Амаэ

      В базовый курс университетской философии не входят её японские ответвления — икигай, кокоро, оморияри и прочие. Незнакомо американцам и особенное, свойственное только японцам, чувство — «амаэ». Это комплексное понятие, воспитанное японским обществом: желание любви и принятия так же, как американцы жаждут воды или пищи. Амаэ — необходимость в обоюдной зависимости, которую Клэйтон осознал довольно поздно: в 22 года. Он успел окончить школу, выучиться на бакалавра юриспруденции, найти подработку в адвокатской конторе, развестись и совершить серию тренировочных поджогов.       Всякий акт — будь то террористический, половой или акт возмездия, требует некоторого оправдания. Даже самые отпетые преступники нуждаются в покаянии — одни делают это ради общества, другие — ради семьи, однако абсолютное большинство оправдывается только перед собой. Прежде чем совершить серию взрывных почтовых рассылок, «УнаБомбер» или Теодор Качински, ослепленный праведным гневом, изложил свое недовольство капиталистическим обществом в манифесте. Он так и назывался — «Манифест УнаБомбера». Нэнси Брофи несколько лет вела подробный блог с практическими советами о том, как убить мужа — она расписывала методы убийства, способы уйти от уголовного наказания и чувства, которые мог бы испытывать преступник. А потом Нэнси застрелила своего супруга. Джон Уэйн Гейси, который жестоко убил 33 человека, сидя в тюрьме написал книгу «Вопрос сомнения», где утверждал, что к доказанным инцидентам имеет только косвенное отношение. Так или иначе, оправдание, как механизм, является ключевым звеном в структуре человеческой психики — это эгоцентрический способ справиться с осознанием, что все мы на самом деле хуже, чем хотим себе казаться.       Клэйтон всегда считал себя особенным. Он был выше ростом, проворнее, хорош лицом. Чего у Клэйтона не отнять, так это интеллекта — он не подавал документы в Гарвард, потому что не хотел тратить время на рекомендательные письма и трудоемкое эссе. В Калифорнийский университет Клэйтона взяли сразу, без лишних церемоний — и это хорошо, потому что церемонии Клэйтону не нравились тоже. Амаэ разверзлось, словно пропасть: желание — не как стимул, а как нехватка, раздирали действительность в клочья. Но оправдание нашло свою реализацию не в манифесте, личном блоге или книге, оно простиралось нелинейно, выходило за рамки привычных средств выражения. В декабре 2003 года, после двенадцатимесячной подготовки, Клэйтон Хафф убил пятерых человек — пожилого профессора и его супругу, ночного охранника, магистра экономики, а также аспиранта, преподавателя факультета компьютерных наук.       Клэйтон не заморачивался с методом — он застрелил своих жертв и выложил их тела в форме путеводной звезды в подвале корпуса, отведенного для работы деканата. После Клэйтон покинул территорию кампуса, и удаленно активировал шесть взрывных устройств. Они сдетонировали ровно в полночь. Когда дело было сделано, Клэйтон не чувствовал угрызений совести. Ему не требовалась психологическая помощь, тюремные мемуары или пуля в висок. Каждый день, на протяжении подготовительного года, Клэйтон возвращался к одной и той же мысли: он — невиновен, потому что делает всё ради любви. Этот теракт — его первое и последнее оправдание.       Вопросы нравственности всегда волновали Клэйтона в последнюю очередь — но только потому, что он озаботился их решением сильно заранее. Клэйтон часто опирался на литературу в своих суждениях, он знал, что за пресловутые чувства прощаются всякие странности — и мученики — страдающие от любви — находят свое место в сердцах читателей. В прозе это была Анна Каренина — Льва Толстого, Золотой Храм — Юкио Мисимы, Джейн Эйр — Шарлотты Бронте, и многие сотни и тысячи произведений, повествующие о трагедии — но о трагедии интимности, как нового чувства. В правовом вопросе любовь и последствия её иррационального выражения были регламентированы.       