тени недосказанности

      Вернувшись домой, Лу выглядел так, будто пережил настоящую бурю — его тело было смято, словно годовалые вещи, беспорядочно валяющиеся в старом ящике. Его мозг еле функционировал, а дыхание сбилось, как будто он пробежал марафон,  грудная клетка сжималась от напряжения и страха. Все, что когда-то могло внушить хотя бы каплю надежды, резко испарилось, словно гаснущая звезда. Даже после поцелуя с Мариусом, который когда-то заставлял его сердце биться быстрее, ему не хотелось настолько прекратить жить.       Подъем вверх в свою комнату стал настоящим испытанием, словно непосильная горная вершина, которую Гуссенсу было практически неподвластно преодолеть. Несмотря на свою усталость и боль, он сумел это сделать, поражаясь, как ему всё время удается избежать встреч с братом. Родителей он не видел уже давно, и в его сердце постепенно начала зарождаться мрачная мысль: а вдруг у него их никогда и не было?       Зайдя в свою комнату, Лу взял чистую майку и трусы, направляясь в душ, словно в убежище от своего внутреннего ада. Ему повезло, что в их доме было две ванные комнаты, и спускаться вниз не понадобилось. Безумное желание смыть с себя всю ту грязь, остатки мужских рук, остававшихся на его коже незаживающими шрамами, наполняло его разум.        От воспоминаний о тех мужчинах его желудок скручивался, а мозг, как всохший лист, переставал функционировать нормально, погружаясь в болезненные секунды, которые тянулись вечно. Лу тер свою кожу мочалкой с такой силой, что казалось, она вот-вот сдерется. Но боль для него перестала иметь значение — сейчас главное для него было убрать хотя бы все следы, напоминавшие о содеянном. Промывание заднего прохода давалось ему с трудом и вызывало невыносимую боль, но, стиснув зубы и с образовавшимися слезами, которые текли, как бурный поток, он всё-таки справился.       В комнате Гуссенс залез под теплое одеяло, укрываясь с головой и принимая позу эмбриона, словно пытался защитить себя от внешних факторов, давящих на его хрупкую и уже окончательно сломанную психику. Он ощущал, как тепло одеяла нежно обнимает его, но даже это не приносило утешения.        После того как он немного освежился в душе, его охватило сожаление о том, что он отправил сообщение Де Загеру. Он уже было собрался удалить его, когда неожиданно раздался пиликающий звук. Включив телефон, Лу замер, когда увидел «Сообщение от контакта «Мариус»». Его руки подрагивали, неясно было, от чего именно — от недавнего насилия или от волнения, вызванного ожиданием. В сообщении было всего лишь одно слово: «прости».       Слезы снова начали течь по его щекам, и за этот день он пролил их слишком много. Прочитав сообщение, понял, что терять ему нечего и, может быть, стоит поговорить с Мариусом. Но все еще не знал, будет ли он готов открыться кому-то после того, как его внутренний мир так жестоко разрушен.

