашивает так наивно, по-детски, надеется услышать "нет", но сознание тяготит мысль о том, что он испоганил ей жизнь: появился, влюбился и испортил её отношения с родителями. – Нет-нет, что ты? – девчонка грустнеет, значит точно из-за него. – Мне уже двадцать лет, я сама могу решать с кем мне состоять в отношениях, а с кем – нет. Сейчас она делает вид, как будто не живёт всего лишь два года одна, Сергея это смешит. Он улыбается. Если бы мог сейчас, то обнял бы её за талию, прижал к себе ещё теснее. Она медленно проводит пальцем по его щеке, скуле, линии челюсти снова, будто пытается запомнить его лицо как можно лучше. – Как кормят здесь? – вдруг спрашивает она, волнуется. Разумовский хмурится, бросая взгляд на тарелку с нетронутой кашей, что осталась с завтрака, а Софа любезно поставила её на тумбочку. Пшеничная каша была здесь на завтрак, компот из сухофруктов и кусок белого хлеба; на обед суп из самого простого – картошки, моркови, лука и лапши, стакан с остывшим чаем; вечером приносят какой-то свекольный салат с луком и сыром. Все эти приёмы пищи сопровождают горы таблеток в мерном стаканчике. Если бы они ещё хоть немного помогали. Не то чтобы здесь кормили помоями, нет, всё даже сносно, только вот... – Честно? Выворачивает, – он закрывает глаза и снова утыкается лицом в её живот. Она обнимает его ещё больше, выводит пальчиком правой руки незамысловатые узоры на мужской спине сквозь рубашку. – Врачи хорошие? – на секунду ему кажется, что она на самом деле журналист, которому лишь бы что выведать, а потом понаписать в газетёнках такого, что мама не горюй.

"Ты совсем едешь крышей. Девчонка-то в чём виновата? Ты смотри, какая она лапочка, специально к тебе припёрлась."

Птица наматывает круги вокруг них. Серёжа закрывает глаза, прижимаясь к девушке ещё ближе, надеясь, что она сможет защитить его от этого ужаса. Хотя бы просто потому что его не существует. – Самые лучшие, – Разумовский хмыкает, не обращая внимания на свои галлюцинации. – Только меня не лечат, меня тут добивают, – признаётся он. – Не думаю, что когда-то смогу стать нормальным. – Серёжа! – она чуть не ахает, смотрит на него с жалостью, в глазах у неё поблёскивают слёзы. Но она не станет плакать. Возле него не станет. Довёл. Теперь ему тошно от самого себя ещё больше. Она пришла к нему, приехала специально. Она интересуется, как он здесь, всё ли у него хорошо, а он... А Разумовский лепечет то, что разбивает ей сердце на мелкие осколки, которые уже вряд-ли получится склеить заново, он ведёт себя так, будто одних его поступков недостаточно, чтобы она окончательно разочаровалась в нём. – Маленькая моя, – он шепчет тихо, заставляет её посмотреть в свои глаза. – Я не хотел, – если бы он мог, то сейчас бы стоял на коленях, целуя руки своей девчонки, молча глотающей слёзы. – Мне очень плохо здесь. – Серёж, – девушка опускается, приседает вниз, чтобы её глаза находились на уровне его. – Я была... – она запинается, не зная как сказать ту горькую правду. – Когда я узнала, я только прилетела в Питер. Мне родители звонили, все федеральные каналы и СМИ твердили о тебе. Я так испугалась. Прости, что я раньше не приехала, прости, – её голос дрожит от подступающих к горлу слёз. Крик так и хочет вырваться из горла, но Разумовский молчит. Ему очень хочется спросить: "За что ты извиняешься?", но язык не слушается, да и морально говорить он не готов. Женские плечи подрагивают от рыданий. Он слышит, как она шмыгает носом, как не может проглотить комок во рту, чтобы нормально дышать. Её глаза красные и влажные от слёз. Заплакала.

"И что ты натворил? Это ведь ты её довёл! Полюбуйся, это ведь она из-за тебя так хнычет!"