Это было удобно, потому что разграничивало проступки на приемлемые и неприемлемые, простительные — и не очень, административные и гражданские. Важно отметить, что сама правовая область, так тесно сотрудничающая с Римским правом, базировалась не только на морали и нравственности. Она также содержала в себе аспект, который оспаривался нонконформистами, юристами и просто наивными людьми — несправедливость. Закон по определению не мог быть удобен для всех, не способен он был защитить обездоленных, обманутых или убитых. Даже деньги спасали участников правовых отношений ровно с той же регулярностью, с которой расставание устраняло последствия измены. Проще говоря — когда как.       Юриспруденцией, как и художественной литературой, можно было пользоваться для формирования собственной этической модели поведения. Законодательные акты предоставляли вариативный перечень наказаний за те или иные шалости, а сочинения писателей — простор для фантазии. У Клэйтона не всегда получалось выделить оправдание, чувственные мотивы персонажей казались ему пространными и размытыми. Ясно было одно: любовь — это смягчающее обстоятельство для проступков персонажей. То, что касалось правового поля, имело место только в виде судебного прецедента.       Это понятие подходило как нельзя лучше для его дела. Проблема заключалась в том, что создать прецедент было почти так же невозможно, как и совершить идеальное преступление. Все, что Клэйтон знал и умел, было полезно, но никогда не учитывало абсолютных тонкостей массивного американского законодательства. Клэйтону необходимо было придумать нечто, выходящее за рамки конституционного права, морально-нравственных ценностей и любви — в общепринятом смысле этого слова. Судебный прецедент — уникальное и редкое явление — включало в себя высшее проявление несправедливости. Событие, способное пошатнуть правовую систему, поначалу представлялось Клэйтону как отражение теракта 11 сентября — только вдвое, а то и втрое масштабнее. Клэйтон воображал, как нечто подобное этой трагедии повергнет страну, а еще лучше — неподготовленное законодательство — в хаос. И только много позже Клэйтона осенило: прецедентом способна стать камерная, нежная, и глубоко личная трагедия. Системная уязвимость, которая затронет сердца миллионов; правда, чистая правда, она непременно откроет людям глаза на неочевидную истину: каждый способен на убийство. И каждый желает убивать.

**

      Любое намеренное преступление требует тщательной подготовки. Если брать моменты организационные, новичку необходимо переступить некоторую нравственную черту. Сложность состоит в том, что у всех она простилается на разной глубине, и добраться до нее не всегда легко и просто. У Клэйтона этой черты не было вовсе — он знал, что способен на убийство. И знал, что однажды убьет. Клэйтон никогда не придавал значение самому процессу, но вот убийство, как результат, поднимало в нем одну очень конкретную реакцию — нежность. Совершенно невероятную, чем-то напоминающую «милую агрессию» — иррациональное желание откусить котенку голову, но только потому, что котенок слишком хорошенький. Клэйтон не трогал кошек. Они были верны себе и смешно поджимали уши, однако на белок эта особенность не распространялась. Клэйтон уничтожил целую популяцию рыжих грызунов, потому что перестрелял чуть больше половины всех белок в парках Лос-Анджелеса. Белки редели, но умнее не становились: они кормились и гнездились в одних и тех же местах.       