Пэйринг и персонажи
Описание
Шаг вперёд, и стекло снова похрустывает под ногами. Джуён прислушивается: тут тихо. За последний месяц он чётко уяснил: тихо — значит, скорее всего, безопасно. А если будешь соответствовать этой тишине и не создавать большего шума, то считай, ничего страшного не произойдёт.
И, может быть, ты даже останешься жив.
Если повезёт, конечно.
Посвящение
Спасибо этой работе за то, что она вытащила меня из творческого кризиса 🐞
Надежда
14 июля 2024, 08:45
Джуён осторожно переступает через разбитое стекло некогда панорамного окна магазина. Осколки хрустят под толстой подошвой кроссовок, а он лишь надеется не напороться ни на что. В магазине полумрачно: лампочки не горят, но дневной свет украдкой добирается и до сюда.
Джуён оглядывается: Чонсу идёт где-то с отставанием метров в двадцать, как всегда зависая взглядом на витринах и вывесках ларьков, салонов, маленьких контор. Он будет ругаться и раздражённо цыкать, когда наконец заметит, что Джуён забрался в магазин без него, но это потом — в конце концов с Джуёном никогда не случалось ничего плохо. Чонсу просто мнительный, вот и всё.
Шаг вперёд, и стекло снова похрустывает под его весом. Джуён осматривается: несколько последних стеллажей упало, обрушившись друг на друга словно домино, и между ними в беспорядке свалена гора товаров, выкатившихся частично в проход. Прислушивается: тут тихо. За последний месяц Джуён чётко уяснил: тихо — значит, скорее всего, безопасно. А если будешь соответствовать этой тишине и не создавать большего шума, то считай, ничего страшного не произойдёт.
И, может быть, ты даже останешься жив.
Если повезёт, конечно.
Джуён ступает мягко, осторожно переносит вес с пятки на носок, прежде чем выйти на чистый от битого стекла кафель. Он оглядывается с почти что детским любопытством, которое загорается в нём по самой натуре, но в руке всё равно покрепче перехватывает биту, подхваченную когда-то в спортивном магазине. Держать нападающего на расстоянии — то, что для них в приоритете.
Сейчас, однако, никто не торопится выползти из темноты, чтобы напасть, и Джуён начинает доверять маленькому погромленному магазинчику, несмотря на брызги засохшей на полу крови. Садится на корточки и подбирает с пола разбросанные продукты: мятую пачку чипсов, лопнувшую и уже практически втоптанную в пол; снэки, лапша быстрого приготовления, сладости, и растёкшееся липкостью от жары мороженое. Джуён бы с радостью съел одно, жаль морозильные лари в магазинах уже работали. Если поначалу отличий от привычного мира было мало, то спустя месяц... Изменения были сильно заметны.
Джуён нагребает несколько чудом уцелевших рамёнов и пару пачек сладостей, не потаявших на солнце, в руки, зажав биту под мышкой, когда его внимание привлекает стенд в углу у кассы. Рядом с солнцезащитными очками и зонтиками продаются сувениры: магнитики, открытки и брелки с видами Тэгу — сам город в паре десятков километров отсюда.
Что-то в Джуёне тянет, когда он берёт один из брелков с видом на смотровую башню в центре. Он хватается за другие и пытается различить места уже на них.
Позади раздаётся звук шагов по хрустящему, битому стеклу.
«Чонсу», — рассеянно думает Джуён на краю сознания и прижимает удобнее рамёны к груди.
Но на всякий случай оборачивается и тут же понимает — ошибся.
Это был вовсе не Чонсу.
А мёртвый.
Джуёну казалось, что он уже привык к их виду за столько дней, но первобытный страх и отвращение всё равно поднимались в нём каждый раз.
На Джуёна уставляются глаза, затянутые белёсой пленочкой так, что тёмно-карий зрачок почти неразличим. Лицо пыльновато-бледного оттенка, на щеках и шее отчётливо виднеется голубая нездоровая паутинка вен. Одежда грязная, а шея — изодрана зубами и гниёт. Воняет разложением, трупной вонью, от которой мрут, и Джуён едва сдерживает рвотный позыв, когда ему кажется, что он видит копошение личинок и мух в ране ожившего трупа на шее.
Гнилостный запах — ещё один предвестник опасности. С наступлением разрухи зловонье начало тянуться отовсюду.
Первая реакция Джуёна — бежать, но он всё же застывает. Знает, что мертвецы реагируют на внешние раздражители: звук, резкое движение, вспышки света. Кто-то говорил, что запах тоже играет роль, но всё это ерунда: что вообще можно уловить начинающим подгнивать носом, если ты уже зомби?
Упаковки с рамёнами беззастенчиво шумят, когда Джуён чуть шевелится, отступая, и мертвец тоже делает шаг к нему. Приходится застыть и стараться не дышать вообще. Чонсу недалеко, он скоро должен дойти до этого магазинчика и заметить Джуёна, и тогда... Тогда всё будет хорошо.
Джуён в который раз проклинает себя за беспечность, ведь будь бита в его руке, вырубить зомби было бы гораздо проще.
Знакомая фигура наконец попадает в поле зрения — Чонсу. Джуён краем глаза видит, что тот хмурится и ругается себе под нос, потому что потерял его. Чонсу равняется с магазином с побитыми стёклами и замирает: их взгляды встречаются, и Джуён чувствует, как гнилостный запах ударяет ему прямо в нос.
Всё происходит почти одновременно: Джуён едва сдерживается, чтобы не отшатнуться, а Чонсу вскрикивает. Мертвеца это привлекает, он оживает и теперь больше начинает напоминать дикого зверя — делает рывок в сторону выхода, в сторону громкого звука. Джуён ориентируется быстро в таких ситуациях и выпускает рамён из рук, позволяя тому захрустеть, упасть с шумом, но это неважно, потому что бита оказывается зажата в мокрых от пота руках. Удар по затылку, гулкий звук падения, и ещё, ещё один.
Джуён ненавидит это ощущение, отдающее в руки — то, как он бьёт со всей дури по чужой черепной коробке, как наконец пробивает её, и вонь заражения, гнилостных сгустков только усиливается. Аппетит окончательно пропадает, и Джуёна тут же выворачивает желчью и сегодняшним завтраком, состоящим из пары печеньев.
Чонсу не подбегает к нему в испуге, как делал в первые разы, а даёт остыть, прийти в себя и немного умыть лицо из бутылки с водой. Джуён отходит подальше и обессиленно садится где-то у кассы, где кафель на полу выглядит почище без бордовых брызг.
— Почему ты вечно всё делаешь по-своему? — Чонсу негодует, немного злится, но это всё — от беспокойства за него.
