let yourself go

      Только пожара не доставало, правильно.       Мало ему причин для самовыпила, ну же, тащите накопленное дерьмо вёдрами, стройтесь друг за другом и поливайте сверху через душевую лейку. Разгребать завалы, особенно когда утопаешь в густой смердящей жиже по колено, одно удовольствие, Кацуки словно был рождён для этой роли. Единственное условие: в очередь, мрази.       Он выебет каждую проблему поголовно, уделив особое внимание всем без талончиков, не сомневайтесь.       Задержав дыхание, Кацуки врывается в комнату, в которой пацан остался его ждать, и видит лишь стену сизого дыма, напрочь перекрывшую весь обзор. Мебель на расстоянии двух метров еле проглядывается, плотное зарево сужает радиус виденья. Теперь его нечёткая, сливающаяся линия горизонта – это отбитые носки своих же спортивных кроссовок. Плохо. Но, что странно, вокруг исключительно дым. Огня нет. Кацуки даже жара не чувствует. Думается ему, что на город спустился несвоевременный туман и каким-то боком пробрался в закрытые дома через распахнутые окошки, однако их в комнате плотно закрыл сам пацан, сразу как зашёл, пожаловавшись на ночную прохладу. Кацуки помнит.       А ещё Кацуки помнит, что пацан крайне хитровыебанный индивид. – Эй, ты тут? – Аккуратно зовёт его в непроглядном сумраке. Щёлкает на пробу выключателем – тот ожидаемо не отзывается и комната не озаряется светом. То ли лампочки выбиты, то ли оголённые провода где-то закоротило.       Глаза начинает жечь испорченным воздухом. Искусственно вызванным, по всей видимости.       Паршивец точно не мог сбежать через форточки – те представляют из себя отдельные маленькие квадраты тридцать на тридцать сантиметров, расположенные практически под потолком. Насколько худым бы не был пацан, такой вид побега невозможен.       Наверное.       Кацуки не видел его тело без слоя мешковатой одежды, вдруг там кожа да кости, ребра просвечивают и живот к спине прилип? И тогда под мостом ему просто повезло с силой подсечки? По инерции широкого замаха вполне вероятно.       Но интуиция подсказывает – не всё так однозначно, как кажется на первый взгляд.       Чуть сгибая ноги в коленях, Кацуки делает пару шагов по направлению к дивану, где ранее пацан жевал шоколадный батончик – спокойно и мирно. Немного озлобленно, но, по крайней мере, без видимого желания превратить их базу в Туманный Альбион. Стараясь далеко не отходить от двери, – открытой, потому что тупо задохнуться насмерть не входит сегодня в планы Кацуки, – он засекает расплывчатое движение за спинкой дивана. Бесполезно промаргивается, скорее инстинктивно, чем специально, и к великому удивлению обнаруживает, что… плачет? И глаза болят. Щиплют. Слизистая носа тоже страдает, но не так, как от неприятного воздействия дыма, а словно ему перца в ноздри насыпали.       Красного молотого перца. – Дрянь двуличная, – Хрипит Кацуки, оскаливаясь в пустоту, – Во что ты играешь?       Он с радостью присоединится к импровизированным кошкам-мышкам, если пацан настаивает. Это должно быть интересно, не так ли? Если нет, Кацуки заставит эту игру стать опасно-весёлой и увлекательной для него, приводящей к единственному исходу – безвыходному тупику, в котором жертву ждут только отменные пиздюлей. – С тобой не соскучишься. – Кацуки осторожно ступает поближе к центру комнаты, иногда разворачиваясь на пятках для лучшего обзора. Держать всё под контролем сложно, вглядываясь в смутные фигуры через густой смог, да ещё и щурясь из-за острой пыльцы в воздухе. – У тебя вроде голова на плечах стоит уверенно, а идеи выдаёт бредовые. Сам-то не удавился специями, пока выжидал меня? – Делая вираж на триста шестьдесят вокруг своей оси, Кацуки недовольно морщится.       Пацан не удостаивает его даже короткой репликой, саркастичной и едкой, как умеет. Это партизанское молчание потихоньку выбешивает, ни звука-ни стука, разве что какая-то крыса в стене разбавляет сию утомляющую молчанку тихим шорохом.       А перец продолжает жечь, зараза. Кацуки крепко сжимает веки и трёт их руками, размазывая солёную влагу по щекам и лицу – поток слёз не прекращается, зуд никуда не уходит, раздражая кожу, воспаляя и без того чешущиеся покраснения. Плевать.       