Кажется, белки считали, будто молния не бьет в одно место дважды. К сожалению, это миф. Клэйтон выбрал именно белок, так как их массовое истребление не требовало оправданий, никак не возбранялось и не привлекало внимания общественности — после крупной дроби от белок оставалось только мокрое пятно. Это было досадно — поначалу Клэйтон считал, будто мажет; как оказалось, он промахнулся лишь трижды. Если верить его подсчетам, за первые 4 года тренировок Клэйтон застрелил 367 белок в окрестных парках — это чуть больше 7 в месяц. Клэйтон не обманывался, будто занимается благим делом — он с самого начала понимал, что просто откладывает неизбежное: рано или поздно ему придется переступить черту и распрощаться с грызунами на пути к чему-то большему. Клэйтон поставил себе два вопроса. Первый: сколько. И второй: когда.       Он окончил первый курс магистратуры, прежде чем смог ответить на первый. Геноцид белок был завершен, стоило Клэйтону убить 456 особей. Парадоксально, но вечером того же дня Клэйтон ответил и на второй вопрос. Он сидел на краю подоконника, но так, чтобы ненароком не сорваться и не выдать себя. Вцепился в треногу для винтовки обеими руками, не в силах совладать с переживанием преждевременной нежности — это было совершенно невероятное совпадение. В прицел винтовки Клэйтон заметил одинокого мужчину — он прогуливался по парку. Мужчина был укутан в массивный шарф, дутую куртку и ярко-голубые кроссовки. Несмотря на темноту, Клэйтон был уверен, что кроссовки именно голубого цвета. Мужчина присел на корточки и протянул в темноту голую ладонь. Клэйтон готов был поклясться — там ничего нет — пока не заметил странное движение. Медленно и боязливо, так, что и не различить даже, по стволу рядом стоящего дерева спускалось крохотное существо.       Клэйтон сразу распознал белку — иногда казалось, что он может сделать это даже не глядя — их повадки он выучил наизусть. Белка скользнула ниже, спрыгнула на землю — так, как это обычно делают крысы, и нерешительно остановилась. Мужчина в голубых кроссовках поманил ее пальцем. Клэйтон не видел его лица. Сложно было различить и морду белки, но он представил, будто на ней отразилось то же тупое выражение, что и всегда. А потом, против обыкновения, мужчина как-то замялся, запустил руку в карман, вытащил снова, и… Показал белке кулак. Затем он поднялся и сделал шаг назад. Белка застыла, словно восковая статуя — она была в шоке, оттого и не могла сдвинуться с места. Мужчина развернулся и пошёл прочь. Кажется, они с белкой только что расстались. Белка продолжала смотреть ему в след, с той надеждой, с которой гиены рассматривают раненых антилоп в Африке.       Ни один глушитель не способен заглушить выстрел так, чтобы его нельзя было расслышать вовсе. Ночную тишину разрезал звонкий хлопок; отдача грубо дернула предплечье прикладом. Чуть позже на этом месте заноет синяк. Дрожа от нетерпения, Клэйтон искал глазами то место, где до этого сидела белка. Разумеется, ему была безразлична ее судьба — Клэйтон знал, что не промахнулся. Единственное, что его волновало — это реакция мужчины в голубых кроссовках. 456 белка — и самый большой джекпот, который Клэйтон когда-либо мог выиграть. Это было невероятно — оттого и боязно, и чудесно, и даже как-то волнительно: самый настоящий свидетель. Клэйтон внимательно наблюдал за тем, как мужчина в голубых кроссовках замер на парковой дорожке; и гадал — обернётся? Подойдет поближе?       Мужчина действительно обернулся. На самом деле, его дальнейшие действия не имели совершенно никакого значения: он был обречен в любом случае. Хотя бы потому, что последний год Клэйтон упражнялся на белках с одной конкретной целью — однажды убить его. Это безнравственное желание пронзило Клэйтона, когда он попытался представить (хотя бы на мгновение), как это, должно быть, удивительно: прочувствовать убийство человека. Тогда ему показалось, что это в тысячу раз приятнее геноцида белок — нежность, умноженная на подготовку, акт и кульминацию, должна была превзойти всякие ожидания.       