— Извини, — Джуён чувствует слабость, вяло наблюдая, как Чонсу присаживается на корточки и сгребает в рюкзак всё то, что могло сгодиться на еду. Взгляд падает на валяющиеся на полу тёмные очки с биркой, и Джуён поднимает их, осторожно надевая. Бирка забавно ложится ему на нос, и приходится отфыркиваться. — Мне идёт?
Складочка меж бровей Чонсу наконец пропадает, черты лица смягчаются, и он оставляет рюкзак с припасами, усевшись напротив Джуёна и схватив другие очки со стенда.
Стаскивает с переносицы Джуёна одну пару и надевает другую:
— Тебе те не шли. Эти гораздо лучше, — Чонсу улыбается, и на душе у Джуёна теплеет. Он тоже подхватывает какие-то очки, и Чонсу позволяет надеть их на себя. Теперь Чонсу тоже смешной. Джуён устало улыбается, а потом прячет лицо в ладонях. Рука Чонсу опускается на его голую коленку. Горячая, она скользит чуть вниз по бедру, до края шорт, а потом оказывается на запястье, заставляет показать лицо, убрать руки. Джуён старается не смотреть на валяющийся у входа труп и говорит:
— Я хочу есть.
Чонсу кивает и вскрывает один из рамёнов:
— Жаль кипятка нету.
— Угу.
Решают выставить одну из бутылок с водой на асфальт на улице под палящее солнце, и подождать пару минут. Нагревается вода в таких условиях быстро и хоть не становится кипятком, но для заваривания лапши гораздо лучше холодной.
Они устраивают перекус прямо на полу у кассы, едя в молчании, жадно помогая себе палочками, а потом Джуён уговаривает Чонсу открыть ещё и упаковку каких-то конфет, найденных здесь же.
Чонсу закидывает одну в рот и морщится: та оказывается со вкусом мяты.
Что-то в Джуёне отзывается ностальгией. Такое выражение лица Чонсу часто корчил и раньше, в их обычной жизни до всего, когда Джуён предлагал идиотские на его взгляд идеи. Иногда Джуёну до сих пор хочется сморозить совершенно глупую шутку лишь бы хоть на минуту почувствовать, что что-то в этом мире остаётся неизменным.
— Давай уходить отсюда? — предлагает Чонсу и поднимается. На висках его выступает пот, поблескивая в вечерне-закатном свете, а волосы липнут к лицу вместе с пылью, грязью и кровью. Джуён не лучше: он никогда не был очень чистоплотным, но сейчас тело пропиталось запахом пота и зудело от всей грязи. Они оба уже давно мечатают о горячей ванне, которая теперь кажется лишь несбыточной мечтой.
Джуён встаёт на ноги, подхватывая свой тяжёлый рюкзак и биту в правую руку. Когда они вместе с Чонсу выходят на улицу, закат уже лижет яркими красноватыми лучами асфальт и окна домов. Кидает в пот. Джуён облизывает пересохшие, потрескавшиеся губы и касается запястья Чонсу:
— Давай выйдем из города и снова пойдём вдоль Нактонгана?
Чонсу кивает: их желания совпадают.
Одно из правил выживания, вынесенных Джуёном за этот месяц, гласит: если хочешь выжить, держись как можно дальше от больших городов и центров. Обходи места, где обычно раньше было много людей. Сейчас с наступлением конца в таких местах до сих пор людно, но не из-за живых — благодаря мёртвым.
Джуёну не нравится вспоминать тот день, когда всё рухнуло. Он лишь благодарит высшие силы за то, что рядом с ним в тот момент оказался Чонсу. Чонсу не раз спасал ему жизнь, где-то был толковее и осторожнее, помогал и поддерживал. И он нисколько не возражал, когда Джуён предложил идти в Тэгу, потому что оставаться в Сеуле было глупо, опасно и невозможно.
Джуёна тянуло в родные места и больше всего он хотел встретиться с родителями, связь с которыми потерял ещё в первый день. Его гложила и не давала уснуть мысль о том, как они сейчас? В порядке ли или уже... Обратились?
Чонсу понял его желания и не был против. К собственной семье в Сеуле он не мог попасть, потому что на момент массового заражения они улетели в отпуск в Чеджу. Теперь Чонсу просто верит, что на осторове заражение оказалось не настолько масштабным, и его родные быстро прибились к лагерю выживших. Ему очень хочется считать близких живыми.
Сам же Джуён с каждым километром, пройденным по направлению к Тэгу, теряет всё больше уверенности: действительно ли он хочет столкнуться с правдой того, что стало с его родителями? Мысль о том, что они могут встретить его крепкими объятиями греет, но кажется обманчиво-несбыточной, сказкой.
Они вдвоём предпочитают молчать и не думать, что будет, если в семейном доме Джуёна в Тэгу обнаружатся лишь два живых мертвеца и лужи засохшей крови.