В тот же миг слышится характерное для поджигания спички шипение. Кацуки даже примерно может представить, откуда идёт треск огонька, и молниеносно подрывается в ту сторону, надеясь поймать пацана с поличным. Но внезапно перед его лицом проносится нечто маленькое, – ослепительно яркое во тьме, – приземляясь прямо к ногам.       Что-то, напоминающее обмотанный в бечёвку прямоугольник, начинает несдержанно шипеть и бешено крутиться на полу, как взвинченный волчок, а потом вспыхивает фонтаном огненных искр. Пока петарда лишь набирает обороты, Кацуки успевает отпрыгнуть. Как раз тогда ужасный грохот разрывает ночное безмолвие чередой взрывов:       Бах.       Первый оставляет на чистом ламинате черную копоть и прожжённую, рваную дыру на том месте, где секунду назад был Кацуки.       Бах.       От силы второго залпа снаряд отлетает к столу, подпаливая поверхность дерева до тлеющего налёта.       Бах.       Звенит стекло задетой люстры.       Бах. Бах-бах-бах.       Другие взрывы отследить не удается, кажется, словно они происходят везде, в каждой части помещения, которое сейчас подражает шкварчащей сковородке с зёрнами кукурузы внутри.       Мол, получай. Жри попкорн, не обляпайся.       Кацуки закрывается руками в попытке защититься от шальной пули и едва не пропускает наконец мелькнувший силуэт, пробегающий слева. Он хватает пацана за рукав кофты, слегка корректируя его пункт назначения и со всей дури откидывая в стену у выхода. В уме проносятся разные, самые изощрённые пытки средневековья, в глазах пляшут черти, устраивая превосходнейший хоровод на краю разведённого костра – Кацуки чует подгоревшую сладость скорой расправы. Разум плывёт от недостатка кислорода, поступающего в мозг урывками, вперемешку с гарью, а сердце заходится галопом от ярости.       У пацана, кажись, тоже вот-вот всё смажется и исказится, потому что от удара телом о твёрдую поверхность с его лица слетает сделанный на скорую руку дыхательный фильтр, на подобии мокрой марлевой маски.       Какого. Грёбаного. Хуя.       Какого хуя опять нашло на подростка?       Кацуки теперь постоянно собираются проверять на прочность его шаткие нервы? А на что он рассчитывал, предлагая Двумордому взять пацана с собой? На смирение? Покорность? Мир, дружбу, жвачку?       В диспансер его, блять, и дело с концом.       Мысли путаются. Сознание плавится, а подсознание кричит о помощи той здравой частичке рассудка, не объятой туманной пеленой и бегущим по венам эпинефрином, что пора спасаться. Пора выйти из духоты, которой так жадно дышит Кацуки хер пойми сколько времени. В состоянии аффекта он не думает, не осознаёт и не разбирается, кто прав, кто виноват. Он делает. Творит несусветную херню, о которой позже пожалеет – сжимает шею сползающего по стенке пацана мозолистыми пальцами и рывком вверх припечатывает. Резко, жёстко, беспощадно, по-варварски намереваясь вдавить выпирающий кадык в глотку.       Подросток дрыгает ногами, неразборчиво хрипя всевозможные ругательства.       Вместе с тем за спиной заканчивают громыхать взрывы ёбаного домашнего салюта; над макушкой качается подбитая, треснувшая люстра; в груди мерно теплеет, распаляясь до предела, смятение; где-то рядом с рёбрами расцветает соцветиями ампельной петунии облизывающаяся агрессия. Так же впоследствии будут расцветать гематомы на бледной коже пацана, если Кацуки немедленно не отпустит его шею.       Слишком трудно сейчас это понять. Он не отдаёт отчёт своим действиям от слова совсем – будто под толщей воды плавает, подхваченный течением. Уноситься за пристёгнутым к щиколотке якорем на дно рано, но цепь ощутимо тяжелеет вместе с растущим желанием прихлопнуть мешающую муху. Задушить, стереть в порошок, размазать по стенке.       Изничтожить.       Невнятное мальчишеское «Пусти, па…», произнесенное захлебывающимся полушёпотом, почти предобморочным, Кацуки не слышит.       Не слышит он и скрип входной двери. Приближающиеся, знакомые шаги. Оклики и это до жути полное волнения «Каччан!», всегда по-декувски озабоченное.       