Это как «в начале было слово», только «в начале было убийство», и только много позже — его объект. Когда Клэйтон встретил мужчину в голубых кроссовках, нравственная подготовка подходила к концу. Единственное, чего недоставало — подходящего момента. Самая большая ошибка, которую допускают новички — это спешка. Клэйтон готов был пристрелить еще тысячу белок, чтобы убедиться, что сделает всё правильно. Он, кажется, выделил для себя новый моральный ориентир — нельзя приступать к гомициду в смятении. Не потому, что такое состояние порочит убийцу; нет. Потому, что это обижает жертву. Смоделируем ситуацию: жизнь после смерти существует. Рай, Ад, перерождение; иногда Клэйтон ставил себя на место тех, кого планировал убить. Это не всегда был кто-то конкретный, скорее некий собирательный образ. Вопрос был в том, как бы себя почувствовал этот набор качеств, если бы случайно узнал, что к его убийству отнеслись небрежно? Даже страшно представить, как будет оскорблен человек в голубых кроссовках, случись нечто подобное! Разумеется, никакого перерождения не было и быть не может, однако это не отменяет одного важного факта — Клэйтон был ужасно принципиальным человеком. Если он замышлял что-то противоречивое, то исполнял по высшему разряду.       Клэйтон глубоко выдохнул. Собрался с мыслями — так, как того позволяло нервное напряжение — и нашарил в кармане сотовый. Недолго думая, он набрал номер — необходимо было кое-что проверить. Пока Клэйтон слушал гудки, он слегка разволновался, и чувствовал, что в горле першит. Раз, два, два с половиной, три, три с четвертью — Клэйтон считал, и числа приводили мысли в порядок как нельзя лучше. Он снова прижался к винтовке левым глазом, наблюдая за застывшей фигурой человека в голубых кроссовках. Мужчина не двигался с места. В левой руке он сжимал что-то очень маленькое. Клэйтон поначалу решил, что это белка — и снова принялся считать. Четыре, пять, пять на ниточке, шесть, семь, восемь, восемь на паутинке — в трубке раздался щелчок. Клэйтон замер. Всё внутри остановилось, но не отсчет — он продолжился. Девять. Десять. Одиннадцать. Двенадцать. Клэйтон ждал. Мужчина в голубых кроссовках ждал тоже, и Клэйтон будто бы мог слышать его прерывистое дыхание. Тринадцать. Четырнадцать. Никак нельзя больше медлить!       — Если бы не обстоятельства, признаюсь… Я бы пригласил тебя на ужин.       Когда Клэйтон набирается решимости, он даже не сразу узнает свой голос. Невероятно; нежность — как последствие удачного попадания по белке — совершила с его интонацией неописуемые метаморфозы; это было что-то иное, сладострастное; что-то неземное; что-то, что внушает взрослым людям страх темноты и пугает детей по ночам. Когда Клэйтон набрался решимости, он почувствовал себя Богом. Мужчина в голубых кроссовках продолжал молчать. Казалось, он даже перестал дышать — и считал, считал так же, как это делал секунды назад Клэйтон. Пятнадцать, шестнадцать, семнадцать; думает мужчина в голубых кроссовках; восемнадцать, девятнадцать, двадцать; он делает шаг. Делает второй.       — Ну, так… Пригласи. — говорит мужчина.       Двадцать один. Двадцать два. Двадцать три. Двадцать… Четыре. Пять. Шесть — Клэйтон подбирает слова, но видит лишь цифры. Он вешает трубку с чувством, полным презрения — к эмоциям, недоверия — к слабости, отвращения — к себе. Это чувство, доселе незнакомое ему вовсе, резко распахивает в груди громадные и пышные крылья, и Клэйтона пронзает тягостное, мозолистое разочарование в себе. А следом — оторопь. Клэйтон нервно кладет сотовый в карман осенней парки. Шею бьет озноб, да и лоб, кажется, горячий; не иначе, Клэйтон простужен. И потому он думает — и думает развязно — и неуважительно — и гадко. О том, как это, должно быть, занимательно — ужинать с человеком, которого намереваешься убить.

