Юность

Июнь 2024 года

я обнаруживаю космический кратер, 

что скрылся за атласом, и не прячась почти.

в нем нахожу я кусочки палладия, 

в нем светлых пятен мелькают узоры,

в нем я встречаю рассвета просторы, 

что зыблется робко и бледно вдали. 

я молчу, я смотрю. 

ты стоишь, ты молчишь. 

я с трудом на своих двух стою, 

ты закуришь и руку свою только лишь 

положишь на усталое нынче плечо.

тишь да гладь. гладь да тишь. 

дорога втекает в синевы полотно, 

да свет неумело прочертит силки,

розовизны рисуя пятно.

я так близко. ты близко. мы одно.

ну, почти.

Вера – это тайна. Потому что вера требует от меня выбора до знания о грядущем. Супермаркет встретил почти безлюдным пространством ранним утром субботы, тихие прилавки настраивали на умиротворяющий лад, а редкий писк пробиваемых на кассе товаров не тревожил сознание. Корзинка в руке была лёгкой и пустой, весело раскачиваясь в такт каждому его шагу. Ичиго приехал рано – его целью было успеть купить молоко для кофе, что он собирался выпить в компании Киске. Уже через день, в понедельник, должна была начаться июньская практика, поэтому время перед ней хотелось провести именно с ним, ведь ближайший месяц так часто видеться не получится. – Привет, Ичиго. Знакомый низкий голос заставил обернуться, и Ичиго не поверил своим глазам, замерев на месте. Это был Гриммджо.  Выглядел он совершенно точно так же, каким он его запомнил в их последнюю встречу – взъерошенные художественным беспорядком небесного оттенка волосы, лёгкая хмурость, адресованная не ему, а жизни в целом, такая же пустая корзинка в руке, на которой выделялись хорошо знакомые мышцы с оплетающими их венками и, конечно, его глаза.  Лазурь мальдивских вод. Видя синеву, некогда дорогую его сердцу, будоражащую сознание, вызывающую росчерки волнительных электрических импульсов по серому веществу и учащенный пульс, Ичиго с удивлением заметил, что внутри не заворочалось в тревоге, не закрутилось в беспокойстве и не сжалось в горечи о былом. Сердце не ухнуло вниз, руки не затряслись и не бросило в жар – образ словно давно померк в бытии прошедших лет, оставшись яркой картинкой с долей теней в памяти. Не было ни божественного в нем, ни чего-то возвышенного – просто человек стоял перед ним. Человек, которого он когда-то знал. И больше ничего не было. – Здравствуй, Гриммджо.  Голос не дрогнул, а осанка осталась прямой и уверенной, даже слегка расслабленной – Ичиго никогда не стоял так рядом с ним. Словно на равных – а именно так он ощущал себя в тот момент. Ощущал изменившимся, выше себя прежнего, сильнее нутром, взрослее, чем раньше – совершенно другим человеком, но с той же душой, хрупкой и ранимой, но нынче обросшей бронёй из уверенности в собственных желаниях и совершенно разного опыта, что выпало на его долю. Ближе не подошёл ни он, ни Ичиго.  – Прости меня. Слова явно дались Гриммджо с трудом, но они виделись выверенными временем, отшлифованными рекой прошедших лет, точными в отображении намерений сказавшего их человека. Взгляд лазури был серьёзным, выжидающим, перепоручающим судьбу краткого, но важного момента ему, отдающим право решить, что сказать, как поступить, с чем двигаться дальше. И у Ичиго ответ тоже был выбит, высечен в камне травмы, что хранилась где-то глубоко внутри, в старом сундуке тревог, похороненном под песком давно исчезнувшего моря. – Я давно тебя простил. Прощение было легким в этот миг, но не в жизни в целом – много понадобилось времени, дабы раскрутить, рассмотреть, свернуть и отложить в коробку с событиями, серыми в отображении воспоминаний внутри головы. При этом не виделось смысла в ответных извинениях – ни за увольнение, ни за то, что так и не написал после. Самым важным было, что он уже простил самого себя – маленького мальчика, запутавшегося в своих чувствах, решившего скрыть отношения с коллегой, испугавшегося боли и видевшего божество там, где его не было. Он заплатил за свою юность цену, достаточно высокую, и получил урок, который вынужден был усвоить – не сотвори себе кумира. Пусть порой и очень хотелось, как, например, с Киске, с его звездами млечного пути, но Ичиго теперь все же видел человека, а не недоступного бога, чьи помыслы неизвестны простым смертным. Гриммджо кивнул. В его взгляде больше не было ни ожидания, ни стремления сказать что-либо ещё.  – Спасибо. Он его отпускал. И Ичиго отпускал его тоже. – И тебе спасибо. Молоко нашлось за следующим углом. Гештальт был закрыт. Невозможно было сказать наверняка, таким ли уж открытым он был, но ощущалось это завершением неизвестного по счету акта в его жизни, подтверждением его внутренних изменений и началом нового течения в его сознании – спокойного, мирного и незыблемого, как сама природа в её вечных проявлениях. Вера – это тайна. Но есть два варианта – остаться в тревогах, в которых провел всю свою жизнь, или шагнуть в бездну с верой. Люди рядом могут быть лекарством к яду травм – это Ичиго понял благодаря Кайену, Киске и семье. Главный вопрос – хотел ли он сам излечиться после всего, произошедшего с ним? Спустя время Ичиго приходил к выводу – он не был виноват, что заболел, но именно в его руках находился ключ к выздоровлению. Оставалось лишь пойти по верному пути.  И Киске… С ним он понимал, что осознанно выбрал своего человека и других больше для него не существовало.  Киске, встретив его, забрал молоко, тепло его обнял, целуя в висок и, радостный, ушёл на кухню, где шипел вскипевший чайник. – Как твое утро? Руки Киске привлекли его внимание быстрыми движениями между растворимым кофе, молоком и кружками – утонченные, но мужественные, с красиво выделяющимися суставами и жилами, они быстро перемещались от одного предмета к другому.  – Я встретил Гриммджо сегодня. Киске все ещё стоял доверчиво открытой спиной к нему. Как в тот первый день в отделе продаж “Каракура”. Ичиго подумал, что можно было разглядеть все в нем, наверное, уже тогда, если бы он видел. Но правда в том, что он тогда ни черта не видел вокруг себя.  – Что говорит?  Ичиго ещё не рассказывал о том, что между ними было, они не обсуждали эту часть его жизни – да и не хотелось рассказывать о бывшем, с кем и не состоялись полноценные отношения. Какая разница, с кем и какой у него был секс? Это все было неважно в настоящем, где у него был прекрасный целиком и полностью человек, которого хотелось не ранить глупыми рассказами о прошлом, но сберечь. Вера – это тайна.  Попытаться и рискнуть, последовать тому, что тащит вперёд, через всю жизнь, полную загадок и неизвестности.  Но почему не сказать о Гриммджо? Не с целью поделиться давно прошедшими страданиями или сомнительными романтическими подвигами, а с намерением показать, что одна из глав в его жизни завершилась, круг разомкнулся, его отпускали и он отпустил? Ичиго решил, что больше секретов у них быть не должно.  – У меня были неудачные отношения с ним, – и все же слегка встревоженно на него посмотрел. – Он извинился. Киске, уже закручивающий крышку на банке, полуобернулся, кратко взглянув на него, а затем положил кофе в шкаф на верхнюю полку. Ему нельзя было часто пить кофе по каким-то причинам, связанным со здоровьем, так что Ичиго понимал – соблазн был велик, поэтому он принял решение положить от греха подальше. – Ты бы хотел попробовать с ним сначала? Что меня тащит в неизвестность и зачем? Может, потому что самые спелые плоды остаются нетронутыми в дальних уголках цветущего сада? Киске вернулся к кружкам, заливая кипяток в них и размешивая ложкой потемневшую воду. Как же Ичиго любил пить дома именно растворимый кофе. – Нет, Киске. Он вложил всю свою уверенность в этот ответ, чтобы было понятно – нет, совершенно не хотелось возвращаться к руинам, к сожженному пепелищу, где до отвратного болезненно вскрыли ему грудину и раскрошили ножом предательства сердце по доске чувств. Вопрос, конечно, было ли там, что предавать. Ичиго подумал, что ничего на самом деле там не было – роман с коллегой, тайный, обречённый на несчастливый конец ввиду самой своей сути, – явно не то, что следовало возводить на пьедестал как нечто лучшее в своей жизни.  