Хозяин проигнорированного голоса оттаскивает Кацуки от пацана и из душной комнаты в принципе, как в белой горячке подводит к огромному окну в зале, одной ладонью поворачивая ручку, а другой перехватив покрепче поперёк талии, и буквально высовывает его белобрысую голову наружу. – Вот так, погоди. Дыши. – Деку оставляет его у подоконника, чтобы сбегать до раковины и обратно. Подаёт стакан с водой, который Кацуки вяло отодвигает, ненасытно наполняя лёгкие свежим уличным воздухом, и смачно прокашливается. – Не тошнит? Говорить можешь, дыхательные пути не обжёг? Нормально? Нет? – Минет, блять. – Даёт петуха Кацуки, в последний раз распинаясь в кашле, и всё-таки забирает у Деку спасительную воду из-под фильтра. Кто в здравом уме задаёт столько вопросов невменяемому человеку с потенциальным отравлением? Идиот, мать его. Искореняя немощное сипение из интонаций, Кацуки залпом допивает и жестом просит ещё, чувствуя, с каким облегчением расслабляется напряжённое тело. Дыхание приходит в норму, одышка унимается, полумрак в башке постепенно проясняется. – Хуеверть какая-то…       И Деку успокаивается только когда до его ушей долетает привычная бакуговская брань с матерными междометиями – удивительно, но это внушает ему доверие на порядок больше, чем то, что Кацуки перестаёт искать точку опоры в ближайшей стене и выпрямляет безупречную осанку. Впрочем, тарахтеть как курица наседка Деку не заканчивает.       Ничего нового.       Он всегда был хроническим балаболом в плане неконтролируемого галдежа, суетливых причитаний, болтовни и прочей… – Тойя! – Восклицает Двумордый на другом конце базы.       Оробело.       Надломленно.       Громко.       Словно сам хочет докричаться до себя и выяснить – вопрос это или утверждение.       А возглас у него пропитан таким неверием и внутренними терзаниями, что дважды за жизнь от Половинчатого подобных ноток не дождёшься – шанс один к девяносто девяти. Невольно мурашки по позвоночнику пробегают, от поясницы до загривка, поселяясь в шейных позвонках.       Кацуки и Деку, не сговариваясь, кивают друг другу и устремляются ко входу на кухню – он и не заметил, как далеко от неё был уведён под оцепенением. Серо-белёсая пелена оттуда до сих пор стелется витиеватым ковром по полу, переплетением призрачных узоров поднимается к потолку, омрачает атмосферу, но развеивается, гоняемая образовавшимся сквозняком. Не к добру оно. Мало что и редко кто в силах вывести вечно-невозмутимого Двумордого из строя, заставив пасть до сдавленного крика, а пацан-то, как опять выяснилось, имеет в запасе нехилый запас сюрпризов, который никого не оставит равнодушным. Даже холодных Принцев.       Кацуки пролетает через базу, застывая каменным изваянием перед развернувшейся пантомимой: Двумордый, и слова вымолвить не в состоянии, держащийся за покрасневшую скулу, и пошатывающийся пацан перед ним. Тяжко дышащий, давящийся собственной слюной. Живой.       Судорожно сглатывая, Кацуки вспоминает урывками то, что сделал.       Что собирался сделать с ним.       Грёбаный стыд.       Половинчатый медленно отмирает, убирая ладонь от своего лица и как под гипнозом протягивая её к чужому. Словно чтобы откинуть угольно-чёрную чёлку со лба, чтобы потрогать, убедиться. – Братец Тойя? – Повторяет, добавляя вопросительные тени в бесхозное имя. – Не трогай меня, удачный ребёнок. – Режут ножом в ответ, подтверждая.       Шипение, вобравшее в себя целую глубину заледенелого Ада и все воды стиксовой реки, протекающей в подземном царстве Аида. Оно могло бы простуженным холодом учинять глобальные замерзания, рушить миры, льдом шпарить разверзнутую лавой землю.       Но ошпаривает только брата. Тот, как от стоградусного кипятка, отдергивает руку – будто в его памяти молниеносно всплывает какой-то до ужаса нелепый, негласный закон, что в их семье не принято прикасаться друг к другу. Табу. Иначе – смертная казнь. Запнувшись о несуществующий камень, Половинчатый спиной падает назад. Падает в прошлое. Падает в тот чудовищный эпизод безнадежного детства, о котором не знает ни Кацуки, ни Деку. Однако.       Деку на то и Деку.       Рождён помереть за других, подставив грудь под пули, предложив руку помощи, подперев плечом, коленкой, головой, да хоть все конечности поставив на кон – он обернётся полноценной опорой для кого угодно.       Деку ловит его.       Всегда.

