Однажды летом

      Небо, если смотреть вверх, становилось все более синим — как купол. Или как снежный шар с блестками внутри. Но здесь — в горячем лете — снега не было: зеленые просторы с высокой травой были усеяны разноцветными цветками — фиолетовыми, белыми, голубыми, желтыми. Их было так много, что у Августа разбегались глаза.       — Красиво, правда? — спросил Сережа, когда сел на траву. Высокие стебли почти что скрывали его, доставая плечи, но даже в этом океане цветов Разумовский был ярче со своими волосами, что светились на солнце еще больше.       Август в который раз осмотрел маленькую поляну и сел рядом с другом. Теперь это больше походило на кокон, который укрывал их от остального мира, и напоминание об оном оставляло лишь всевидящее око небесного простора. Которое было везде.       — Тут так много цветов, — Август сорвал белый пушистый одуванчик, повертел его с разных сторон, а потом поднял руку вверх. Небольшой поток ветра снес все воздушные семена-зонтики, и на стебельке осталась только сердцевина.       Разумовский, улыбаясь как всегда (возможно, он вообще не мог иначе), следил за задумчивым Августом, пока окончательно не лег в траву. Она приятно щекотала шею и тихо шуршала, будто перешептывалась с ним.       Запрыгнувшая ему на живот Сережи кошка вызвала много вопросов у не сразу заметавшего ее Хольта. Мимика Августа не была так сильно выражена, как у Сережи, но Разумовский ее понимал на каком-то подсознательном уровне. А может, Августу просто была приятна мысль, что у него непроницательное лицо.       Белая пушистая кошка со светлыми глазами вильнула длинным хвостом, обнюхала приласкавшие ее пальцы Разумовского и потянулась носом к руке Августа.       — Откуда она здесь? — спросил Хольт, когда кошка, не дождавшись никакой реакции, запрыгнула уже к нему на колени.       — А, это бездомные. Они себе гуляют, бездельничают, а потом приходят, чтобы их подкормили. — Сережа сорвал белый цветок и начал обрывать ему лепестки, что-то приговаривая. — Я бы домой их всех забрал, но у мамы аллергия.       — Всех?       Вопрос на этот раз остался без ответа. Потому что ответы пришли сами в виде еще троих котов. Они все были словно братьями: грудь и передние лапки были белыми, равно как у первой — все тело, а остальной окрас был разным — серым, рыжим и черным. Все они выбежали из травы, будто знали, где именно их «хозяин». Хотя могли и просто за первой гнаться.       — Да сколько их тут? — когда черный хвост коснулся спины, Август дрогнул. Тут же белая кошка на его коленях сменилась бело-рыжим с острыми ушами, которые двигались, как локаторы. Он ткнулся носом в футболку и лбом потерся о ткань.       Хольт, если честно, не любил животных, но если и выбирал кого-то из собак и кошек, то только собак: они были активные, выполняли команды, нечасто были вредными. От собак хотя бы был толк.       Но Разумовский, видно, любил абсолютно всех. Коты облепили его всего, терлись о бока и ноги, запрыгивали на живот и грудь и даже мурчали.       У Августа остался только рыжий, немногим тощий и нескладный кот с желтыми страшными глазами, которыми он смотрела ровно в его глаза. Переборов себя, Август опустил ему ладонь на спину; кот выгнулся и закрутил хвост.       — Ты ему нравишься, — через некоторое время молчания подал веселый голос Сережа и одним глазом посмотрел на гладящего шерсть Хольта.       — Ничего подобного, — усмехнулся Август. — Просто у тебя всех очень много, а я один.       — Ну, извини уж. Хоть у кого-то я должен вызывать симпатию.       Август громко рассмеялся после его слов. Такое случалось редко, но чаще — рядом с Разумовским. Смех Хольта был тем самым аристократическим и дорогим, но иногда в нем проскальзывали ноты детства, которого он, по-хорошему, был лишен в Нидерландах. У Разумовского (да и просто рядом с ним) было до жути хорошо и просто; не надо было строить из себя кого-то умного или важного, потому уставать сильно не приходилось. И можно было чувствовать себя намного живее.       — Touché, — успокоившись, с улыбкой произнес Хольт.       Сережа улыбнулся. Еще понаблюдав за небом, он снова сорвал ромашку и начал обрывать ей лепестки. Подобное действие Августу было незнакомо — он не слышал, что говорил цветку друг, а понять смысл не мог.       — Что ты делаешь?       Разумовский весело хмыкнул.       — Гадаю.       — Как? И на что?       — На любовь, — Сережа сел, повернувшись к Хольту; коты улеглись рядом с ними на траву. — Смотри. Берешь, отрываешь по одному лепестку и говоришь «любит». Еще раз отрываешь — говоришь «не любит». И так пока не закончатся лепестки. А, ну и загадываешь человека, конечно.       Август выбрал голубой цветок. «Правила» были простыми — рвешь-говоришь, рвешь-говоришь. Несложно. Обрывать жизнь растению, чтобы разочароваться в гадании, — как же глупо.       — А ответ — когда не остается лепестков вообще?       — Ага, — Сережа сидел, уже закончив, и подпирал челюсть кулаком. Хольт часто выглядел сосредоточенным, но было странно, что подобную концентрацию у него требовал обычный цветок. Зато было приятно, что он так заинтересован.       — Любит, — с улыбкой произнес Август, когда в руке остался только стебель.       — У меня тоже, — Сережа выбросил остаток цветка в траву и снова улегся, заложив руки за голову.       — А этому можно верить? — Хольт вдруг оказался так близко к Разумовскому, что тому пришлось отвернуться, чтобы не быть оглушенным слишком уж настырным голосом друга. Сережа разлепил глаза и посмотрел на сидящего почти вплотную Августа.       — Я верю, — пожал он плечами с хитрым взглядом.