***
К наступлению темноты им удаётся добраться до окраины Тэгу, идя вдоль широкой реки Нактонган. Чонсу предлагает устроить привал и Джуён соглашается: конечно, они могли бы через час или два уже выйти к его дому, но этот момент хотелось оттянуть до утра. Они сходят с пустынной дороги, перелазят через невысокие ограждения и по склону спускаются к воде, где обустраивают вещи, оставив их под мостом, чтобы возможный дождь ночью не намочил их еду и припасы. Снова перекусывают какими-то снэками и смотрят на Тэгу, расположившийся почти как на ладони. Сейчас, в засушливое лето город больше напоминает марсианские пейзажи: жухлая земля с песком почти без травы, зелени нигде нет, а белёсые небоскрёбы города утыкаются вверх шпилями-зубьями, за ними — выжженные солнцем горы. Они словно в пустыне. — Давай искупаемся? — предлагает Чонсу, зарываясь босыми пальцами ног в рассыпчатый сухой песок на покатом берегу. — Можем заодно вещи сполоснуть. Джуён кивает и взгляд его снова цепляется за небольшой осторовок метрах в ста от берега. Он прожил всё детство и юность в этих местах и знает, что таких островков, отделённых широким Нактонганом, бесчисленное множество, причём некоторые соединены с землёй песчаной косой. — Может перенесём вещи на тот остров? Мне кажется тут неглубоко, — он поднимается и подхватывает рюкзак. На островке должно быть безопаснее, учитывая, что он всё же отделён водой от города и дороги. И это, конечно, немного рискованная затея, но Чонсу соглашается. Они берут все вещи, и Джуён идёт первым, сначала осмотрев весь берег, чтобы наконец найти косу и ступить по ней, осторожно прощупывая песок под ногами, чтобы не соскользнуть в глубину. Вода сначала плескается у их щиколотки, потом до колен. Даже доходит до пояса в самом глубоком месте, и Джуён уже начинает думать, что им придётся возвращаться, однако они всё-таки выходят на противоположный берег. Чонсу посмеивается, скидывая с себя тяжёлые вещи у каких-то кустов, и вдруг заявляет: — Знаешь, я плохо плаваю. Джуён, который в детстве летом днями зависал на похожем берегу с друзьями, переплывая Нактонган втайне от взрослых и добираясь до маленьких островков, удивляется и не понимает. Не понимает, как так можно вообще: за всё детство не научиться плавать. Он встаёт и заглядывает Чонсу в глаза: — Хочешь, я тебя научу? Чонсу кивает, и Джуён первый стаскивает с себя футболку и остальные вещи. Пальцами подцепляет край шорт, задерживается на секунду, но всё-таки скидывает, оставаясь в одних боксёрах. Луна молоком льётся на его худые плечи и торчащие рёбра, на палки-ноги и палки-руки. На кожу, за столько дней загоревшую на открытых участках и покрывшуюся грязью. Под ногтями траур и высохшая кровь. Джуён оглядывается на застывшего Чонсу, и тот наконец отмирает, тоже цепляет подол футболки, стаскивает через голову, переворошив волосы. Избавляется от кроссовок и шорт, но Джуён его больше не ждёт и первым заходит в реку. Вода после жаркого, испепеляющего дня тёплая, но всё равно холодит разгорячённое, зудящее от пота тело. Шаг, два — и Джуён сходит с песчаной косы, полностью погружаясь в реку и тут же ныряя с головой. Через секунду всплывает, умывая лицо и откидывая отросшие волосы назад: они липнут влажными змеями к затылку и спине. Вода стекает с подбородка, капает, когда Джуён оглядывается и поднимает взгляд на Чонсу. Тот снова замирает, снова смотрит и кажется почти не дышит. Это забавляет Джуёна. Он подплывает ближе к берегу, выбирается на мелководье, а потом ударяет по воде и брызги попадают на Чонсу. Тот вскрикивает, прохладные капли остаются на чувствительных участках тела. Как бы Чонсу не мужался в последнее время, внутри он всё равно остаётся пугливым котом. — Зачем ты так? — Чонсу хмурится и журит его, но Джуён знает, что это шутка и только больше улыбается, ожидая, когда наконец Чонсу зайдёт в воду и присоединится к нему. С Чонсу непросто: тот много отнекивается и не хочет ступать на глубину, как бы Джуён его не уговаривал, поэтому они в основном остаются лишь по грудь в воде. Учитель из Джуёна тоже выходит не самый удачный: смех, крики и даже взвизги наполняют прохладу вечера над Нактонганом. Им бы быть потише и бояться живых мертвецов, которых могут привлечь их громкие звуки, однако всё это остаётся где-то позади совсем неважным. Даже уроки плаванья теряют свою привлекательность, и вот уже Джуён взбирается на плечи Чонсу, чтобы спрыгнуть в воду, расплёскивая крупные брызги вокруг, как делал в детстве с друзьями. Игры в реке быстро утомляют: приходится выползти ближе к берегу, но на сушу вылезать пока не хочется. Они лежат почти полностью обнажённые на мелководье Нактонгана, и перед их взором развёртывается полотно неба, которому нет конца и края. Оно огромно настолько, что начинаешь ощущать себе песчинкой на пляже, чем-то незначительным, примитивным. Чонсу замечает: — Тут так хорошо видно звёзды. Не так, как в Сеуле. Джуён едва заметно кивает, говорит: — Это потому что здесь нет уличного освещения. Слышал что-нибудь про световое загрязнение? — Ага. Но мне кажется, с ним теперь точно покончено. И они снова замолкают. Чонсу вздыхает: — Я иногда думаю, что это всё началось не просто так. — Карма? — Не знаю, может быть. Человечество наделало много проблем самому себе и окружающему миру. Возможно нас просто наказали? — Наказали, и мёртвые не умирают, а превращают жизнь живых в ад, — задумчиво бормочет Джуён и приподнимается на локтях. Он откидывает волосы с затылка и расцарапывает кожу там, ойкая. — Дай посмотрю, — Чонсу привстаёт, приближаясь и осматривая чужой сгоревший затылок. Он касается раздражённой кожи и находит россыпь веснушек: больших неоформленных и совсем маленьких точек. Чонсу дотрагивается до них, соединяя в новые созвездия подушечкой пальца, а Джуён ведёт плечом и тихо хихикает от щекотки: — Что там? — У тебя кожа сгорела, — убирает руку. Джуён оборачивается и они почти сталкиваются носами. Сразу же отстраняются в смущении. — Ты такой худой, — вдруг говорит Чонсу, чтобы заполнить чем-то неловкость между ними и проводит пальцами по выступающим позвонкам на запёкшейся загаром чужой спине. — Щекотно, — Джуён подтягивается и переходит в сидячее положение, бросает взгляд на Чонсу сверху вниз. Волны всё ещё лижут его ступни и едва достают до бёдер. Мягкое касание губами к коленке в синяках — Чонсу. Джуён ловит в чашу ладоней его лицо, приближая к себе. Гладит большим пальцем щёку, потом осторожным движением зачёсывает мокрые обесцвеченные волосы назад, чтобы убрать с лица. Губы Чонсу трогает сначала улыбка, а потом поцелуй. Мягкое касание и близость их тел, пузырь между ними, наполняющийся теплом и нежностью, оседающим уютной тяжестью, спокойствием в груди. Чонсу кладёт ладонь на сгоревший затылок Джуёна и ласкает поглаживанием, просяще не даёт далеко отстраниться. И только луна наблюдает их нежность.***