***

      Кацуки никогда на соглашался участвовать в этом цирке уродов – куда дели письменное соглашение и дополнительные сведения мелким шрифтом на договоре? Дайте сюда, он сожжёт бесполезную бумажку дотла. Хуева туча событий за одну неполную ночь – это чересчур, несмотря на то, какой стальной его нервную систему считают в их узком кругу. Ей Богу, не хватит всего богатства общепринятой палитры эмоций для нормального человека, – во главе которой стоят темпераментность и ярость у ненормального Кацуки, – чтобы описать, что он сейчас испытывает. Но ощущение, будто испытывают как раз-таки его, а не он что-то. Ведь в грудине царит пустота в эпицентре деморализованного бедлама, усеянного там чужаком. Привычная злость не оседает пеплом на губах, вырывающая путь на свободу через грубые высказывания и жестокие пожелания сдохнуть. Привычный раж не превращается в преддверие маниакальной фазы. Привычная невозмутимость, предательница, прячется за широкой спиной гнилого чувства вины, когда начинает пахнуть жаренным.       Непривычно. Пиздец непривычно.       Давно она – Её Величество, Вина – его не навещала.       Ещё лет триста бы в глаза не видел мерзавку…       Из-за новоявленного знакомства со взбалмошным юнцом всё летит к чертям: Деку в бессознательности промакивает ватные спонжики молоком, Двумордый летает в астрале под мощнейшем шоком с открытыми веками, а Кацуки просто в ахуе.       Сидит.       Они собираются в огромном зале вокруг стола, распахнув настежь все имеющиеся на базе окна, и укладывают в головах ту свистопляску на раскаленных камнях, которую успели пережить за пару-тройку часов. – Хватит пялиться в одну точку стеклянными шарами, Половинка, жуть наводишь. – Не выдерживает Кацуки. – Ты же не видишь. – Деку подходит к нему, укладывая влажные диски поверх покрасневших глаз, на манер ломтей свежего огурца. – Я чувствую.       У Деку одна нога здесь, другая на кухне – он уже и вытяжку там включил, и дверь входную с запозданием закрыл, и пачку льда Двумордому с морозилки вытащил для синяка на скуле, и молоко где-то нашарил с пакетиками чая. Место найти не может. Край рубашки мнёт, то вытаскивая нижнюю пуговицу из петли, то застёгивая обратно. – Ты тоже хватит, блять. – Да что?       Кацуки без пояснений удобнее устраивает затылок на подлокотнике. И его вообще не ебет, что он полулёжа сидит поперек кресла, задрав ноги на спинку. Настольные часы отбивают мерный ритм, коробя слух монотонной работой – часовая стрелка переваливает за полпятого утра. Отлично, режим окончательно сбит, поспать им сегодня не удастся. Приподнимая левый спонж, Кацуки поглядывает на пацана, не желая надолго упускать его из виду.       Тот возится у раковины, споласкивая руки под проточной водой, а затем промывает такие же красные глазища предложенным Деку молоком. Выключает кран. Садится на стул рядом. – Заново, начнем по порядку. – Не дожидаясь сигнала или персонального приглашения, Кацуки стаскивает с лица вату и оглядывает компанию. – Я, конечно, рад лицезреть милое воссоединение семьи, щас ебало треснет, но ты не обалдел ли? – Переводит пылающий взгляд на пацана. – Это я виноват, сам полез. – Возвращается в реальность Половинчатый, убирая с щеки пачку льда. – Да мне до пизды, что он тебе въебал! Я спрашиваю, какого хуя, блять, ты, мелкий кусок дерьма, ебанулся умом и с перепугу устроил ебаное фаершоу на моей ебаной кухне? – Коэффициент мата в словарном резерве Кацуки повышается параллельно с растущим бешенством дворовой псины. Прививок от него нет. И транквилизатор в облике вины тоже не помогает.       