***

      С Де Загером Гуссенс договорился встретиться на следующий день после самого отвратительного дня в своей жизни, который оставил неизгладимый след в его душе — легкий шрам, который постоянно напоминал о себе. Поэтому сейчас, глубоко вздохнув, парень выходил на улицу, полную страха и тревоги, словно вступая на минное поле. Ему было безумно страшно идти туда, и на это были две причины: встреча с Мариусом, и возможность столкнуться с мужчинами, превратившими его жизнь в ад.       Они договорились на два часа дня рядом с домом Лу — это решение казалось светлым пятном в беспокойном космосе его проблем, проблеском надежды в бескрайней тьме. Пройти до этого места ему предстояло всего лишь пятнадцать минут, но каждая секунда ожидания тянулась, как вязкая река, словно увлекающая его назад, в беспросветный мрак.       Пейзажи вокруг ощутились совершенно иными, как будто мир был окрашен новыми, яркими красками. Он не выглядел так, как вчера, когда его сознание было затуманено наркотиками и подавленным страхом; теперь всё воспринималось по-другому. Лу словно впервые впитывал окружающий мир в свои разукрашенные страхом глаза. Каждую деталь он воспринимал с острым вниманием: шепот ветра, словно нежное прикосновение, природа, которая, казалось, ожила, и запах свежей земли после дождя складывались в симфонию жизни, ставшую для него, как никогда, важной.       Вчера, перед тем как погрузиться в объятия иссушающего сна, Гуссенс возводил в своей голове каждое слово, которое он хотел сказать Де Загеру. Самое главное из них было признание в любви, горячее и искреннее, как солнце, пробивающееся сквозь облака в туманный день. Он думал: если не сейчас, то когда ещё он сможет сделать нечто столь решительное, столь важное и в то же время пугающее?       После вчерашнего употребления наркотиков он не ощущал своё тело как собственное; оно стало для него чужим, словно им управляли не его руки, и только мозг оставался под его контролем. Всё казалось иным, мир был окутан туманом, и просто размышлять на эту тему было невыносимо. То место, где произошло самое ужасное, тянуло его вниз, как невыносимый груз, готовый затянуть его в свои глубины. Ощущение этого места выло в его сознании, требуя, чтобы он вспомнил. И даже простая ходьба мешала ему нормально себя почувствовать. Как избавиться от этого невидимого бремени, он не знал.       Мысли о том, что ему стоит рассказать близким, не приходили в голову. Стыд сжимал его грудь, словно каменный зажим, сильно и мучительно. Стыдно было за то, что это произошло с ним, за то, что он оказался таким уязвимым, и за то, что, затрагивая эту тему, ему нужно будет говорить о наркотиках — о том, что внушало ему непрестанное чувство вины.       Поэтому сейчас Гуссенс оказался в плену тишины и недосказанности, словно тенью, бродящей по мрачным коридорам своего разума, полным терзающих его мыслей. И вот, впервые за долгое время, он собирался сказать что-то правдивое единственному человеку, который мог его выслушать. Да, не просто человеку, а тому, чьи простые мысли о нем способны были вызывать в сердце Лу бурю эмоций, настоящие штормы, разрывающие на части его сознание. Каждый шаг навстречу этому разговору вызывал у него трепет и неуверенность, словно он пересекал границы своего страха.       На место встречи Гуссенс прибыл немного пораньше, весь с трепетом и волнением, которые сжимали его сердце, словно железные клещи. Он стоял в ожидании, словно заперт в клетке собственных страхов и сомнений, медленно теряясь в этих ощущениях. Через пять минут Мариус тоже появился, и они оказались лицом к лицу в молчании, которое длилось целую вечность. Это было не просто молчание; оно было тяжелым, застойным и наполненным грустью, словно густой туман, окутывающий их, а также, пробуя на ощупь совершенно другую тишину. Не такую, как эта неловкая пауза между ними три месяца назад, она была глубокой и спокойной, но с оттенком печали, которая вызывала мурашки по телу и заставляла сжаться всё внутри от напряжения, словно они стояли на краю сколы, готовые сделать шаг в неизвестность.       — В чем у тебя лицо? — тихо спросил Де Загер, его голос дрожал, словно отражая внутренние переживания, мучающие его душу, но в то же время звучал холодно и отстранённо, как пронизывающий ветер в морозный день. Лу не знал, как реагировать на это вопрос, и лишь молча впитывал каждое слово, как губка, жадно поглощающее воду, тщетно пытаясь продумать любое вранье, лишь бы укрыться от вновь всплывающих темных воспоминаний, которые впились в него, как жгучие иглы, пронзающие его сознание.       Гуссенс стоял, словно застывший в камне, неподвижный, пока не ощутил чужую руку на своей щеке. Она нежно поглаживала, касаясь, видимо, царапин, которые он заработал вчера, и это простое движение было настолько правильным и необходимым, что невольно парень сглотнул, сдерживая накатывающие слезы, словно мощные волны, угрожающие затопить его крошечный островок тишины и безопасности. Он покачал головой, смутно понимая, что именно это движение могло означать: просит ли он Мариуса убрать свою руку или же пытается сказать, что не готов раскрывать причину своих побоев.       Вдруг, казалось, ответ всплыл в его сознании, как пузырь, вырвавшийся на поверхность грядущего провала. Услышав его, Лу понял, что на грани. Он хотел совершенно другого начала разговора, нечто более глубокое и искреннее, чтобы излить другую часть своей души, но лишь одна фраза вырвалась из его уст с тяжелым придыханием, словно это было единственное, что он мог произнести в этом моменте:       — Упал вчера. — Это было, по сути, правдой, но только частичной; упал он не сам, а под гнетом чужой силы, которая безжалостно прижала его к земле, оставляя отпечатки в его душе. Вспоминая то ужасное мгновение, он заглянул в глаза Де Загера, ища в них хоть что-то, что могло бы его поддержать, и наткнулся на брови, сложенные домиком, и глаза, полные тоски и понимания. Это зрелище вызывало в нём странное волнение — точно ли это он хотел видеть? Ответа не знал, но продолжал тянуться ближе, переступая на один шаг, словно надеясь обрести тепло и поддержку, которая нужна ему именно от Мариуса, требовалась сильнее, чем от кого-либо другого.       При этом Де Загер смотрел так, будто понимал, но всё это могло быть лишь иллюзией, порожденной его собственным воображением; Гуссенс видел, как тот задумался над его ответом, и не верил своим глазам. Внутри него росло странное желание, чтобы тот поверил, потому что в его словах содержалась практически вся правда, которую он смог вместить в одно короткое признание. В этом взаимодействии пульсировала напряженная энергия, и Лу чувствовал, что этот момент может стать поворотным.       — Расскажи мне, — произнес Мариус, и Лу внезапно взвыл внутри, как волк среди безжалостной ночи, настигнутый болью и страхом, однако в нем также горело желание, как яркая звезда в бездне, поделиться тем, что терзало его душу. Он не знал, правильное ли это решение — открываться Мариусу, особенно после всего, что произошло, но сейчас вся его ненависть, казавшаяся такой сильной и всепроникающей, утихла.       Гуссенс начал говорить, пусть и не так подробно, утаивая многие сокровенные детали, однако в каждое произнесенное слово он вкладывал все свои переживания и эмоции, словно стремился донести до слушателя самое важное, самую суть. Он не осмеливался смотреть на Де Загера — в его душе царило смятение и стыд, но он продолжал говорить, ощущая, что не может больше молчать, каким бы ни был по жизни молчуном. Его пальцы нервно теребили друг друга, словно стараясь выразить ту подавленную боль, что сжалась у него внутри, и воспроизвести все ужасные события, чтобы Мариус уж точно поверил ему.       Тот, казалось, понимал то, что чувствовал Лу, потому что своими руками мягко заставил его поднять глаза к себе, и, не зная, была ли это ошибка, он схватился за это чувство, переливающееся внутри него. Чужие ладони обвили его, крепкие и теплые, словно надежный щит, заставляя Лу почувствовать себя в безопасности впервые за долгое время. В этом нежном объятии он ощущал защиту, как надежную стену, которой ему так не хватало, источником утешения в своих эмоциональных бурях.       Вдруг истерика снова обрушилась на него, как проливной дождь, и он заплакал, уткнувшись в плечо Мариуса. Его пальцы щупали чужое тело по всему периметру, стараясь запомнить каждую деталь, как бережно хранят воспоминания о красивом дне, чтобы сохранить их в своей памяти навсегда.       