Ичиго уже и не возводил.  Следует положиться на что-то, положиться на эту веру в нас, чтобы осветить свой путь, чтобы получить ответы на свои вопросы. – Хорошо, – размешав кофе и налив молока, Киске обернулся к нему, оперевшись руками и бедрами о столешницу позади него. – Но я хотел бы, чтобы ты знал: если ты захочешь когда-либо уйти, дверь всегда открыта. И если сидеть в сомнениях всю свою оставшуюся жизнь, тогда что проходит мимо меня? Мягкий голос тоже отпускал его, не держал на привязи, оставляя выбор за ним. Киске смотрел серьёзно, но было и ценностное отношение в этом взгляде, что отметил Ичиго ещё в первую встречу у него дома когда-то давно зимой, возможно, в прошлой жизни. – Ты свободен, – продолжил Киске, – и ты можешь не переживать, я смогу строить жизнь без тебя. Похоже ли это было на прощание? Ичиго подумал, что да, в какой-то степени, фраза звучала прощанием, но что-то останавливало его от этих мыслей, словно Киске хотел сказать ему что-то ещё. И он в своём ожидании не ошибся. – Но я хочу строить её с тобой. Что я понял в свои почти двадцать четыре года, так это то, что у меня нет ответов на все вопросы и не будет. – Киске… Ичиго не удержался и, быстро сократив жалкие метры между ними, порывисто обнял его, прильнув к нему в поцелуе. Но в неизвестности за все это время я нашел… себя. Губы Киске, по обыкновению слегка сухие и обветренные, быстро увлажнились под его напором, мягко двигаясь навстречу ласковыми прикосновениями. Постепенно ширилось внутри осознание признательности просто за то, что Киске такой, какой он есть, находился в его жизни рядом и вместе с ним – и это чувство толкало на то, чтобы прижаться ближе, провести языком по нижней губе, укусить ее, слегка оттягивая, приложить ладони к его щекам, нежно оглаживая их, и наслаждаться ощущением сильных рук, обхвативших его талию. – У тебя есть верёвка? – прошептал Ичиго в кратком перерыве между поцелуями. Киске остановился, нашёл его мутные глаза и внимательно в них посмотрел словно в поисках осознанности, которой, черт возьми, было очень мало. – Тебе зачем? С трудом сфокусировавшись на серебристой полыни напротив, увидев в них строгость вкупе с интересом, Ичиго вспыхнул, чувствуя стыд. Не тот, что мог мучить его раньше, переворачивая внутренности словно овощи лопаткой в супе, нет, это был стыд, что скручивает нутро в сладостном томлении. – Я бы хотел… Ичиго слегка приподнялся на носочках, потянувшись к его уху, дабы тихо проговорить продолжение. – Чтобы ты связал мне руки, когда мы уйдём в спальню. Киске удивлённо вскинул брови, рассматривая его порозовевшее лицо, и неожиданно усмехнулся. – Какое заманчивое предложение, – и прислонился лбом к его лбу. – Жаль, у меня есть только подарочная ленточка. – Значит, я могу быть твоим подарком? – ничуть не расстроенно, с улыбкой и даже озорством. – Ты всегда им был, – уверенно ответил Киске, и это было лучше любой похвалы, что Ичиго когда-либо слышал в свой адрес.  Открыв один из кухонных шкафов, Киске вытащил широкую ленту и с улыбкой покрутил ею в воздухе, позволяя Ичиго рассмотреть бордовую материю, выглядевшую мягкой, но прочной, переливающейся на краях золотой окантовкой. Лишь от одного её вида слегка закружилась голова, наполнившись различными вариациями использования, казалось бы, совершенно простого элемента подарочной упаковки.  