Пацан, смаргивая с длинных ресниц оставшиеся белые капли, на удивление спокойно поворачивается к нему на стуле и стойко выдерживает взгляд. – На твоей ебаной кухне, – Передразнивает, – Шумоизоляция фиговая. Я услышал обрывки вашего разговора по телефону и в итоге сложил два плюс два. У меня не было выбора: либо вы меня, либо я вас, не охота было сдаваться без боя, предоставив похитителям себя на золотом блюдечке. Ах да, и я не наркоман. – Он пожимает плечами и по щелчку пальцев замещает равнодушие на презрение, приторным голосом обращаясь к старшему брату. – Ну как, всё ещё хотите запереть меня где-нибудь в сыром подвале? – Утрирует пацан, излучая смеющуюся снисходительность. – Папочка бы тобой гордился.       Добивает.       Половинчатый моментально вскидывается, от чего отросшие волосы рвано ложатся на разноцветные брови. – Мы не хотели тебя… – Запинается он. – Не хотели что?       Не хотели запирать?       Выражение перекошенной физиономии всё говорит за Двумордого, а если брать в расчет, к какому конечному вердикту он пришел – накачать несмертельной дозой психоделика, натравить полицию, завести уголовное дело, сбагрить в центральный наркодиспансер собственную родню – то, по скромным предположениям Кацуки, мысленно Двумордый в данный момент жрёт себя с внутренностями и костями, не пропуская ни капли крови. – Тойя… – Не зови меня так! – Пацан переходит на крик. – Я Даби, а имя, данное мне твоим дражайшим папашей, я никогда не приму! Идите оба к чёрту. – Прошедшая было лихорадка после дымовой камеры опять просыпается в трясущихся кончиках пальцев пацана. В заострившемся уголке рта, в расширившихся зрачках. И глубинах Ада, смотрящих из них на брата с искренней ненавистью.       Деку осторожно обходит стол. Подходит к Половинчатому сзади, кладя ладонь на подрагивающее в страхе плечо, обеспечивая поддержку, как бы говоря: «Это позади. Не кори себя, ты не знал.»       Однако Двумордый корит.       Его страх рождён тем, что не случилось. Не случилось, но могло. Распланированное им же. Складное, отчасти бессердечное, действенное, с привкусом аморальных ценностей и холодного расчёта. Таков род Тодороки на самом деле, как бы он не отнекивался, это заложено в нём на генетическом уровне с рождения. Воспитание тут ни при чём. Кацуки знает их отца, Энджи, лишь по политическим новостным сводкам, но абсолютно уверен в том, что просёк схожесть характеров при первой же скорченной роже бати, когда ведущая заговорила про добровольное участие в благотворительности. Словно лимон схавал с косточками и горькой кожурой за один присест. И потому что знаком с Нацуо Тодороки, с тех пор как тот замелькал на третьем этаже Киотского университета, где они втроём учились. Честное слово, остроумная предприимчивость была написана у него на ебале красными заглавными буквами. Вижу цель, не вижу препятствий – так это называется.       И в пацане схожая тенденция также четко высматривается невооружённым взором.       Как на подбор.       Кацуки потирает виски круговыми движениями. Лопнутые капилляры на белка́х ещё пульсируют болью. – Брейк. – Он выставляет прямую руку между братьями. – Опрос продолжается.       Если уж на то пошло, план Половинчатого идёт на хуй. Так что стоит попробовать зайти с другой стороны. – Чайник вскипел, будете цветочный чай? – Встревает Деку, нервно почёсывая зелёную макушку. – Нам вчетвером нужно успокоиться, а лично вас двоих, – Он указывает на пацана с Кацуки, – Для оказания вторичной помощи при отравлении дымом лучше напоить крепким напитком. – Ага, чифир тащи. – Отмахивается последний. Деку хочет разрядить обстановку. Он понимает, но как назло намеревается её накалить. – Меня интересует, где ты припрятал пиротехнический клад блядского подрывника?       