**

      Клэйтон был женат. Дважды. На одной женщине. Он называл её «Миранда», но на самом деле Миранду звали иначе; просто Клэйтон считал, что его жена должна носить именно это имя; однако «настоящие» Миранды, Миранды по крови… С ними у Клэйтона как-то не ладилось. В фальшивой Миранде Клэйтона зацепила кротость — очень литературное качество. Клэйтон относился к институту брака — довольно нестабильному после феминистических восстаний — достаточно серьезно, оттого если и выбирал партнера, то, что называется, на всю жизнь. И Миранда (в девичестве Эмили) отвечала практически всем его стандартам. Она не противилась новому имени, даже отнюдь — это прозвище ей нравилось. Миранда хорошо готовила, прилежно училась, положительно относилась к детям, и, что немаловажно, отличалась стеснительностью; кажется, Миранда могла открыться только очень близкому человеку. Клэйтону льстило, что он стал для неё «тем самым». Единственным недостатком Миранды было справедливое требование: она хотела, чтобы это доверие было обоюдным. Поэтому они съехались. На неделю. Это было ужасно.       Больше всего на свете Клэйтон не переносил близость. Любого толка. Он знал, что придется с этим мириться — но не мог. Миранда чувствовалась. Всегда. Даже когда Миранды не было рядом, её присутствие ощущалось в квартире, тонкий — почти неуловимый — аромат. Запах женщины преследовал Клэйтона, и спрятаться от него было негде. Квартира пропиталась Мирандой в первый же день. Мебель, одежда, ковролин, стёкла и жестяные краны — казалось, все пористые поверхности вобрали в себя часть Миранды — и эта часть требовала Клэйтона к ответу. Страшный суд, к которому Клэйтон готовился, нагрянул слишком рано. Клэйтон плохо помнил, как собрал свои вещи — матрас, зубную щетку, несколько футболок. Он думал, что химия сможет вытравить Миранду — но даже белизна не могла стереть её негласное присутствие; чтобы как-то отвлечься, Клэйтон сжёг всё, что у него было. Огонь расслаблял напряженные плечи. Мысли — натянутые, острые, спутанные — собирались воедино. Клэйтон стоял на окраине Уиттерской свалки не больше часа; раньше ему казалось, что нет ничего хуже жженого мусора; теперь он знал, что нет ничего хуже Миранды. Сирена — сначала далёкая, но уже различимая, раз за разом угрожающе разрезала тишину — Клэйтон не мог сдвинуться с места. Наблюдая за тем, как угольный дым поднимался в небо, Клэйтон наслаждался гарью. Ей можно было не доверять.       В ту ночь его впервые арестовали — из-за Миранды. Поправка: из-за того, что Миранда — женщина, и она пахнет. Клэйтону впаяли крупный штраф; повезло, что удалось уладить дело деньгами, что-то около тысячи долларов; дороже ему обходилось только оружие и квартира. Клэйтон сочинил легенду уже на месте, будто надышался дымом, поругался с женой — и все это, конечно, имело место; но главное, что придумал Клэйтон: — Мне очень жаль, что так вышло. Даже не знаю, что на меня нашло, сэр. — сказал Клэйтон, глядя своими бесстыжими болотными глазами прямо в глаза офицера полиции.       Разумеется, Клэйтон все знал. И, разумеется, жаль Клэйтону не было. Теперь он имел представление, насколько быстро сгорит его матрас, какие футболки не стоит покупать в будущем, и с какой скоростью реагируют экстренные службы, если их вызывают мусорщики. В 3 часа ночи. На окраину города. А Миранда была разбита. Миранда так и сказала, когда они обсуждали инцидент постфактум. Клэйтон тогда думал об экипировке — он еще не нашел идеальную комбинацию материалов; всегда находились недостатки — и Клэйтон был непреклонен. Если он не мог простить этикетке — щекотку, то и женщине не мог простить запах; а Миранда не могла сдержать