Как хорошо, что Киске, порой склонный к накоплению барахла, – у него до сих пор одна из комнат была заставлена кучей коробок, на первый взгляд, ненужных, но очень важных, если спросить его о каждой из них, – как хорошо, что он решил сохранить и это чудо человеческой мысли. Кто ж знал, что простая лента однажды может оказаться настолько полезной. Ичиго взял ладони Киске в свои и спиной двинулся назад, утягивая за собой в спальню, усадил его на кровать и забрался на его колени, ерзая на них и возвращаясь к поцелуям. С него сняли футболку, но когда он попытался стянуть с Киске домашнюю накидку, так соблазнительно открывающую обзор на мышцы груди и пресса, его остановили весомым сжатием на предплечьях. – Руки за спину, – хрипло проговорил Киске, и эта неожиданная строгость выстрелила в мозг шальной пулей, будоража серое вещество. Ичиго послушался, с сожалением отпуская края зелёной ткани и переместил ладони назад, к своей пояснице. Киске положил свою голову ему на плечо, и Ичиго ощутил, как кисти нежно обвивает ткань, закручиваясь вокруг них плотным, но не давящим кольцом, а затем между запястий сжимается сильнее, соединяясь концами в узел и образуя виток восьмерки.  На пробу дернув руками, осознав, что частично обездвижен, Ичиго почувствовал, что внутри вспыхнуло нечто похожее на новогодний бенгальский огонёк – его охватило непонятное предпраздничное настроение, хотя лето только начиналось, вокруг было светло и тихо, совершенно не похоже на декабрьский вечер, на ёлки в снежных шапках с мишурой и гирляндами на них, но послышался призрачный звон колокольчиков на санках, и он радостно рассмеялся, убеждаясь, что затея была очень удачной.  – Не сильно?  Забота и чуткость – то, что всегда было в Киске, то, почему Ичиго ему доверял. Всегда. – Нет, но теперь я не могу тебя раздеть, – ответил Ичиго, в притворной грусти опустив уголки губ и состроив жалобное выражение лица. – Отлично, – Киске подвинул его с коленей, усаживая на кровать, затем поднялся и снял свою накидку самостоятельно, аккуратно складывая её и открывая шкаф, дабы положить на одну из полок.  – Это невозможно, Киске-е-е, – простонал Ичиго. Рухнув спиной на кровать и уставившись в потолок, не в силах терпеть очередную медлительность, когда можно было кинуть вещи в какой-нибудь угол, он прикрыл глаза, пытаясь успокоить сердечный ритм. Послышалось шуршание – Киске, похоже, нашёл место для одежды, положил её на полку и все же закрыл гардероб. – Ты хочешь, чтобы я тебя развязал? – не иначе как с издевкой уточнили, медленно подходя к нему. Ичиго приоткрыл один глаз. – Нет, я хочу, чтобы ты побыстрее ко мне вернулся, – и повел плечами, поудобнее устраиваясь на кровати. Насколько это было возможно со связанными за спиной руками. – Я всегда к тебе возвращаюсь, – спокойно констатировал Киске и направился в другую сторону, не внемля его мольбам. – Да, но порой ожидание невыносимо. Чёлка слегка лезла в глаза – похоже, пора было постричься, – поэтому Ичиго сдул пару прядок со лба и слегка сердито посмотрел на копошение в прикроватной тумбочке.  – Всему свое время, – Киске наконец-то подошёл к нему, ласково взъерошил его волосы и прикоснулся к его губам. Изводяще деликатно исследуя его рот, Киске провел рукой от его груди ниже, к пуговицам шорт, расстегнул их и вновь коснулся кончиками пальцев живота, рисуя ведомые лишь ему узоры. Когда ладонь сжала его уже вставший член через боксёры, Ичиго нетерпеливо вскинул бедра, стесненные грубой джинсовой тканью, и, забывшись, по привычке попытался снять одежду сам, но лишь слабо дёрнул руками, надёжно сомкнутыми лентой за спиной. – С-сними, – сипло проговорил Ичиго последними остатками осознанности, что таяла как лимонный щербет на солнце. – А волшебное слово? – это точно было измывательством над ним. Ичиго чуть не задохнулся в возмущении, но рука на члене сжалась крепче, двинувшись сверху вниз, и он лишь судорожно втянул носом аромат чего-то травяного, летнего, присущего Киске, что закружило голову ещё сильнее. – П-пожалуйста, – сдался он, прикусывая губу и упрашивающе взглянув на Киске. Его не нужно было просить дважды.  Шорты сняли вместе с боксерами и, покружив пальцем по головке, размазывая предэякулят по ней, накрыли ствол горячей глубиной рта.  