На подростке старая кофта на молнии без карманов, а на штанах те слишком узкие для переноски взрывных устройств. Кацуки навскидку проверял. В сумке бы тоже ничего не пронёс – она, во-первых, покоится в багажнике Мерса; а во-вторых, наполнена под завязку крадеными деньгами. – Нигде. – Огрызается пацан. – Дымовую завесу я состряпал за полторы минуты, когда ты закрыл меня на кухне: селитрой обработал листы бумаги, найденные на столе, свернул их в плотный брикет. Отрыл в верхнем шкафу бытовую фольгу и обернул ей в пять слоёв. Обошёлся тремя штуками. – Он лыбится, преисполненный гордостью. Чванливость ему явно не идёт, татуировки на подбородке некрасиво растягиваются вслед за губами, превращаясь в узорное месиво. – Их я жирно посыпал красным молотым перцем для пущего эффекта.       Пиротехник доморощенный. – Ты идиот. Зрение подпортил нам обоим. – Опускает его на землю Кацуки. – Чё, мокрая марлечка не спасла?       Наверное думает, что перехитрил его, такой умный и неуловимый, а по факту наебался сам непродуманными методами американских индейцев.       Пацан как-то сразу сдувается, как шарик, уменьшающийся в размерах от проколотой дыры в латексе, и Кацуки пробивает осознанием, с кем он разговаривает. Ребёнку семнадцать лет – пик взыгравших гормонов. Хрупкое эго несложно задеть, особенно если давить на болевые точки, которые тот неумело прячет за щитом высокомерия. – Я думал, линзы помогут. – Пацан хмурится, подтягивая коленки к груди.       Невозможно костлявые коленки под невозможно тонкой тканью штанов. На дворе октябрь месяц, ночи в Мусутафу не тёплые, а в ноябре прогнозисты обещают раннее похолодание. – Думалка не выросла, чтобы…       Двумордый напротив кресла мотает головой. – Перестаньте. Психологического насилия со вчерашнего вечера достаточно.       Своим возросшим за день эмоциональным диапазоном высохшего пня, он продолжает удивлять Кацуки, открывая новые и новые грани доселе неизвестной эмпатии. И что теперь, хвалить пацана за недальновидность? – И что теперь? – Озвучивает подкорректированные размышления Кацуки. – Есть предложения насчёт дорогого братишки? – Да. – Внимательно слушаю.       Ого. Сегодня поистине праздник неожиданных открытий. – Берём его к нам.       Пиздец. – Пиздец! – Рявкает Кацуки. – Иди на хуй, шутка не к месту. – Я не шучу. – Сдержанно, по слогам уверяет Двумордый. – Нам нужны люди, Бакуго.       Пацана по роковому стечению обстоятельств запирать нельзя, подставлять нельзя, грубить ему тоже, оказывается, нельзя – ладно, Кацуки скрепя сердце стерпит. Но это? Всему есть предел. – Задрот, скажи что-нибудь! – Он корпусом оборачивается на растерявшегося парня, разливающего по кружкам чай. – Ты уверен, Шото-кун? – Обходительно уточняет Деку. – Да вы прикалываетесь… – Уверен. Он талантливый, с детства изучает химию и точные науки естествознания, я ручаюсь за него. – И отлично разбирается в бомбах, судя по тому, что осталось от гостиной комнаты Нацуо-куна, как объяснили на собрании. – Встревает Деку. Непонятно, иронизирует или всерьез.       Половинчатый одобрительно кивает. – Ты же настаивал взять его с собой. – Но не как соучастника, придурок! – Кацуки порывисто поднимается в кресле. Он позволил иметь право быть такому варианту, потому что других не было, кроме принудительного накачивания наркотиками. – Его самодельные бомбочки ни о чём, физическая подготовка хромает и стратег из него херовый. – Я не ношу за пазухой хранилище химических элементов, гений. – Пререкается пацан, опровергая его замечания из заносчивости. – Времени было в обрез, пока ты базарил по раскладушке. – Заткнись, не с тобой говорю! – Кацуки выхватывает со стола горячий чай, опрокидывает в глотку залпом, смачивая хоть чем-то полость рта, и морщится от обжигающего язык и нёбо кипятка. Он ненадолго приводит в чувства. – Двумордый, ты пожалеешь в тот же миг, когда пацан подорвётся на собственной взрывчатке, сдохнет и испоганит нам весь план. Одумайся, сука. – Так научи его.       