Джуён просыпается, слыша лёгкий шум волн и звучание птиц. Он отрывает голову и чувствует — на щеке его остался отпечаток песчаной мозаики. Пахнет рекой, совсем как в детстве. Джуён поднимается и пытается стряхнуть с себя налипший песок, но тот, кажется, забился в каждую складку и уголок тела, особенно в волосы. Привычка, за этот месяц сформировавшаяся на уровне инстинктов, сразу тянет взглядом найти Чонсу после пробуждения, и Джуён заметно расслабляется, когда обнаруживает того рядом с кустами у сумок, разбирающего их бесчисленные припасы. Всё-таки желание иметь хоть какую-то упорядоченность рядом с собой не смог отнять у Чонсу даже апокалипсис. — Сколько времени? — спрашивает Джуён и садится на песок рядом. Рассвет явно наступил давно, и вода на мелководье уже успела нагреться: он проверял ногой. — Почти двенадцать, — Чонсу смотрит на наручные часы, и снова прячет их в маленький боковой карман потрёпанного рюкзака. Они завтракают печеньем, запивая его водой. Джуён зовёт искупаться и снова пытается научить плавать. Безуспешно, к сожалению. Джуён всё не может отделаться от мысли, что они тут совсем одни, что островок этот отделён не несколькими метрами протока реки Нактонган, а целым морем. Ему кажется, что они на необитаемом острове, что они — Робинзоны Крузо своего времени и своей страны. На самом деле, по сравнению с реальностью, обманчивая мысль эта гораздо лучше. Он бы точно не отказался провести остаток своей жизни в каком-нибудь забытом уголке земли только с Чонсу. Но как бы не хотелось остаться тут навсегда, приходится собираться. Джуён расшёркивает свои сгоревшие за время купания плечи и подкатывает штанины шорт, ведь им снова необходимо перенести вещи по песчаной косе на другой берег. Джуён пытается сориентироваться на местности, чтобы выбрать кратчаший путь до дома. Он чувствует — тот уже совсем близко. И от мысли этой бросает то в жар, то в холод, то в надежду, то в тихий траур. Джуён снова начинает теряться в сомнениях, идти медленнее и постоянно спрашивать себя: а точно ли он хочет узнать правду? Чонсу замечает это и ловит его ладонь, сжимает в своей, переплетая их пальцы: — Всё будет хорошо. Джуён кивает, но не верит. В его голову настойчиво лезет неприятное «а что если?..». — А что если мы придём и... — его голос обрывается. Сказать «мертвы» тяжело, невозможно, петлёй на шее. И Джуён тогда говорит: — Их не будет? Что будем делать тогда? Чонсу задумывается и по-детски раскачивает их сцепленные руки, явно пытается приободрить: — Если у тебя есть какие-то предположения, то можем поискать их в другом месте. Например, у твоей тёти. Они же были близки. Эти слова немного успокаивают. Они заставляют взглянуть на ситуацию как-то проще, перестать надумывать себе вечных проблем. «А что если» — тысячи, особенно в таком нестабильном мире, с которым они имеют дело сейчас. Пора наконец остыть и просто... Просто идти дальше. До дома Джуёна отсюда можно добраться пешком где-то за два часа, но из-за того, что они идут очень аккуратно и окраинами, чтобы не наткнуться на столпища мертвецов, всё это затягивается. Они успевают сделать даже пару привалов, потому что испепеляющее солнце не щадит, и молчаливый мёртвый Тэгу, действительно, начинает больше напоминать пустыню или город из ковбойских фильмов. Кажется, что на километры вокруг — нет ни единой живой души. Лишь ближе к вечеру они выходят на нужную улицу. Джуён, до этого рассказывающий истории из своего детства, замирает. Около двухсот метров до дома, в котором он вырос, до дома, в котором сейчас, возможно находятся его родители. Живые... Или нет. Солнце бьёт им в спины яркими закатными лучами, жаром, пылающим летним вечером. Тени длинные, тянутся на несколько метров и чуть скошены вбок, искажая силуэты. Помнится, Джуёна в детстве это очень забавляло. Он даже говорил маме, что обязательно вырастет как эта тень — высоким, статным, взрослым-превзрослым. Получилось не совсем так. Взрослости в нём почти никакой и нет — лишь желание сбежать, едва они подходят к порогу семейного гнезда. Чонсу крепче сжимает его ладонь в своей, несмотря на то, что от страха и касаний кожа вспотела, скользит. Джуёну хочется отвернуться, развидеть дом — вдруг что-то, какая-то мелочь выдаст, укажет, закричит о том, что случилось с его родителями? Вдруг за окнами промелькнёт, пошатываясь, тень? — Можем не идти туда, если не хочешь, — негромко говорит Чонсу и с беспокойством смотрит на Джуёна. — А если они живы? — он поднимает упрашивающий взгляд. Ему по-ребячески хочется, чтобы все его проблемы решил кто-то другой за него. Но Чонсу — не помощник в этом. Тот только говорит самое очевидное: — Тогда надо идти. И вот так просто Джуён наконец собирается с духом и понимает, что действительно, надо. Что если сейчас он испугается и попросит Чонсу повернуть назад, то вряд ли когда-нибудь узнает, что стало с его родителями. Вряд ли когда-нибудь после вообще уснёт, не ворочаясь с мыслью о том, что возможно мог с ними встретиться сегодня, что возможно его очень ждали. Но не дождались. Джуён выпускает руку Чонсу из своей и делает шаг к дому, подходит к низкому заборчику на переднем дворике. Дом выглядит... Обычно. Не хуже и не лучше других: немного неухоженным, как будто запылённым. Трава на газоне давно не стрижена и точно коснётся голых щиколоток, если ступить в неё. Шторы занавешены. Чонсу следует едва слышимой тенью за спиной, пока Джуён преодолевает дорожку из каменных плиток. Раз, два, три... Их должно быть ровно двенадцать. Безмолвно шевелит губами, пересчитывая. Плиток оказывается столько же, сколько и раньше, а двенадцатая надтреснула от старости. Джуён смотрит под ноги и всё не хочет поднимать взгляд на дверь, не хочет высматривать силуэты в окнах. Он боится. Чонсу позади касается лёгким движением