Вьюга.

— Марат…       Против их встречи, кажется, весь мир сейчас выступает. В глаза летит снег, по разгорячённым щекам ударяет безжалостный ветер, а единственный фонарь во дворе тревожно мигает, будто бы о чем-то предупреждая. Но тем не менее, даже стоя в одной только школьной форме, Андрей и не думает уходить. Даже мысли такой не допускает. Он смотрит на стоящего напротив, и по телу разливается тепло от одного только осознания, что Марат не замёрз.       Но Марату не лучше. На щеке — алая, совсем новая ссадина, уставшие от драки руки судорожно подёргиваются, перебинтованное ухо всё ещё кровоточит, а белая ранее рубашка окрасилась в багряный. И пусть на нём сейчас самая тёплая куртка в его гардеробе, всё равно она его не греет ни капли. Потому что смотрит он на стоящего напротив, и чувствует, как кровь в сосудах постепенно замерзает просто потому, что Андрей совсем продрог. — Я знаю, что ты сейчас хочешь сказать.       Андрей вздыхает. Его будто бы рассекретили в каком-то ужасном преступлении и вот-вот сообщат, когда же ему ждать эшафота… Будто бы сегодня он поддался такому страшному греху, что для того, чтобы замолить хоть малую его часть, придётся сутками спать у ворот церкви.       Он голубые глаза опускает, складывая руки на груди, тем самым согреваясь. Уши горят то-ли от ужасной тревоги и стыда, то-ли от не менее ужасного холода, и та же самая тема с дрожащими ногами. Ему хочется не то, что расплакаться — разреветься, как девчонка просто оттого, что он и взгляда поднять на Суворова после этих слов не может. Просто стыдно смотреть другу в глаза после того, что произошло с тобой этим вечером. Стыдно даже находится рядом с ним — нормальным, правильным и «неиспорченным, чистым, непорочным», когда сам ты ни под какое из этих определений теперь уже не подходишь.       Но первый шаг делает татарин. Снимает с себя такую лишнюю сейчас куртку, успокаивая тем самым себя, ведь на плечах Андрея этот элемент одежды смотрится намного гармоничнее. От резкого касания Васильев вздрагивает, невольно, но, всё же, поднимая на него взгляд. Марат в ответ этому тяжело вздыхает, объятиями прижимая друга к себе. — Ты в моих глазах никак не поменялся. И учти, что я в клочья разорву всех, кто к этому причастен.       После такой резкой и столь неожиданной нежности, Андрей крепко обнимает в ответ, выливая весь, сдержанный ранее, плач в плечо Марата. Тонкие пальцы до побеления сжимают ткань на чужой спине, а все эмоции устремляются сейчас в истеричные слёзы, вскрики, стоны и попытки уменьшить расстояние между их телами до абсолютного нуля.       Марат всё это принимает без возражений, хоть внутри и бушует какая-то неведомая буря. Головой он понимает, что перейдя на сторону Васильева, теряет разом и репутацию, и друзей, и нормальную жизнь, но парень, всё-таки, привык поступать так, как велит сердце. А сердце велит защитить того, кто оказался по его же вине в такой омерзительной ситуации хотя-бы от её последствий. Тем более, что это не абы кто.       Это Андрей. Его Андрей. Тот, которого он с самого начала разглядел в толпе таких же прилежных отличников и маменькиных сыночков, показал другую, весёлую, глупую, но действительно живую жизнь. Тот, которого на его же горе в группировку притащил, вёл от самого начала и до… До вот этой ситуации. Тот, которому он сам, своими же руками сжёг все мосты в нормальную жизнь. В конце концов, тот, которого он один раз полюбил и больше никогда, ни при каких обстоятельствах не разлюбит. — Я…       В перерывах между икающими всхлипами, Андрей лицо от слёз вытирает, дабы те не застыли крупицами соли на щеках, под таким-то холодом. Ноги больше не дрожат, уши не горят, а в животе оттого, что Марат его за талию бережно держит, порхают последние оставшиеся бабочки. Раньше он никогда не был таким разнеженным и мягкотелым, а уж в этой ситуации Андрею тем более не следовало надеяться на меньшее, чем крепкий удар в челюсть, но… Оказалось по-другому. И это «по-другому» заставляет парня поверить в то, что что-то большее, чем просто дружба между ними есть. — …Тебя люблю. Ты ведь это хочешь сказать, Андрюш?       