Почему-то игнорировать Птицу получается только сейчас. Когда перед ним на корточках, в чёрном платье сидит она, плачет по его вине, сердце мужчины сжимается. Через несколько секунд она уже плачет, накрыв его руки своими, утыкается лицом в его смирительную рубашку. Её руки такие же нежные, как и в их последнюю встречу, он чувствует её касания даже через ткань. Смотрит на её руки. На безымянном пальце кольцо. Он подарил. Он сделал ей предложение перед её отъездом в Москву. Она была очень рада. Кольцо было дорогое, с гравировкой и камнем, таким миниатюрным, но выразительным. Само по себе кольцо было не в сто карат, и даже не в пятьдесят, на вид совсем обычное, но если разглядывать, то можно смотреть часами, не отрываясь. Не сняла. Сам факт того, что кольцо до сих пор на её руке после всего содеянного, греет его душу. На ногтях аккуратный маникюр. Тёмно-синий матовый цвет. На глазах небольшие стрелочки, тушь. После слёз, наверное, всё будет выглядеть ужасно. Но его девчонка прекрасна в любом виде. Он это знает. – Тише, пожалуйста, успокойся, – Разумовский чуть шипит, просит ласково, утешающе. – Вставай, ну ты чего? – если бы не чёртова смирительна рубашка, он бы давно укачивал её в своих объятиях, давно бы целовал в щёки и в лоб, прижимая к себе. Сейчас он так не может. Девушка поднимает на него глаза. Красные от боли, которую приносят люди. Он сам заставил её плакать и сам просит успокоиться. Она встаёт в полный рост, обнимает мужчину, зарываясь лицом в его отросшие тусклые волосы. – Я тебя люблю, – шепчет девчонка ему на ухо, прижимая к себе как в последний раз. Рыдания понемногу стихают, дыхание восстанавливается, но она не отходит от него. И я. Я тебя тоже. И я тебя люблю. Я люблю тебя сильнее. – Маленькая, я тоже тебя очень люблю, – из голоса превращаются в тихий полушёпот с женскими всхлипами. Девчонка тянется к его сухим и покусанным губам. Целует. Не боится. Она поглаживает ладонью его щёку, другой рукой зарывается в его волосы. Скучала. Он сминает её губы своими, слегка прикусывая зубами её нижнюю губу, чувствуя, как податливо она наклоняет голову. Её губы мягкие, сладкие. Совсем не изменились за несколько месяцев. Если бы он сейчас только мог, то усадил бы её на колени, осыпал шею поцелуями, прижал бы к себе так, как больше не может никто другой. Они неловко стукаются зубами пару раз, но это лишь усиливает желание целоваться до потери пульса. Сейчас Серёже кажется, что если она уйдёт – наступит смерть. Чего хочется перед смертью? Вдохнуть свежего воздуха. Говорят, что перед смертью не надышишься. Серёжа согласен с этим, ведь сейчас надышаться в её присутствии он не может. Тьма полностью поглотит его, когда она уберёт свою руку с его плеча. Он умрёт. Сразу. Но растянуть этот последний момент с ней не получится, как бы он ни пытался. Он ненароком кусает её губы, слышит её тихое шипение, спешит нежно поцеловать её в уголок губ, якобы извиняясь. Она отстраняется, даёт понять, что им обоим хватит. – Сейчас мне лучше. Ты ведь будешь приходить? – Серёжа спрашивает, надеется услышать положительный ответ. Блеск мимолётного удовольствия в глазах девчонки безвозвратно исчезает. Она заметно грустнеет. – Серёж, – она целует его в щёку, поправляет его волосы на голове. Не договаривает. – Что такое? – он сверлит её взглядом. Он обязан знать правду. Без причин отказаться от него она не может. Или может? – Я должна уехать в Москву, чтобы доучиться. В универе все на ушах стоят. Ректор поставил вопрос о моём отчислении, но, ты же знаешь, что я учусь хорошо, – она не успевает договорить. – Это из-за меня? Ты теперь меня ненавидишь? – его глаза блестят голубым, просят рассказать всё как есть. – Я люблю тебя, – она говорит уверенно, но ранит в самое сердце. Из-за него её отчисляют. – А в Москве нужны профессионалы. – Ты профессионал? – Серёжа натягивает на лицо грустную улыбку. – Да. В столице всем по барабану кто ты, с кем спал и из-за чего здесь. Это у нас моральные ценности и партнёр важнее всего, – быстро объясняет девчонка, не отпуская его лицо и волосы, продолжая их гладить и целовать. – Это всего на пару лет, Серёж, я доучусь и смогу приехать сюда. – Я умру без тебя, – твердит Разумовский, понимая, что так и будет. Он чуть не сошёл с ума второй раз без неё, и он вряд-ли выдержит каких-то, как она сказала "пару лет". – Я буду звонить, тебе ведь можно звонить? На стационарный? – она говорит быстро, она не хочет уходить, но знает, чем быстрее – тем лучше. – Ваше время вышло, – возле решётки появляется Софа. – Я приеду, слышишь? Я ещё обязательно приеду, обещаю, – она спешно целует его в губы, щёки, лоб, гладить волосы, прижимает его голову к себе. – Я люблю тебя, – он в последний раз утыкается головой в её живот. – Не снимай кольцо, прошу. Его любимая смотрит на руку, глаза снова блестят от слёз. – Не сниму, никогда не сниму, – она обещает, обнимает его в последний раз, шепчет губами "я люблю тебя" много-много раз. Сердце обоих разрывается. Они не смогут друг без друга так долго. Он уж точно. Он не может надышаться ей, а она им, ведь они оба знают, что увидятся не скоро. Тихий шёпот, чтобы проклятая Софа ничего не слышала. Нежные руки его девчонки, лежащие поверх его, забинтованых и замотаных в смирительной рубашке, кажутся в разы интимнее, если бы она касалась его по-другому. Сейчас даже Птица молчит, хотя он здесь. – Я люблю тебя, – шепчет он в последний раз, нехотя опускаясь от неё, когда она выходит и оказывается по ту сторону решётки. Я люблю тебя.