его, то тёмного, то полного лучами

На вечном сумраке мечты живописуя,

Коварным Господом я присужден к тоске;

Здесь сердце я сварю, как повар, в кипятке

И сам в груди своей его потом пожру я!

Шарль Бодлер

Поэт (он теперь называет себя только Поэтом) говорит, что Володя влюблён в призрак. Что он пригрел у сердца мёртвый плод. Что он мчится за сошедшим с рельс поездом. Поэт заходится в метафорах и сравнениях, как астматик в кашле. Только для того, чтобы эвфемизировать конец того-что-у-них-было. А, может, и не было ничего. Чем чаще Поэт говорит о призраках, тем болезненнее истончается грань между воспоминаниями и мечтами. В Коломне тихо. Так тихо – словно всё сонное в Питере собралось в большого, ласкового котёнка и, пригретое гением Штрауса-Чайковского-Вагнера, свернулось недалеко от Мариинки. Словно это и не Питер вовсе, а двойник-антагонист неспящего, бурлящего волшебством города. Закрытый, тёмный закуток, в котором Володя натыкается на самого себя. Он – после травмы – забыт миром. Обезглавлен равнодушием семьи. Он стоит на учёте в психушке. Носит в кармане триттико («На всякий случай пропьём, Владимир забыл-как-вас-по-батюшке…»). Идиотская упаковка с подсолнухом кричит: «Живи и радуйся!» Он живёт. Даже радуется. Честно говоря, сейчас, сидя рядом с Поэтом, он по-детски счастлив. Тот с сомнением относится к саморекламе спектакля, на который Володя купил им билеты. Со смешинкой в глазах и без укора в голосе повторяет: «Лучше, чем с Хабенским!» Володе фамилия Зюскинда напоминает детскую обзывалку. Когда Поэт пытается объяснить ему, чем перед этим Зюскиндом провинился Хабенский, он путается между МХТ и МХАТом. В любом случае, ни на МХАТ, ни на МХТ, ни на Москву в целом у них денег нет, так что они усаживаются на стулья в небольшом книжном и смотрят. Поэт смотрит на огромный контрабас. Володя смотрит на Поэта. Не в открытую – нет, конечно. Но краем глаза подмечает, как на шутках он прикусывает губу, как не может найти места длинным рукам, как молча прижимает колено к колену Володи. Они сидят в последнем ряду, хотя места есть и у импровизированной сцены, и посерёдке. Они сидят в последнем ряду, и мир сцены и зрителей отгорожен от них полупрозрачной пеленой. Они кутаются в уединение, как девушка перед ними – в шаль. Как Питер – в снег. Как желание – в правду. Когда Поэт включает пластинку про призраков, Володе кажется, что тот вечер он себе выдумал. Хочется спросить: «Что ты вообще имеешь в виду?» Не потому, что Володя не знает. Ему просто хочется, чтобы Поэт сказал это вслух. Что его нет. Есть Поэт. Может быть, только Поэтом он всегда и был. Острым. Резким. Сидящим не в полуподвальной кофейне Коломны, в которую они наудачу зашли после спектакля, а в полулегальном баре, в котором они встретились чтоб-без-лишних-глаз. Ему просто хочется, чтобы Поэт сказал, что призраков нет, что мы сами себе их выдумываем. Чтобы Поэт сказал: «Мне так жаль». Но он не скажет. Потому что уверен, что не обманывал. Что обманывался Володя. И обманывается до сих пор, когда взывает к жалости, к любви, к лучшим чувствам – в общем, к самоотречению. Так что и сожалеть Поэту не о чем. Сожаления он оставляет Володе. У его сожалений обветренные губы, плотный аромат бейлиса, мертвецки белая кожа под неприлично дорогой рубашкой. И Володя разве что не молится на то, как одинаково начинаются-кончаются их встречи. «Ты не здесь, – упрекают его сожаления, распятые на раскладном диване. – Ты снова не со мной». И каждый раз, когда Поэт говорит про любовь к призракам, Володя гладит его по влажной, горячей, живой коже и надеется, что они оба не правы.