Ладно, это было более, чем неожиданно, даже при таком уж абсурдном раскладе. И после этих несчастных двух слов Андрей забывает обо всём, что произошло, происходит и, вероятно, произойдёт. Отпускает всё куда-то подальше, дабы выкроить себе хотя-бы пару минут для кратковременного полёта в космос. Марат, что-ли… Тоже? — Д-допустим… — зубы стучат из-за холода. — В таком случае, я тебя тоже люблю. Очень сильно. Неловко это говорить, сам понимаешь… Но я стараюсь.       А Андрей старается не рассыпаться прямо тут, на снегу. Сердце бьёт тревогу, выскакивает из груди, крошит рёбра в мелкий порошок с каждым маратовым действием и словом, да так, что приятно становится настолько, что аж дышать тяжело становится. Спирает дыхание, и всё тут. Что на такое отвечать, как реагировать — он забыл. Да и, если честно, не знает, как будет «романтичнее», что-ли… Просто отвечает, что на душе. — Спасибо. — За что? — За то, что ты есть…       Руками блондин крепче обхватывает возлюбленного, будто бы желая хоть частично прикрыть ему спину от ветра и снега, а глазами вглядывается в чёрные дыры напротив, невольно выискивая в чужом взгляде подвох. — Ты только так не шути, хорошо? — Это правда. Я что, дурак, что-ли, анекдоты такие травить…       Суворов это прекрасно замечает, неожиданно для обоих пододвигаясь носом к носу. Глаза закрывает, и Васильев повторяет за ним, дополняя это действие коротким вздохом. — В мире много дураков. В любом случае, знаешь…       Руки парнишек интуитивно сплетаются в два крепких замка, согревающих обе стороны. — Я тебя люблю не менее сильно. Уверен, что даже больше. Безоговорочно, безвозвратно и очень-очень преданно. — Какой ты умный…       Марат смеётся. И почему-то этим смехом заражается и Андрей, но только на пару секунд. — Я за тобой куда угодно готов, понимаешь? Всё, что захочешь, сделаю. А если и умру, то только на твоих руках — по-другому не хочу. — Не надо умирать, — Суворов встревоженно раскрывает глаза, когда чувствует, что блондин ему лбом в грудь уткнулся. — я без тебя не хочу. Мне без тебя здесь не нравится, слышишь? — Мне без тебя и жить уже смысла нет. Скажешь убить человека — убью. Скажешь отпилить себе руку или ногу — да пожалуйста. И это не ради выгоды, ты не подумай… Я и сам не знаю, почему, но я к тебе так привязался, что по-другому и жизнь себе больше не представляю. — Я люблю тебя слишком сильно, чтобы этим пользоваться. Ты об этом тоже помни, хорошо?       Вьюга постепенно стихает. Сквозь светло-серые тучки проклёвывается луна, заставляя сугробы красиво переливаться, когда свет попадает на снежинки. Суворов целует бедолагу в макушку, а чувство тревоги в груди теперь можно сравнить, разве что, с чем-то приятным и лишь слегка волнующим. — Хорошо. Только пожалуйста, ты от меня никуда не уходи… — И не подумаю. Пойдём в больницу, тебе там помогут. — А если боюсь?       Васильев поднимает голову, сводя брови домиком. Суворов лишь слегка касается его губ, боясь испортить момент своим полным неумением целоваться. — Я с тобой. А пока я с тобой, тебе бояться нечего.