слёз. Клэйтон плохо помнил, что сказал тогда; он вообще говорил довольно мало, сухо и неконкретно; Клэйтону не хотелось лгать, но и сказать правду он не решался. Тогда они развелись в первый раз. Клэйтон обрадовался, что освободилось время — теперь он занялся поисками подходящего сочетания. Стоит заметить, что Клэйтон предпочитал натуральные ткани — синтетическим, однако для дела нужна была смешанная комбинация; что-то типа хлопка и полиэстера. Минус синтетики был в том, что ее очень сложно было сжечь без остатка — она всегда сохраняла после себя едкий след. Не то чтобы от натуральных материалов ничего не оставалось: справедливости ради, они хотя бы не воняли настолько гадко. Хуже, как известно, пахла только Миранда.       Потом Клэйтон сделал предложение. Снова. Когда разобрался с делами, нашел, наконец-то, подходящую ткань — вернее, соотношение из цены, качества, материала и поставщика — лучшее из возможных. Миранда простила. Клэйтон потому её и выбрал, что она могла и умела прощать; этого качества ему очень недоставало. Кажется, в тот день Миранда решила готовить утку; Клэйтон сидел за столом, окна были нараспашку. Он старался не думать о том, что в этот самый момент мог бы заниматься чем-то более важным; выслеживать и убивать белок, поджигать закусочные, работать или даже спать. Это был особенный день. Среда. Её Клэйтон выделил для Миранды — потому и не сводил с неё глаз. Миранда была маленькой. Худой. Чуть ниже затылка — на шее — у Миранды была маленькая татуировка голубки. Она обычно скрывала её волосами, но сегодня они были заколоты назад и тату хорошо просматривалось. Клэйтон задумался, пока разглядывал символ. Миранда говорила, что он ничего не значит; отчего-то, Клэйтон в это не верил.       Миранда заглянула в духовку. Волна горячего воздуха ринулась ей в лицо, и Миранда отскочила. Снова заглянула, на этот раз осторожнее. Для утки было ещё рано, поэтому Миранда села напротив Клэйтона — и уставилась на него большими серыми глазами. Молчали. Миранда молчала особенно — это было показательно и очень непросто; обычно Миранда много говорила, когда они были вместе — а тут видно было, что сдерживается. Наконец, Миранда взяла себя в руки. Её голос дрожал, когда Миранда спросила:       — Что будешь на гарнир? У меня есть фасоль. Чипсы. Арахисовое масло…       Клэйтон не придал значения её вопросу. Он пожал плечами, ведь никогда не был особенно разборчив в еде. Миранда заглянула в духовку, отшатнулась, заглянула вновь. Из окна повеяло весенней свежестью — на окраине Лос-Анджелеса дышать можно было свободно; Клэйтон растянулся на неудобном стуле — и бросил беглый взгляд в сторону окна; делать все равно было нечего. Грязно-голубые занавески покачивались под порывами ветра. Клэйтон опустил взгляд на подоконник — там стояла пачка чипсов, консервированная фасоль и банка с арахисовым маслом. Миранда снова открыла духовку. Клэйтон встал.       — Куда ты? — спросила Миранда.       — В туалет, — буркнул Клэйтон, и вышел в коридор.       Там было темно, свет давно не работал. Клэйтон как-то пробовал его чинить, но все без толку — в домах старой застройки проводку нужно менять полностью. Чуть ли не наощупь, Клэйтон двинулся по коридору дальше, пока не наткнулся на шершавую деревянную дверь. Нащупал выключатель. Вошёл. В ванной комнате оказалось душно — Клэйтон вымыл руки ледяной водой, немного постоял напротив зеркала. Настроение выходило задумчивое. Когда он вышел, глаза не сразу привыкли к темноте — Клэйтон замер. На секунду ему почудилось, будто что-то очень большое и тёмное, отдалённо напоминающее вешалку — или куртку — или вешалку с куртками — качнулось в дальнем углу коридора. Клэйтон почувствовал, как сердце дрогнуло где-то в груди — и бешено заколотилось. Они: сердце, Клэйтон, задумчивость — лихорадочно прищурились. Угол был… Пуст?       — Привет?.. — сказал Клэйтон, продолжая таращиться в темноту.       — Привет, — неуверенно ответила темнота. У неё был тихий и испуганный голос.       — Куда-то собираешься? — спросил Клэйтон. Сердце всё ещё металось по ребрам.       — Да, я… Уже ухожу. Не могу найти обувь… — пояснила она.       — Миранда ставит её в шкаф. — Подсказал Клэйтон.       — Спасибо, я так и подумал. — что-то очень похожее на руки мелькнуло в воздухе. Тёмная фигура развернулась, и потянула на себя дверцы большого платяного шкафа — они отворились с тихим скрипом. Клэйтон напрягся — фигура нагнулась — ее очертания пропали из виду. Послышалось шуршание мусорных пакетов, возня. Затем всё стихло. — Помоги, пожалуйста. — фигура сдалась, и Клэйтон зачем-то кивнул. Он осторожно шагнул навстречу. — У меня очень яркие кроссовки. Их обычно видно в темноте, и здесь хоть глаз выколи, — сказала фигура. Клэйтон вновь кивнул, и присел на корточки подле.       Стало ужасно тихо. Клэйтону казалось, будто он может слышать перепады напряжения в старых проводах; будто крыс, обитающих в стенах, бьет током; будто его бешеный пульс, и пульс фигуры — сравнялись; будто бы в шкафу абсолютно ничего нет — и никогда не было. Фигура тяжело вздохнула. Клэйтон дёрнулся: — Нашёл, — с облегчением сказала фигура, и сделала несколько шагов в сторону. Щёлкнул замок. Дверь приоткрылась, и в тусклом свете уличного фонаря Клэйтон разглядел худой мужской силуэт. Он ненадолго задержался на пороге, прежде чем медленно закрыл за собой дверь. Клэйтон моргнул. Немного выждал — как бы для приличия — и вернулся в комнату. Миранда продолжала стоять у духовки, когда Клэйтон вошёл. Она крупно вздрогнула, но улыбнулась. Клэйтон улыбнулся ей тоже. Он прошел дальше — к столу, и по-хозяйски опустился на маленький и неудобный стул — тот даже не пискнул. Пока Миранда суетилась — спрашивала про гарнир, заглядывала в духовой шкаф, молчала — Клэйтон думал только об одном: как у неё хватило смелости доверять сразу двум?

**

      Клэйтон придерживался определенной рутины, постоянство в повседневности обеспечивало ему душевное равновесие. По утрам Клэйтон пил кофе, собирался на работу, работал до 15:45, обедал где-нибудь в парке (даже если на улице было прохладно), отправлялся на учёбу — заканчивал в 20:50, после — домой. Там Клэйтон мылся, быстренько пробегался по квартире со шваброй и пылесосом (тяжелым и неудобным в использовании), и ложился спать. Казалось, времени на проказы у него попросту не оставалось — но это большое заблуждение. Если бы какой-нибудь дотошный следователь попытался выявить корреляцию между двенадцатью поджогами закусочных, он совершенно точно наткнулся бы на странное совпадение — кажется, они все происходили в промежуток между 16:00 и 17:00.       Клэйтон удивлялся себе — он рассчитывал, что однажды его могут случайно поймать, но этого все никак не происходило. Нельзя утверждать, будто бы Клэйтон страдал пироманией — он не преследовал цели поджигать закусочные забавы ради — смысл был… Иной. Он экспериментировал с горючими жидкостями, искал нечто универсальное — но нетипичное, каждый раз эффективное. Ещё Клэйтон засекал, сколько времени занимает прибытие экстренных служб, и насколько быстро им удается потушить возгорание. Стоит признаться: помимо эмпирических наблюдений, Клэйтона увлекало и еще кое-что — краеугольный камень этой авантюры.       