Научи.       Научи меня.       Научинаучинаучинаучинаучинаучи. – Что?       Кацуки впервые отмечает, какое пронзительное эхо могут отражать стены из керамического кирпича.       Или эхо издается лишь в пределах его мозговых нейронов. Трудно определить.       У него глаза на лоб лезут и отвратительно остро свербит в мозжечке от этой фразы. Она задевает закрытое, недоступное и тайное внутри, похороненное под толщей рыхлой земли и благополучно забытое в седьмом классе средней школы, как страшный сон. Кацуки проваливается куда-то в пучину запертой на чугунные замки памяти, куда-то далеко, где свет не достаёт и рассеивается на полпути. Это "куда-то" было давно и не правда. Вспоминать не досадно, вспоминать – нечего. – Покажи, просвети, подготовь. Ты целую жизнь отдал пиротехнике, знаешь побольше нашего. А мы с Мидорией займёмся его теоретической частью криминалистики. – Половинчатый берёт в руки свой наполненный стакан, дышащий цветочным ароматом, и доброжелательно кивает на притихшего пацана, словно Кацуки уже даёт добро и капитулирует.       Цирк. Невероятный.       Он откажет. Обязательно откажет и повторно пошлёт Двумордого с его атрофированной гениальностью на три буквы, коль с первого раза не доходит.       Научи. – Я… – Язык не ворочается, запрещает закончить требуемое. В нём спонтанно появляются инородные, не гнущиеся хрящи, прикипевшие к плоти трубчатой сталью из сплава железа и углерода. – Допустим. – Сжимает переносицу в вымученном жесте Кацуки. – А с чего ты взял, что пацан согласится? Ему-то какой прок?       Двумордый как будто и ждёт этого вопроса, воодушевляясь, сокрушая последнюю надежду на отступление. – Той… Даби. – Неуклюже исправляется. Печётся о его хрупкой душевной организации, аж неправильно становится от сопоставления бывшего медалиста Киотского университета, нынешнего грабителя-рецидивиста, вечно бесстрастного и флегматичного, с таким образцовым старшим братом. В тихом омуте забота водится. – Ты знаешь, чем занимается отец?       Подросток, обнимая колени кольцом рук и избегая смотреть на любого из них, с интересом вскидывает чёрные брови. Переждав бурю, щупает почву. – Политикой? – А также он ведёт свой бизнес, будучи деловым партнёром владельца госбанка Японии. – И? – И мы нацелены обобрать до копейки их столичный банк, разрушив карьеру Энджи Тодороки и разоря его Компанию без возможности восстановления влияния. – Ласково улыбается Двумордый, говоря о том, как с удовольствием сравняет с асфальтом своего конченного папашу.       В васильковых глазах пацана рождаются бесы, предостерегая появление сверхновой. Кацуки кажется, что тот с минуты на минуту загорится ярко-синим пламенем прямо на стуле, температура накалится, пар из ушей повалит, преобразив и зал на пострадавшей базе в сизую дымную баню. Кухни было мало.       Ни для кого не секрет, что за грехи, ошибки и поспешные суждения неизменно приходится платить по счетам. Стало быть, вознамерился дать шанс подрастающему чаду вложить умения в конструктивное русло – иди до победного.       Кацуки ненавидит отказы. Но настаёт час, когда он готов их полюбить. – Я в деле.       Так в библейских пророчествах знаменуют конец света.