его плеча, как бы напоминая, что он рядом и всегда поможет, всегда поддержит, если Джуён начнёт падать. Это утешает. Джуён с шумным выдохом берётся за ручку и тянет на себя дверь. Сердце ускоряется за секунды как бешенное, ударами своими почти сотрясает всё тело и заставляет учащённо дышать. А затем мгновение и... Заперто. Джуён пробует ещё раз и ещё. По его оголённым нервам пробегает ударяющая высокоградусно в голову надежда. Мертвецы двери в дом не запирают уж точно. — Что там? — спрашивает Чонсу и выглядывает из-за спины. — Закрыто. Его руки слегка подрагивают. Он очень боится, что ошибается. Джуён сначала теряется: обычно кто-то из родителей всегда был дома и впускал его, но сейчас ситуация совсем другая. Однако он быстро соображает — начинает приподнимать один горшок за другим с повявшими, жёлтыми растениями. Где-то здесь должен быть запасной ключ, некогда специально припрятанный мамой для него. Искомое находится уже под третьим горшком. — А если они подумают, что это мародёры? — Не подумают: только я знаю, где искать ключ, — Джуён вставляет его, поворачивает три раза влево. Мама всегда запирает на столько оборотов. Дверь поддаётся. Джуён несильно толкает её с замиранием сердца и всё же заходит, осторожно оглядываясь. Он боится увидеть лужи засохшей крови в коридоре, боится, что в нос тут же ударит отратительно-выворачивающий запах гнили, но ничего такого не происходит. Немного ощущается затхлость, но не более. Прихожая и коридор практически такие же, какими их запомнил Джуён с последнего визита в родительский дом. Он проходит вглубь и мажет пальцем по тумбе, собирая с её поверхности слой пыли: не сильно толстый, а такой, какой и должен быть, если не прибираться около месяца. Растерянность накатывает волнами, и в сознание закрадывается расстроенное: может быть они ушли? Ушли куда-то в другое место с началом заражения? И если так, то где их теперь искать? Чонсу равняется с ним, с любопытной настороженностью осматривая интерьер и чуть расслабляясь. Дом выглядит пустынным и нежилым, но Джуён всё равно пробует сначала робко: — Мам? Пап? — но понимает, что так его едва ли услышат даже в соседней комнате, поэтому в надежде повышает громкость голоса, зовёт: — Мам, пап, вы здесь? Это я, Джуён, — глупая прибавка: они бы узнали его голос из миллиона похожих. Чонсу, обычно не дающий ему кричать, чтобы не привлекать внимание зомби, в этот раз не шикает. Потому что если бы он шикнул на Джуёна, сказал бы вести себя потише и просто осматривать молча дом, это бы означало, что он допускает вероятность того, что родители Джуёна мертвы и до сих пор находятся здесь. До сих пор ждут, но теперь ими руководствуется не любовь, а — голод. И Чонсу не допускает такой мысли, не разрешает себе даже думать в этом направлении и только запирает дверь для безопасности. На все три оборота. Никто не откликается. Чонсу замечает лестницу, ведущую на второй этаж: — Зачем вам такой большой дом? У тебя же нет братьев и сестёр. Джуён, заглядывающий в ближайшую комнату, оборачивается: — У нас часто гостят родственники, особенно тётя с детьми. В детстве наши семьи так часто проводили время вместе, что я даже называл её мамой. Чонсу понятливо мычит. Он не спешит рыскать в каждой комнате, потому что с большей вероятностью уверен, что здесь никого нет. Конечно, это означает, что поиски и долгая дорога в итоге никуда их не привели, но здесь хотя бы не воняет гнилью. Это даёт надежду. Надежду, что родители Джуёна живы и просто ушли в другое место. Джуён, однако, выглядит обеспокоенным, даже немного взвинченным. В одной из гостевых спален на первом этаже он заглядывает под кровать и шкаф, на мгновение пропадает из вида, и Чонсу ловит его уже только на первой ступеньке лестницы. — Постой, — взволнованно останавливает, кладя руку на чужое плечо. — Давай держаться вместе просто на всякий случай. Вдруг... Вдруг тут могут где-то прятаться мародёры? Джуён с секунду обдумывает его слова, а потом выдыхает и соглашается. Они вместе поднимаются на второй этаж, и ступеньки узкой лестницы жалобно поскрипывают под их весом. На втором этаже две спальни и две ванные комнаты. Они решают разделиться: Джуён идёт в родительскую в спальню, а Чонсу — в комнату, принадлежащую в молодости самому Джуёну. Здесь умиротворяюще тихо. Чонсу отворяет дверь и улыбается порядку, который явно навела женская рука после уезда Джуёна в Сеул: каждая фигурка стоит на полочке, на полу не валяется раскиданных вещей и носков. Всё аккуратно застелено и сложено. И снова лёгкий-лёгкий слой пыли на каждой поверхности. Чонсу немного неловко, но интересно — он будто бы украдкой заглядывает в чужое детство, в чужую личную жизнь. Осматривает плакаты на стенах со старыми рок группами и 5 Seconds Of Summer. Осторожно снимает с верхней полки фигурку с каким-то незвестным Чонсу покемоном, оглаживает цветной пластик с улыбкой. На комоде с вещами взгляд цепляется за фотографию: улыбающийся, ещё совсем юный Джуён и его родители, целующие единственного сына в обе щёки. Чонсу от этого снимка переполняет щемящей любовью и трогательностью. Он осторожно вынимает фото из рамки и на обратной стороне находит надпись: «12 сентября 2016 года». Значит, здесь Джуёну четырнадцать лет. Такой маленький и милый, ещё совсем ребёнок. Не сказать, что в свои двадцать с хвостиком Джуён сильно повзрослел и стал исключительно серьёзной личностью, ребячество у него всё-таки не отнять. Однако с тех пор много воды утекло, и Чонсу искренне жалеет, что они не встретились раньше. В соседней комнате что-то падает. Чонсу на мгновенье замирает и прислушивается: нет ли звуков драки, нападения? Возможно, это снова разыгралась его тревожность, однако Чонсу улавливает приглушённый вскрик и какие-то движения. Он срывается с места, фотография выпадает из его рук. Она, подхваченная потоком воздуха, мягко приземляется на пол. Когда Чонсу выбегает в коридор, сердце его загнанно бьётся как бешеное, кровь гулко рывками циркулирует по телу, и ток этот с каждым биением отдаётся в ушах. Чонсу пытается понять, откуда исходил шум, и стремится дальше по коридору к последней открытой двери, ведущей в спальню родителей Джуёна. Спальня просторная — это то, что мельком на краю сознания отмечает про себя Чонсу, оказываясь в дверном проёме. Он почти ожидает увидеть в действительности