кури, бедолага

      санеми заперся на балконе. стоическим видом держит сигарету губами, запрокинув голову.       зима. в самый холодный месяц он сидит на порожке в футболке. греется одним дымом. небо перекрыто тёмной вуалью и налётом мороза. оттуда, будто бы прямо на его балкон, смотрит луна. единожды романтика. уединенность момента, пока свет из комнаты не перекрывается, а после стучат тяжелой рукой.       санеми оборачивается. позади, за стеклом, стоит гию. механизмы протеза вытянули указательный палец и приложили к стеклу. с красноречивым беспристрастием он смотрит на него снизу вверх. курение дома не приветствовалось. бросивший работу томиока до сих пор живёт в штабе. если и курить, то только от собственной беспомощности и бесконечной к себе жалости.       шинадзугава немного притормозил. он смотрит наверх и только когда приглушенное «открой» дошло до ушей, он оторопело вытянул руку и дёрнул дверь. он поместился ближе к косяку. в молчании гию сделал шаг и присел рядом. санеми по наитию вынул сигарету из рта, скупо вытянул из себя последний дым. дорогую «папиросную» тягу.       - кури, бедолага, - хмыкнул гию.       - тебе же не нравится.       - ты уже взрослый. сам справишься.       он тоже хмыкнул. сунул сигарету в рот. дважды романтика.       стальной хват «лучшего мента» потихоньку сходит на нет. работа ушла, ушел и сам томиока. отрезал волосы, только теперь коротко стриженым холоднее сидеть вразвалочку на холоде. томиока подобрал под себя ноги, любовно уложил на колени руки и сам сузился до малых размеров. шинадзугава покосился. ему показалось, что он со своей огромностью не очень и органичен здесь. новый гию стал в своем виде достаточно свежо. обыденно далёким, неприкасаемым. они оба помнят откуда томиока такой пришел. почему ведёт себя так, как ведёт. знают какой он теперь.       но отчасти санеми не понимает. откуда пришел гию? каким он был? шинадзугава не чувствует запаха и цвета чужой боли, он её не видел. он лишь живет в постоянной обстановке чужого горя. в пустой, меланхоличной квартире, где томиока попросту продолжает играть в прятки. он не держит памяти. на стенах их скромного жилья только краска, бедно обставлен хозяйский рабочий стол, полки. в них нет прошлой жизни, которую хотелось распробовать. а томиока продолжает охотно прятаться.       гию падает ему на плечо.       - почему тебе не нравится когда я курю?       - почему мне должно нравится?       санеми пожал плечами. выдохнул еще глоток дыма.       - ну, не знаю. ты же сам курил.       тон гию переменился. резанула тень небольшого недовольства.       - один раз. только потому, что мне её сунули в рот.       - а до этого что? когда в будке у стадиона...       - хватит. не дёргай мне нервы, - отчеканил он. поднял голову, не смотря на возлюбленного, успел нахмуриться. от чего санеми подумал, что он на верной дороге.       - а почему тебе совали сигареты в рот?       - потому что.       - ну, почему?       - прекрати, - пропала нежность. только раздражение. все в нем его выдавало. складка у переносицы, как он весь сам напрягся.       - скажи. чего таить?       томиока промолчал. санеми продолжил просить. в нём пропала бережливость. только та любовь, которой он умел любить. которой он хотел любить гию. всего.       - достаточно! - гаркнул гию.       он вскочил. в молчаливом гневе дёрнул ручку и со всем своим природным размахом ушел в комнату. шинадзугава бросился за ним.       вот оно ― что всегда хотел санеми. окончательных объяснений. пусть через них придётся ломать чужой хребет, лезть в нутро. видеть, как опять в гию заговаривает он сам. в его движениях пропало забвение, он помнит. теперь томиока тоже может рявкнуть, осадить и при этом считать себя в таком праве, насколько позволяет ему статус. должность.       - тебе так сложно сказать в чем дело?! - и санеми тоже повышает голос.       - молчать! не тебе говорить со мной в таком тоне, - томиока встаёт в проёме двери. санеми встаёт напротив на почтительном расстоянии.       пустая словесная перепалка, но санеми ликует. гию не вываливает переживаний, не говорит ничего хорошего. чувствуется только одно с как громко выливается этот вековой стон. сплошная боль растоптанного, униженного человека, который так и проведёт свою жизнь в бесконечной войне. это его натура ― помнить. всю жизнь помнить, и сидя на поводке ― пытаться убежать, рискуя остаться без головы.       - мне это ничего не принесло. и тебе тоже нихрена не достанется.       окончательное слово. вердикт их жизням. после этого томиока уходит на улицу. он обувается в полной пустоте. снова уходит от такой же внутри себя. на секунду показалось, что и санеми стал таковым. пустым. уже ничего не стоящим. для гию он нарушил его закон. закон вечного молчание, в котором только и можно, что скрючиться от постоянного внутреннего стона.       в нем стонет маленький мальчишка.       уже взрослый мужчина. провонявший потом, измазанный грязью. однажды попавший за руль с отказавшими тормозами, по итогу заставившего курить в приплюснутой между зубами сигаретами во рту, приговаривая курить сволочи, потому что может последняя.       и сейчас. отживший своё, теперь только помня и помня об этом.