***

      Август уже минут пять неотрывно смотрел на ловкие и быстрые пальцы Сережи, которые изгибали стебель за стеблем в необычном плетении, которое напоминало косу. Зеленые нити из растений составляли широкому кольцу основу, в то время как украшениями служили цветки — маленькие и побольше, белые, желтые, фиолетовые и еще множество. Пара колосков наконец завершила обруч, завязав два края в один бесконечный.       — Все, — оповестил Сережа, когда повертел получившийся венок на пальце. Пыльца с желтых одуванчиков осыпалась на его руки, и теперь они были желтыми, как и любимая фиолетовая футболка.       Немного заскучавший Август глядел на крутившийся на пальце венок, поражаясь умению Сережи плести из цветов. Он не был так удивлен, когда Разумовский сплел из ромашки колечко, которое красовалось на большом пальце Хольта, но целый обруч из растений — десятков растений! Такой крепкий, яркий и богатый на разноцветные «камни». Чуть ли не корона.       — Корона, да, — сказал Сережа. Видимо, Август все-таки проболтался. — Для принца.       Разумовский уложил увесистый венок на темные волосы Хольта. Август рассмеялся — так звонко и беззаботно, как умел только он, когда его голова не была занята никакими мыслями о чем-то важном. А сейчас он вообще не думал.       Венок сполз набок, и только сейчас Сережа увидел, как краснел друг: очень ровно, не пятнами, красивым розовым румянцем на щеках и носу. Его темные сверкающие глаза собирали лучи и были не черными, а медовыми — глубокими, со светлыми и темными местами на радужке. Зрачок с ней больше не сливался, и оттого Август выглядел абсолютно не мрачным.       — Я? Принц? — Хольт продолжал хохотать, иногда забавно подергивая плечами. Сережа смотрел на него — и не видел ничего прекраснее смеющегося Августа ван дер Хольта.       — Ага, — бестолково ответил Сережа, не до конца уверенный, какой вопрос задал друг.       — Но у меня ничего нет! Ничего!       — У тебя есть я.       Хольт еще некоторое время просто громко дышал, глупо хихикал и смотрел на Сережу, так и не поправив свою «корону».       — Ты сделаешь меня принцем?       Разумовский тряхнул головой, прогоняя наваждение, и усмехнулся. Он склонил голову, улыбаясь:       — Конечно, Август. То есть, Ваше Высочество.       Хольт снова рассмеялся своим редким смехом. Он не знал, отчего ему так весело и легко. Впрочем, почему ему должно быть грустно и тяжело, он тоже не понимал.       Рядом был Разумовский, улыбающийся и собирающий цветки в небольшой букетик.       От незнакомого чувства, переполняющего и разрастающегося все больше и больше в грудной клетке, немного дрожали руки и сбивалось дыхание. Это было тепло, которое сжигало изнутри, как снаружи солнце — кожу; это был фейерверк эмоций и мыслей, которые метались в голове; это был поток жаркого ветра, который и не охлаждал, и не плавил. Это было странно.       Август вконец успокоился. Громко выдохнул и закрыл глаза.       Возможно, Сережа хотел позвать его по имени. Но узнать теперь вряд ли подучится: все, что успел услышать Хольт, — громкий крик Разумовского, который свалился на траву под Августом.       Обнимавший его Август ван дер Хольт жмурился и пытался вжаться как можно теснее. Не оставить ни миллиметра между ними.       А потом рассмеялся и Сережа.