Любимый

Слезы, горячие и липкие, струясь по щекам, словно слизни на могильной плите, оставляют на коже блестящие тропки. Луна, блеклый циклопический глаз, подвешенный за ниточки небесной механики к лику ночи, безразлично наблюдает за чужим горем, и в ее мутном отражении на поверхности древних трясин, превращенных ночью в зыбкое зеркало, Молли грезится что-то уродливое, шевелящееся, голодное. Слова, словно стая стервятников, вьются в ее голове, усаживаются на мозг, жадно отрывают от него мясистые ломти. «Оставь меня. Неужели мужчина не может побыть один, ты, глупая женщина?» Глупая женщина. Молли — глупая женщина. Молли — глупая, глупая, глупая женщина, которой обратилась непорочная девочка, однажды отправившаяся на зов, эхом донёсшийся к её чуткому уху из-за морей. Молли — не «может» побыть одна. Она одна, одна поневоле и навек, ведь она отринула все, оставила всех… Она отдала ему… Все. И отдала бы снова. Но он больше не примет. Ее дары больше не нужны ему. Как не нужна она. Берег мерклого болота, черного, как чернила на страницах запретной книги. В его глубинах, подобных разверзшейся пасти преисподней, отражается не небо, а ее собственный кошмар. Безысходность. Молли опускает нагие ноги в воду, и холодные щупальца мягкой зловонной тины оплетаются вокруг ее лодыжек, словно приглашая на танец. Смертельное танго. Молли всегда любила танцевать. Но Датчу больше не нужны ее руки в своих, ее ровный стан, кружимый им под звуки граммофона. Отдать себя этим водам… Стать частью гниющего величия. Слиться с землями, подарившими ей самое ценное, отобравшими у нее эту ценность. Раствориться, как утренняя мгла — к полудню ни следа — так и Молли не будет уже завтра. Острые зубы, рык, всего пара мгновений — и Молли нет… Зато у крокодилов есть обед. И им… Им он нужен. Им нужна пища. А Датчу… Датчу не нужна женщина. Лунный свет рассыпается мерцающими осколками. Молли кажется, она уже слышит их — их тревожный шепот, рычание, скрадываемое непроницаемостью пучины. Молли собирается закрыть глаза, заходя все глубже, и ресницы ее трепещут, готовые, словно портьеры в театре, отрезать от нее, единственной зрительницы, этот трагический спектакль, в который превратилась ее жизнь, но в этот миг… Кожаный узор, влажно переливающийся в серебре ночной воды, словно россыпь опалов и хризобериллов. Черные глаза — ониксовые бусины. Они пристально смотрят прямо в ее распадающуюся душу. Молли узнает ее. Видела такую же в старинной изъеденной временем книжке, прячась за пыльным шкафом с коптящей свечой в белых веснушчатых руках, когда ускользала из яви бездушного дублинского особняка в мир причудливых фантазий. Улыбка, хрупкая, как первый вешний цветок, пробивается сквозь заскорузлую брусчатку разрывающей боли. Она бережно берет гладкую змейку в руки, зажимает ее рот в своей руке. Холодная, скользкая, живая. — Ты такая же одинокая, как и я, — шепчет Молли, и голос ее, хриплый от слез, звучит по-хрустальному нежно. — Ты мне нравишься. Ты такая же красивая… такая же опасная… как мой Датч.

☘︎

Спальня пахнет табаком, бурбоном и чем-то неуловимо-мужским — от этого аромата между бедер Молли всегда разгоралось пламя. Датч спит, разметав руки по кровати, словно стремится объять саму ночь. Молли подходит ближе. Взгляд ее скользит по любимому лицу, и она запоминает каждую черточку: резкие скулы, морщинки вокруг глаз, нежную бородку под губой. Улыбка возвращается, но на этот раз в ней нет печали, лишь болезненное торжество. — Tá brón orm, ach ní bheidh tú i d'aonar níos mó, a ghrá, — шепчет Молли ласково. Ее новая подруга разевает рот широко, словно от страха — но Молли… Молли ничего не боится, она… счастлива. Малышка шипит, и Молли вторит, тихо нашептывает слова успокоения — и ей, и Датчу. И себе. Челюсти капканом затворяются прямо на яремной вене. Глаза Датча распахиваются, он пытается встать, но Молли толкает его обратно. —Шшш, шшш, любимый. Не бойся. Все хорошо. Парализующий яд уже стремится к возлюбленному сердцу. Будь оно каменным, Датч бы отбросил Молли, он встал бы с кровати, он бы закричал, застрелил, освободил ее, но нет… Он заморожен. Его сердце все еще живое, живое и бьющееся, и оно качает кровь, а значит, Молли не казалось — оно правда гоняло и ее любовь по жилам Датча — жадно, но… насытно. Оно насытилось слишком, слишком рано… Молли гладит змею и осторожно возлагает ее на кровать подле — извивающееся тельце тут же ускользает во мрак. — Я рядом, не бойся, мой хороший, — повторяет Молли. Губы Датча вздрагивают, будто он пытается произнести что-то, закричать, но мисс О’Ши, улыбнувшись вновь, накрывает их своими. Сладкий… Любимый… Она ложится рядом. Ее поцелуи неспешные, властные. Ее руки ледяные, как болотная вода, скользят по его груди, расстегивая латунные пуговицы. Она целует шею, царапаясь о щетину, она расцеловывает ключицы, она лобзает бледную грудь, лижет темные соски. — Такой вкусный. Только мой. Разве ты забыл, как нам было хорошо? Я… все помню, Датч. Датч — такая драгоценная, такая прекрасная бабочка. Молли — янтарь, заботливо облекший ее. Навечно. В любимых черных глазах — ужас. — Нехорошо целоваться с открытыми глазами, милый, — укоряет Молли, и тонкие персты заставляют пушистые ресницы — верхние и нижние — воссоединиться. Насовсем. Шея Датча словно бы украшена ожерельем — гранатовым. Ему идет. Ему всегда шел красный. — Только мой… — молитва, чары, связывающие их. Неразрывно. Молли прижимается к Датчу всем телом, обнимает его ногой, жадно вдыхая запах. Запах Датча. Молли по очереди проводит языком по краям круглых ранок, а потом… Потом она пьет. Вкус металла. Вкус пороха. Вкус яда. Вкус ее одержимости. Вкус ее любви.

Ее тюрьмы.

☘︎

Утро, тусклое и влажное, просачивается сквозь щели в ставнях, словно заблудший ангел. В поместье облаком висит покой. Воздух, плотный и прохладный, пронизан духом болотной сырости и чего-то ещё, сладковатого, томного. Ее голова покоится на его оголенной груди. Рука — на бедре. На его шее — метки, похожие на ядовитые цветы в синем ореоле, подушка под тёмными кудрями пропитана закатным багрянцем. Девичьи губы, приоткрытые в заключительном поцелуе, словно лепестки увядающей фиалки, измазанные бурой краской. На них застыла блаженная улыбка.

Навсегда.