мародёров, услышать выстрелы, почувствовать боль от выпущенных пуль, но ничего этого не происходит. Нос только чувстует лёгкий неприятный запах, тянущий от угла. Чонсу делает шаг, полностью заходя внутрь, и наконец улавливает движение. Он выдыхает. Джуён. По телу его разбегаюся холодные мурашки, сковывая мышцы, сердце тюкает ещё сильней, отдаётся в ушах, пальцы подрагивают. Чонсу цепенеет. Там, в углу спальни рядом с широким старым комодом Джуён и какой-то мертвец. Джуён прижат чужим весом к стене и борется, пытается держать зомби на расстоянии, схватив за его бледные гнилостные запястья, но голод и раздражители делают этих монстров вдвойне настойчивее и сильней. Джуён не кричит, не зовёт на помощь. Не замечает сразу вбежавшего в комнату Чонсу. Он даже не пытается оттолкнуть мертвеца от себя, не использует все силы, хотя Чонсу наконец различает, что это невысокая женщина в летней длинной юбке. Джуён, он просто... Просто не даёт на себя навалиться и сдерживает. А ещё, кажется, плачет. Чонсу отмирает. Он не понимает, почему Джуён не использует биту, не вырубит мертвеца хотя бы ей, однако быстро находит чужое оружие валяющимся на кровати. Они слишком расслабились: Чонсу оставил своё где-то у лестницы. Он подхватывает биту с кровати и кричит, зовёт, лишь бы мертвец хоть на секунду отвлёкся. Это не помогает. Зомби сильнее пихает Джуёна, и тот так неудачно ударяется затылком об стену, чуть сползает вниз, почти не сопротивляется, а у Чонсу... У Чонсу потные ладони, когда он крепче сжимает биту, когда хватает мертвеца за ворот футболки, рывком тянет на себя. Джуён что-то кричит, кажется, о чём-то просит, уговаривает. Чонсу его не слышит. Чонсу морщится только от запаха гнили, видит лицо женщины перед собой и почти оступается, когда понимает — те же глаза, те же черты лица, что и на фотографии ранее. Он успевает замахнуться и ударить прежде, чем осознает, что перед ним — мать Джуёна. Та самая радостная женщина, целующая улыбающиеся ямочки четырнадцатилетнего сына. Она падает как мешок с картошкой на пол с грохотом. Ещё живая, хоть и оглушённая: мертвецам всегда мало одного удара. Губы Чонсу дрожат. Он видит перед собой до боли знакомые черты, узнаёт их, но всё равно понимает, что надо бить. Ещё раз и ещё. Джуён окончательно сползает по стенке на пол. Он кричит, хватает за Чонсу за щиколотки, слабо пытается сбить с ног, не дать вновь ударить. И только сейчас Чонсу наконец различает чужие захлёбывающиеся слова: — Нет, не надо, постой!.. — и ему всё-таки хватает сил, чтобы Чонсу покачнулся и осел на пол. Голос Джуёна глохнет, когда его мать с запёкшейся чем-то тёмным на виске раной начинает подниматься, рваться к ним. Чонсу отпихивает её ногами, пытается собраться и отползти назад. Слышит рядом с ухом слабое: — Чонсу, пожалуйста... Он на секунду оборачивается на Джуёна: у того в глазах стоят слёзы. Чонсу ощущает, как по его собственной щеке скатывается горячая влажная дорожка и понимает, что тоже плачет. — Закрой глаза, — на сорванном выдохе просит он, а потом вновь замахивается, вновь опускает тяжёлый конец биты на чужую голову, и повторяет это раз за разом, ощущая, как череп постепенно рушится, образуется вмятина. Чонсу жмурится и тоже не смотрит на последних ударах, только чувствует тепло Джуёна спиной, где они соприкасаются. А потом... Потом всё это заканчивается. Чонсу открывает глаза и перед ними лежит труп с проломленной головой. На его руках, на бите, на полу и даже на лице — кусочки гнилой плоти, костные осколки черепа, капли тёмной заражённой крови. Чонсу откидывает биту и всхлипывает. Всхлип сзади вторит ему, и Чонсу отмирает, как в замедленной съёмке дёрганными движениями поворачивается и обнимает Джуёна. Чужие плечи дрожат. Сам Джуён тоже весь вздрагивает. И затем отстраняется: лицо его красное, влажное, болезненное. Он губами шепчет: — Подожди, в ванной... Там есть кто-то в ванной. И, пошатываясь, резко встаёт. Хватается за стены, жмурится, когда проходит мимо тела матери, видно, как ноги его почти подгибаются, почти слабеют, но он всё держится. Чонсу спешит подняться за ним, утирая лицо, дрожаще выдыхая и сквозь мутную пелену разглядывая кровавые отпечатки на светлой двери, ведущей в ванную. — Когда я пришёл, — Джуён всё пытается совладать с речью, но выходит паршиво, с заиканиями. — Когда я пришёл, она билась туда... — наваливается на дверь, дёргает за ручку. Та не поддаётся. Дверь заперта изнутри. Чонсу помогает ему и тоже тянет на себя. Он улавливает гнилостный запах, доносящийся из-за двери и думает, что возможно им не стоит её открывать, однако слабенький домашний замок не выдерживает раньше — ломается. Они отшатываются, когда дверь наконец поддаётся и распахивается. Из тесной ванной вылетают мухи, целый рой. А ещё отвратительная, выворачивающая вонь. Чонсу почти ожидает, что сейчас на них навалится ещё один зомби, но ничего такого не происходит, и когда они заглядывают внутрь, колени у Джуёна всё же подкашиваются. Он оседает на пол, хватается за ноги Чонсу, обнимает, льнёт к ним. Джуён кричит. Это даже не крик — вопль. Громкий, истошный, полный страха и горечи. Чонсу становится почти физически больно, когда он слышит, как вопль этот переходит в задыхающиеся рыдания, в хриплые попытки хоть что-то сказать. Джуёна с каждой секундой размазывает всё больше и больше, разваливает на части. Он тихонько покачивается, пытаясь себя успокоить и почти болезненно впивается пальцами в его колени. Боль ядом стекает влагой по щекам, слюной на губе, заложенным носом. Ощущением, что он не может дышать, что его сжимает, лёгкие сдавливает пресс. Что сейчас его вот-вот разорвёт изнутри, и он задохнётся окончательно. Чонсу хватается за дверной косяк, который не даёт ему тоже рухнуть. На полу ванной лежит разлагающийся труп мужчины. Кожа бледно-синюшная, в некоторых местах провалившаяся, гнилая до белёсых костей, проглядывающих между плотью. А в разлагающихся частях копашатся мухи и личинки. Много, очень много мух. Вонь стоит невыносимая, затхлая, насекомые вылетают сквозь приоткрытую дверь, кружат и норовятся сесть на тебя. Чонсу пугливо отмахивается и захлопывает дверь. Им правда не следовало её открывать. Джуён всё ещё сидит в истерике на полу и цепляется отчаянно за его ноги, как за единственный оплот безопасности и чего-то живого. Он жмётся к