Клэйтон страдал обоснованной паранойей, и обусловлено это было не только сомнительными поступками: если ты веришь, что каждый способен на убийство — значит, однажды могут убить и тебя. Клэйтона это, в общем-то, не заботило, беспокоило только то, что возмездие (допустимая единица, которую нужно было учитывать) настигнет его раньше времени. Миссия Клэйтона была слишком важна, и никто боле не мог выступить поручителем — только сам Клэйтон. Потому он не оставлял рукописных записок, на «дела» выходил в перчатках, и каждые 2 месяца менял дислокацию. Из личных вещей у Клэйтона был только ортопедический матрас и коврик для ванной; может, пара комплектов одежды. Что важно — их он сжигал сразу после использования, не откладывая на завтра-послезавтра; его цель оправдывала средства. Сам процесс подготовки был так же чрезвычайно важен — если рутина обеспечивала спокойствие, то цель — смысл жизни. Возможно, для среднестатистического человека этот смысл достигался чуть прозаичнее — успешной карьерой, семейной жизнью, душевным равновесием; у Клэйтона понятие самореализации выражалось экстравагантно — он жил ради убийства. И был этим доволен.       Разоблачение казалось Клэйтону чем-то совершенно естественным, ведь он не мог контролировать один немаловажный фактор — случайность. Тщательной подготовкой Клэйтон старался исключить влияние случайности к статистическому минимуму — или повысить эффективность борьбы с неизвестностью. Что интересно — это работало, но рано было обманываться — если все шло по плану до этого момента, странно полагать, будто бы это продлится вечно. Клэйтон избрал достаточно интересную стратегию — он знал, что его не станут искать, если за эти поджоги будет отвечать кто-то другой. Клэйтон прикинул, что недооценивать полицию — глупо, а переоценивать — еще глупее, потому он опирался на закон средних чисел, и не ждал от полицейских торжества криминалистической мысли.       Все факты, известные общественности и полиции, как будто ни к чему не приводили, но все же пересекались с одним конкретным человеком — мужчиной в голубых кроссовках. Выглядело все так, будто именно за ним тянулась череда подозрительных поджогов — ведь стоило мужчине сменить место работы, это заведение было обречено на пожар. Все возгорания происходили в одно время, и всегда совпадали с рабочим графиком, кроме того, мужчина неоднократно был замечен непосредственно на месте поджога — что неудивительно, но все же подозрительно. Руководствуясь правилами формальной логики, полицейские должны были заключить, что именно мужчина в голубых кроссовках является серийным пироманом; но они не спешили с выводами — и Клэйтон предполагал такое развитие событий. В конце концов, он и сам не планировал повесить все эти преступления на объект своей миссии — для этого у него был заготовлен другой человек.       Краеугольный камень этой авантюры представлял собой нечто большее, нежели эксперимент с разными видами горючего; с каждым новым поджогом Клэйтон становился на шаг ближе к кульминации. Он был преисполнен прежним уважением к объекту, а потому обязан был сообщить о своих намерениях — разумеется, не напрямую; Клэйтона очень привлекала сама мысль обоюдной паранойи — Клэйтону хотелось верить, что его и мужчину в голубых кроссовках связывает единое чувство: страх однажды быть пойманными. Клэйтона переполняло торжество — то самое амаэ — восточный изыск, сотканный коллективизмом и имперскими амбициями; Клэйтон чувствовал принадлежность — и особенную. Тонкую материю, почти невесомую; она проходилась по его жилам с осторожностью — однако не оставалась незамеченной. Амаэ подарило Клэйтону ценное, нетипичное осознание: именно ему принадлежит жизнь мужчины в голубых кроссовках. И это было просто невероятное… Открытие.