Как же хотелось запустить руку в светлые волосы, почесать за ухом, удержаться за его плечо, переплести пальцы вместе, но Ичиго не мог, не мог сделать ничего из этого и вынужден был лишь закусить щеку изнутри и откинуться назад, пытаясь не прийти к финишу раньше времени. А предпосылки были – язык двигался мудреными завитками, иногда втягивались щеки, увеличивая давление внутри рта, и пусть темп был привычно медленным, удовольствие взрывалось фейерверками, что петардами со свистом уносились в небо с каждым прикосновением. Разводя колени в стороны, открываясь для Киске, он почувствовал, что палец в латексной перчатке – и когда только он все успел, вопрос, – коснулся входа, обильно смазывая его, и толкнулся внутрь, мягко растирая и готовя его к большему. Постепенно жажда затапливала нутро, распространяясь горячими волнами по всему телу, вызывая капельки влаги, стекающие по лбу к вискам, к линии волос, и вынуждая насаживаться навстречу пальцам, что умело двигались внутри него.  Вдруг Киске оторвался от своего занятия и, подхватив его обеими руками, перевернул на живот, и Ичиго, разгоряченный донельзя, потерся членом о покрывало, с вымученным стоном утыкаясь лицом в подушку. Сил терпеть совершенно не оставалось. Когда послышался звук раскрытия упаковки презерватива, Ичиго показалось, что ещё немного, и он умрёт от накопившегося в нем напряжения – обездвиженные лентой руки ныли, скованные в одном положении, мышцы предплечий тянуло из-за постоянных бессознательных попыток двинуться и просто возбуждение завершало этот список, охватывая его целиком. Кисти слегка дернули, понуждая его приподняться, согнуть колени, упираясь ими в кровать, и придвинуться задницей назад, ближе к бедрам Киске. Член коснулся входа, мягко надавил и аккуратно толкнулся внутрь, не встретив сопротивления. Ощущение приятной наполненности тонкими нитями пронизывало все тело, предлагая попытаться двигаться навстречу, но жёсткая хватка на запястьях заставляла оставаться на месте и лишь вскрикивать на особенно чувствительных толчках.  – Киске, я прошу тебя… Темп ускорился, прошивая острыми лезвиями удовольствия, и Ичиго, который не мог сдержать стоны, повернул голову набок, стараясь остаться на месте под напором, что нёс его бурной рекой наслаждения, вымывая все лишние мысли из головы, подчиняя своему потоку и сливая его воедино со ставшим ему родным человеком. – Я сейчас… Киске одной рукой схватил оба запястья, чтобы не давить их лентой, и обхватил его другой рукой поперек живота, помогая подняться спиной к себе, а затем опустил ладонь на его член, двигаясь в том же быстром ритме, что и он сам в нем. Ичиго выгнулся, с трудом удерживаясь в омуте ощущений, что топили в котле эйфории жилы, плавили суставы, жгли артерии блаженством, трясли его в мелких дрожащих судорогах, он был словно внутри бурлящего вулкана, весь охваченный огнём и сгорающий, но рождающийся заново с каждым толчком в нем. Послышался низкий стон, и его накрыло ударной волной, отключая сознание, лишая способности видеть, слышать, чувствовать что-либо кроме гулкой тишины, заполонившей все пространство, ранее отданное мышлению, а ныне шелестящее призрачным шепотом зелёных деревьев в неизведанном лесу.  Ичиго заметил, что из него уже вышли, только когда его обхватили под грудью одной рукой, а другой развязали ленту за запястьях. Он резко согнулся и выставил ладони перед собой, упираясь ими в кровать и тяжело дыша, а затем рухнул набок, подтягивая колени, обнимая их и совершенно пустым взглядом смотря куда-то перед собой. – Ты в порядке? – голос был трудноразличим из-за шума в ушах, но ласково пробивался в улетевшее к чертям сознание, понуждая его вернуться обратно. – Я… Да. Голос был тихим и хриплым, слегка сорванным, а голова постепенно обретала способность думать о чем-то, кроме умиротворенной тишины. Позже, когда Киске вернулся из ванной, в которую ушёл ранее, Ичиго подумал, что ему тоже не помешало бы освежиться, поэтому, кое-как совладав с конечностями, распавшимися в желе, он направился в душ.  