Чонсу близко, даже очень, лишь бы только подальше от трупа собственной матери, лежащего всего в метре. От неё тоже тянет гнилостно, и мухи уже начинают слетаться. Щекотят лапками её кожу, ползают по волосам, по расколу от биты, где сквозь спутанные пряди проглядывается... Чонсу отворачивается, жмурясь, но перед глазами у него всё равно стоит эта картина, впечатавшаяся в черноту настойчивым образом. Чонсу сейчас должен быть сильным, потому что Джуён не может. Не может быть сильным, когда его самые близкие люди лежат рядом мёртвые, гнилые. Когда Чонсу несколько минут назад добил его обратившуся мать. Когда его отец лежал всё это время запертый в ванной и непонятно от чего умерший: от каких-то ранений или просто от голода. Поэтому Чонсу, хотя и дрожа, пытается быть опорой. Он наклоняется и осторожно поднимает Джуёна на руки: тот всегда был лёгким, а за время творящейся разрухи от скудного пропитания сбросил ещё несколько килограммов. Джуён не противится и позволяет себя нести. Он утих и плачет как ребёнок, пряча лицо между плечом и шеей Чонсу, размазывая слёзы на его голой потной коже. Тихо-тихо всхлипывает и как будто стремится стать ещё меньше, сжаться в один комок от неожиданно рухнувшей, придавившей его боли. От этого вида разрывается в клочья сердце, становится невыносимо и хочется выть. Но Чонсу должен быть сильным. Чонсу осторожно обходит Ли-старшую на полу и выходит из комнаты. Он приносит Джуёна в его детскую спальню и укладывает на постель, на которой Джуён тут же скрючивается в позе эмбриона и утыкается в подушку. Наверное, эта подушка пахнет для Джуёна домом и его родителями, потому что он начинает плакать ещё сильней, глуша рыдания в ткани. — Джуён, — зовёт его Чонсу хриплым голосом и присаживается на корточки у кровати. — Я пойду... — сглатывает: — надо похоронить их. — Джуён замирает, и Чонсу думает сначала, что его не отпустят, однако затем следует чужой кивок. Подушку от лица Джуён так и не убирает. Чонсу выходит из комнаты, прикрывая за собой дверь и наконец рушится: сползает по стене на пол, садится и утыкается лицом в колени. Его трясёт, ему очень и очень плохо. Чонсу тянет блевать от вида трупов, от самого себя, от осознания, что он убил мать Джуёна. Он чувствует себя виноватым и мерзким. Слёзы выходят тяжело, с трудом — Чонсу не привык плакать, и его корёжит: он давится этой влажной солью-горечью. Всхлипывает с надрывом, ещё раз, затихая — Джуён не должен услышать. Проходит несколько минут, прежде чем Чонсу наконец находит в себе силы подняться. Он шмыгает носом и спускается на первый этаж, чтобы выйти на задний дворик — небольшой, но уютный, мирный. Идеально подходящий для того, чтобы растить ребёнка и провожать закаты на мягком диванчике на веранде. Чонсу отыскивает лопату в крохотном сарайчике у дома и начинает копать. Солнце жарит его спину, руки, затылок, он утирает пот, но всё равно продолжает. К концу четвёртого часа долгий закат мягко переходит сумерки, и Чонсу проверяет время — десять вечера. Яма выходит одна, не самая глубокая, но её вполне хватает, чтобы вместить два тела. Чонсу поднимается на второй этаж, выносит сначала на руках труп Ли-старшей, а потом и отца Джуёна, подняв его вместе с ковром, на котором он лежал: был риск, что тело просто развалится и повредится ещё больше. Приходится намотать какую-то тряпку на лицо, чтобы не чуять его зловонный запах. Воды в трубах ещё достаточно, и Чонсу споласкивает на кухне руки, стёртые в кровавые мозоли, когда замечает в проёме бледный ситуэт — Джуён. Воздуха не хватает, на губах застывают слова, но так и не срываются — Чонсу всё равно больше ничем уже не может помочь. И говорить тоже нечего. Джуён откашливается и тихо спрашивает: — Ты их уже... Похоронил? — голос его звучит хрипло — сорвал. Чонсу качает головой: — Пока нет, ещё не закопал. Они вместе выходят на нестриженный газон и подходят к яме. Джуён падает на колени, впиваясь пальцами в жухлую траву, кусая пересохшие губы. Он бы, кажется, опять зарыдал, но похоже за сегодняшний вечер выплакал уже все свои слёзы, истратил все силы. Чонсу берётся за лопату, но медлит, не решается. Чувствует — что-то ещё надо сделать. — Спасибо, — Чонсу на мгновение запинается, сглатывая. — Спасибо за вашего сына, — на большее его попросту не хватает. Джуён вздрагивает и шепчет практическими одними губами: — Я вас очень люблю, — не поднимает взгляда от земли. На изуродованные тела родных он не может смотреть без кома в горле и очередной подкатывающей истерики. Джуён сгребает кусочек земли дрожащей ладонью и кидает его в яму: тот приземляется в ноги матери. Чонсу помогает ему закапывать яму с помощью лопаты, и Джуён быстро отстраняется, отползая в сторону и заваливаясь спиной на прохладную траву. Та касается его скул и волос, ласкает запечённую солнцем шею. Джуён закрывает лицо руками, а когда убирает их — мокрые грязные разводы сохнут на его щеках. Закапывать яму недолго, но морально сложнее: Чонсу не смотрит, жмурится, когда комья земли падают на лица родителей Джуёна. Это почему-то ощущается плевком, не иначе. Когда он заканчивает, темнеет окончательно и тянет ночным приятным холодком после раскалённого дня. Чонсу наконец откидывает лопату и подходит к Джуёну, ноги едва держат его. Джуён не хочет подниматься, но Чонсу заставляет его, а потом ловит заплаканное лицо в свои грязные ладони: — Джуён, — он зовёт, пытаясь поймать осмысленный взгляд. — Сходи помойся, вода ещё есть. Мы сегодня поспим у тебя в комнате, — проводит большим пальцем ласково по чужой щеке, но только оставляет ещё один земельно-грязный след. Глаза Джуён чуть прикрыты, он смотрит куда-то в пол, но кивает. Чонсу не выдерживает и крепко сжимает его в объятиях. Потом всё-таки отпускает, наблюдает как Джуён скрывается в тёмном доме, как за занавешенным окном ванной загорается тусклый свет от фонарика и проскальзывает худой силуэт. Чонсу выдыхает. Как сильный человек он прямо сейчас должен был накормить Джуёна и поесть сам, потому что с обеда у них не было ни крошки во рту, но желудок, кажется, уже полон — полон горя, плескающегося за края. Аппетита нет, единственное желание — просто лечь и отрубиться. Мышцы слабеют и немеют от перенапряжения и уже начинают ныть, кожа зудит от пота и грязи, горит огнём от загара. Чонсу поднимается в комнату Джуёна с собственным