Глубокая, искренная благодарность наполнила его сердце за то удивительное чувство интереса, что пробивалось через разрозненные и мрачные мысли, как луч света, прорывающийся сквозь туман. Именно благодаря этому вниманию Лу смог наконец высказаться, как будто разорвав оковы немоты и страха, которые сжимали его душу, подобно хищному животному, готовому к прыжку. Это было, как если бы кусочек света вдруг упал на его сердце, растапливая зимний холод и наполняя его теплом, нежностью и пониманием.        Каждое произнесенное слово приносило ему невероятное облегчение, как если бы он снял тягостный рюкзак с плеч, позволяя усталости иссякнуть. Это невыносимое чувство расслабленности, которое его тело искало уже долгое время, словно сладостное объятие после долгого ожидания, заполнило его существование, окутывая мягким покровом заботы и тепла. Он чувствовал, как напряжение медленно покидает его, как легкий ветер, развевает облака на горизонте.       Гуссенс осознавал, что в этом новом состоянии он наконец может дышать глубже, освобождая себя от бремени молчания и страха, давящих на его грудную клетку. Его сердце, хотя и охваченное смятением, теперь билось в ритме надежды, и в этой нежной атмосфере он ощущал себя по-настоящему живым, словно распускающийся цветок, который наконец раскрыл свои лепестки после долгих холодных зим.       — Я люблю тебя, — вымолвил Лу в перерывах между слезами, которые текли по его щекам, как горькие капли дождя, подминая под собой всю надежду на привычное спокойствие. Только спустя минуту, когда чужие руки начали медленно ослабевать, как уставшие от долгого обнимания, он осознал, что именно произнес. Паника вдруг нахлынула на него, обволакивая с головой, как холодная вода, затягивающая в бездну. Он отстранился от Мариуса, отступив на шаг назад, словно в страхе быть пойманным в капкан собственных чувств. Всё исчезло так резко, как и началось, и это действительно пугало Гуссенса до глубины души.       Взгляд Де Загера, казалось, не выдавал ни одной эмоции — его глаза были как дубовая кора, крепкие и непробиваемые, ничего, что Лу мог бы прочитать и уловить. И это было для него ужасным, как темные штормовые облака, вновь делая уязвимым, как вчера, когда он впервые столкнулся с другой болью. Атмосфера вокруг них нагнеталась до предела, как натянутая струна, готовая лопнуть в любой момент. Лу не выдержал и, сотрясая от смятения, развернулся, побежав в любую сторону, надеясь, что хотя бы там, где-то в далеком горизонте, может быть спасение от этой невыносимой резкой боли, охватившей его сердце и душу, не желающая его отпускать.       Но что-то мгновенно не дало ему этого сделать, как будто невидимое существо шептало ему на ухо, что раз ответа ты не получил, значит и делать тебе тут нечего. Сердце его замирало от тревоги, а мир вокруг казался размытым и несоответствующим, словно он оказался в зыбком сне. Внезапно свист тормозов машины, резкий и пронзительный, раздался прямо у него под левым ухом, нарастая так, что давило на перепонки его ушей настолько сильно, будто они вот-вот лопнут, разрывая тишину в центре хаоса.       Яркий свет, который возник словно ниоткуда, ослеплял его, заставляя зажать глаза, но затем он также резко исчез, как и появился, оставляя за собой пустоту и истощение, будто не желая позволить ему разглядеть чудесный мир вокруг. Казалось, будто он не достоин этого света, словно в его жизни не должно быть ничего прекрасного и ясного. В этот момент безысходности всё вокруг потемнело, как будто мрак безжалостно накрыл его.       Последнее, что он увидел, это лицо Мариуса, искаженное страхом, с широко открытыми глазами, полными искренности и боли. Рука Де Загера тянулась к нему, словно спасательный круг в бушующем море, и Гуссенсу так хотелось её схватить, сжать, почувствовать тепло и поддержку, но он не мог этого сделать. Свет погас, шумы мгновенно испарились, унося с собой последние остатки его надежды, а все чувства и ощущения в один миг растаяли, как зимний туман под лучами пробивающегося солнца, словно их никогда не существовало, оставляя лишь гнетущую пустоту и безмолвие вокруг.