Горячие струи смыли все напряжение, оставив лишь приятное утомление, и он вышел из комнаты уже обновленным не только снаружи, по ощущениям, но и внутри. Ах да, они забыли кофе. Поэтому, уже частично одетые, сидели на диване и наслаждались прохладным напитком – почти айс-латте, черт его побери, но Ичиго не мог не отметить, что все, созданное руками Киске, всегда было вкусно. И я все ещё не знаю себя полностью. Расположившись поудобнее, Ичиго неожиданно поймал за хвост короткую, но значимую в своей важности мысль – он не должен.  Ни родителям, ни Кайену, ни Киске. Ведь была взаимность – чувств, действий, помыслов. Это мучило его настолько долго, муторно переворачивая кишки в чувстве вины, что в какой-то момент стало частью его личности, а теперь отпустило, будто красная лента развязалась на руках, даруя свободу, которую он не ждал, не просил, не встречал и не имел никогда, но которую был рад обрести, выдыхая с облегчением путника, добравшегося до оазиса в пустыне. Если бы я остался в сомнениях, то никогда бы не ощутил настоящее наслаждение, никогда бы не испытал доверие, никогда бы не встретил настоящую любовь, никогда бы не почувствовал горе. И самое прекрасное на этом пути – те мгновения, что я был способен прожить с верой. И буду способен, конечно, тоже. Ичиго мыл кружки – их всего было две, поэтому он решил не утруждать этим посудомойку и повозиться в тёплой воде самостоятельно. Порой это настраивало мысли на нужный лад – легкость, спокойствие и тишина, он наслаждался ими под журчание воды и краткое шуршание дозатора геля для посуды. Что-то новое, неизведанное, но такое удивительное – хотелось подольше оставить это чувство внутри себя. Возможно, навсегда. – Ичиго, ты знаешь, что я люблю тебя? Он чуть не выронил чашку из рук, слегка зазвенев ею о край раковины. Обернулся, все еще держа мыльную губку в ладонях, нашёл глаза Киске – и они выражали чувство глубокой привязанности, спокойное ожидание его ответа, умиротворение, что он ощущал в своей собственной душе в этот миг, длящийся слишком долго для мимолетного мгновения. Вновь почудился запах лаванды, терпкой, но нежной, что растираешь меж пальцев, чтобы почувствовать ее аромат.  Но Киске не нужно было каким бы то ни было образом раскалывать – он, весь открытый, показывал все карты, что имел, не рисовался и не скрывал мотивы, всегда был собой, просто собой в своей честности, искренности и ласковой чуткости вкупе с ценностным отношением. Вне сомнений, лишь один ответ был верным для Ичиго. – Я тоже люблю тебя, Киске. И это было жизненным выбором. Киске улыбнулся ему, наблюдая за тем, как он вымыл руки, сложил посуду на полотенце рядом и направился к нему. Даже если я бежал назад, в тревоги и грузные мысли, даже если сомневался в вере и неизвестности пути перед собой… Приходило из этой неизвестности нечто прекрасное – ценный опыт после трудностей, всеобъемлющая благодарность людям рядом после одиночества, искреннее прощение после душевных ран. И это позволяло мне разгадать тайну и находить путь в беспроглядной темноте. Ичиго подумал, что познал вкус свободы.  Свободы от нелюбимой работы – квартиру, в которой он делал ремонт для последующей продажи, он реализовал еще осенью, но депрессия тогда не дала отметить это достижение, – свободы от тревог, печалей, самопорицания и болезненной привязанности к другому человеку, как это было ранее. Он обнял Киске, прижался к нему всем телом, наслаждаясь простым прикосновением к нему, его родным запахом, уткнулся носом в плечо и глубоко вдохнул, отмечая, что никогда ранее так не дышал – размеренно, со вкусом, с отсутствием тяжкого груза за спиной и на плечах, просто дышал полной грудью, а кровь разносила кислород по каждой клетке, позволяя чувствовать себя живым. Была лишь любовь – к себе, к жизни, к Киске. К семье. И это чувство пахло не краткой весной, не быстротечным летом, не подъемом настроения, которому вскоре должен на смену прийти спад.  Это ощущалось его жизнью, которую он доверял самому себе. Ичиго выбирал жить.