фонариком и заглядывает в чужой гардероб: Джуёну нужны чистые вещи, чтобы переодеться. Он находит оверсайз футболку и шорты заодно и для себя, когда негромко стучится в ванную, за которой слышен шум воды, и приоткрывает дверь. Джуён просто стоит в душе, даже не спрятавшись за цветастой шторкой. Вода медленно стекает по его мокрым волосам на плечи, а потом вниз по телу, по позвонкам и тощим бёдрам. Фонарик положен на стиральной машинке и освещает кругом света противоположную стену. — Джуён, — чужие плечи вздрагивают, и Джуён наконец оборачивается, касаясь кончиками пальцев запястья. — Я принёс твои чистые вещи из комнаты. Переоденься в них. Джуён заторможенно кивает и снова отворачивается к выложенной плиткой стенке ванной. Чонсу оставляет одежду на стиральной машинке и прикрывает за собой дверь. Очереди в душ ждать приходится недолго — Джуён выходит всего пять минут спустя с распаренной красной кожей. Мылся почти в кипятке. — Поешь чего-нибудь, — просит Чонсу, хотя даже не надеется, что его вообще послушают. Джуён поднимается наверх, а он сам заходит в ванную. Тут темно. Сквозь узкую щель окна, поставленного на проветривание, Чонсу слышит, как в кустах снаружи стрекочут цикады. Ночь спокойная, безветренная, можно даже сказать, отличная. Таких ночей в последняя время им очень не хватало в жизни. Чонсу вышагивает из своих грязных, рваных вещей, пропитанных потом, кидает их куда-то на пол к стене и включает воду: после Джуёна в трубах почти не осталось горячей, но Чонсу её и не надо. Ему просто хочется остудить зуд и пыл тела после знойного, изматывающего дня. Он долго скребёт ногтями кожу, расчёсывает почти до ран — хочет смыть ощущение крови, ощущение смерти и гнили. Ему кажется, что запах разложения забился ему в ноздри, поселился в голове и теперь всегда будет стелиться следом. А возможно Чонсу просто сам начал разлагаться изнутри. Время переваливает за полночь, когда он тяжело поднимается на второй этаж. Ступеньки уже знакомо поскрипывают. Чонсу прикрывает за собой дверь комнаты и проходит вглубь полумрака: на прикроватной тумбочке валяется включённый фонарик, и свет его позволяет различить очертания предметов. Джуён лежит на боку под одеялом, в руках его — фотография. Чонсу уже знает, что это за снимок. Он осторожно ложится позади: кровать хоть и на одного, но достаточно широкая. Чонсу умещает руку на боку Джуёна, прижимаясь к нему, приобнимая и утыкаясь носом в чужой затылок. Пахнет лавандовым мылом из ванной. Простыни и подушки в доме тоже пропитаны этим ароматом. — Джуён, — спрашивает Чонсу негромко, — ты поел? И застывает, ждёт, но Джуён никак не реагирует на его слова: всё рассматривает фотографию, приглаживая помятый уголок пальцем. А Чонсу невыносимо, его штормит, и он жаждет ответа, иначе волны самоненависти точно захлестнут раньше. Ему нужно просто слово, хотя бы одно. — Нет, — Джуён откладывает фото и качает головой. Голос его тихий-тихий с болезненной хрипцой. Но даже этого оказывается достаточно, чтобы немного успокоить Чонсу. Они затихают. Пора спать, но никак не выходит, мысли одолевают, изъедают, копаются червями под черепной корой. Чонсу не выдерживает гула собственных чувств: — Хочешь останемся здесь? Тут спокойно и мало мертвецов, мне нравится. Я видел на кухне в нижних шкафчиках много целых консерв. А ту ванну мы отмоем, и всё будет хорошо, — он бормочет полувнятно в чужой затылок, уходя в какие-то утопические мечтания, но знает точно, что Джуён не спит и слушает его ночные рассуждения. Они оба те ещё мечтатели. Наконец Джуён шевелится и заговаривает в тишине: — Чонсу, — он оборачивается и Чонсу тянется, целует его в сухие губы, но поцелуй выходит смазанный — Джуён почти тут же отворачивается. Он говорит, и голос его хрипит, подрагивает, едва различимый: — Чонсу, я... Меня... — тяжело сглатывает: — меня укусили. Чонсу застывает, кажется, не дышит. Всё его тело сковывается корочкой льда, покрывает холодком, а сердце тяжело ухает. Смысл последних слов до него доходит непозволительно медленно, туго. Чонсу не верит, не хочет в это верить: — Когда? Может быть ты просто поцарапался во время нападения, или... Джуён прерывает его: — Нет, это точно укус. Я заметил его только в ванной, но наверное меня укусили, когда моя мама... Она... — шумный выдох. Он хочет сказать ещё что-то, но не может совладать с речью и поэтому просто берёт руку Чонсу и кладёт себе на плечо. Чонсу бессмысленно ныряет ладонью за ворот чужой футболки, оглаживает горячую кожу спины и вдруг натыкается на что-то влажное, разодранное рядом с лопаткой. Джуён тихо сдавленно стонет. Чонсу кончиками пальцев оглаживает края укуса и не верит. В сердце его что-то обрывается и падает, рушится как самолёт с огромной высоты: разбивается, взрывается, горит. И нет ни одного выжившего, даже чудом. Нет вообще никаких чудес. Джуён сжимается и утыкается лицом в подушку, плечи его слегка подрагивают. Он не хочет умирать. Чонсу вздыхает. Он тянется и выключает фонарик, окончательно погружая комнату во мрак. Теперь почти ничего не видно, слышно только осторожные всхлипы. Шуршат простыни: Чонсу приподнимается и откидывает длинные волосы с шеи Джуёна, открывает её для касаний губами и лёгких поцелуев. Чонсу вдыхает чужой аромат чистого тела с нотками лаванды полной грудью. Он хочет запомнить его, запомнить надолго вместо всей гнили в жизни. — Всё будет хорошо, — шепчет Чонсу, и слова его оседают горячим дыханием. Он всё повторяет это пресловутое «хорошо», пытаясь убедить себя самого больше. С вероятного момента укуса прошло около шести часов. Становление живым мертвецом происходит не так быстро, как показывали в фильмах — вирусу требуется время распространиться по всему телу через кровь, начать влиять на органы и чувства, на весь организм в целом своим необратимым процессом заражения. Скорее всего Джуён обратится ночью, а может протянет до рассвета — тот занимается довольно рано летом. Чонсу снова целует быстро бьющуюся жилку на шее Джуёна и шепчет: — Я тебя люблю. Жмурится и вдруг ощущает — две горячие влажные дорожки на щеках. Джуён перестаёт цепляться за подушку, и Чонсу находит его руку, переплетая их пальцы. Чужая ладонь холодная — первый признак начавшегося обращения. В ночной тишине не слышно ничего, даже цикад. И только глухо раздаётся наравне с дыханием: — Я тебя тоже.