Kalte Sterne

Если бы Шелленбергу в день первой встречи с Штирлицом сказали бы последствия спустя несколько лет их знакомства, он бы счел этого человека отпетым безумцем и покрутил у виска. Возможность знать будущее —наверное, является величайшим даром, как и равносильно величайшим проклятием для такого человека, как он. Но когда они увиделись в первый раз, будущее перед ним было ровно противоположно туманно, как раннее июльское утро в глухой деревеньке, когда солнце едва проступает, выпуская свои слабые лучи на покрытую росой траву. Импульсами ранее неизведанной энергии его потянуло к этому загадочному человеку, который не сильно церемонился со льстительными речами и явно обладал природной притягательностью, как магнит для хитрых людей и всего остального общества. Шелленбергу было сложно посмотреть на него и выявить какой-то вердикт, ведь стоя перед ним и пожимая руку с виду добродушному, усталому человеку с легкими мимическими морщинками и скрытым ото всех душевным миром он ощущал внезапно нахлынувшее чувство ностальгии и забытого спокойствия. Счев это за наваждение, он с небольшим трудом отмахнулся от первого чувства и так и не смог забыть о втором. *** Ощущать спокойствие в "такие" времена было также неестественно и противоречиво, как и заманчиво и желанно в мыслях миллионов людей. С одной стороны, спектр негативных эмоций, что сковывает по рукам и ногам, скелеты в шкафу или может быть, выживание как способ существования? А с другой такое сладкое, зарытое и нежное, томящееся чувство спокойствия, когда каждый будущий день до самой смерти известен, понятен и приятен. Когда не нужно бежать, стремиться, куда тебя не прибьет волной страха иммиграция в другие страны, куда не затащат тоска и душевный кризис вкупе с алкоголизмом, или холодные, чуждые, обветшалые бараки концлагерей. Однако именно это чувство появлялось у Шелленберга когда он находился рядом со скрытным и достойным подчинённым. Ему не хотелось знать ни причины, ни следствия, отчего каждая их встреча воспринималась им как одно приятное и мимолетное мгновение, которому он до поры до времени не придавал большого значения. Однажды ночью, когда вся живность уже не выходит на поверхность, солнце закатилось на другой конец земного шара и облака расступились перед мечтательной округлой яркой луной, Вальтер пребывал в легкой потерянности и даже дезориентации из-за нагрянувшей бессонницы. Формально он пребывал на своем рабочем месте, пусть и все сотрудники двумя часами ранее покинули здание, по крайней мере в его ускользающих мыслях. Усталость, что навалилась на него, как груда камней на сутулые плечи, придавливала его к креслу и не давала отойти от бесконечной, казалось бы, кипы бумаг и вертящихся во все стороны мыслей. Но, когда он устало посмотрел в сторону двери своего кабинета, на задворках он уже пребывал в отведенном месте для курения. В его ослабленном перенапряжением сознании это показалось хорошим способом развеяться и перевести дух. Добравшись до пункта назначения, он нащупал в карманах сигару, но не сумел найти зажигалку. От переизбытка мыслей у него уже начала кружиться голова и он оперся спиной о стену, чтобы не свалиться навзничь, когда из предночной тьмы явилась фигура Штирлица, который подкрался незаметно, словно заблудшая тень соединяясь с его собственной. —Вам еще нужна зажигалка? Его голос эхом отдавался от стен небольшого темного помещения, в котором с трудом бы уместилось трое здоровых вышибал. Шелленберг медленно проморгался, выстроив зрительный образ и контакт и выдохнув, ответил: —Разве вы имеете полномочия оставаться на месте после окончания рабочего дня? Штирлиц тем временем поднес зажигалку к его сигаре, и вспыхнувший огонек в его руках словно зарделся небольшим пожаром, игриво сверкнув своими тонкими линиями и ярким красным тоном. Свет также ожиданно погас, как и зажегся. Тьма, до того обиженно рассеянная рябиновым свечением, победно тянула свои руки к двум людям у перил. —Это произошло по обстоятельствам работы. Если это можно считать достаточно достойной причиной. Шелленберг хмыкнул, выдыхая голубовато-белый дым, который легкими облаками расходился по тёплому, парному летнему воздуху, ещё не успевшему отпустить жаркий день. Он потер переносицу, и с уставшей полуулыбкой сказал: —Быть может и считается, ежели начальство задерживается по аналогичной причине. Но вам это не на пользу, Штирлиц. Да и непорядочно, быть трудоголиком больше других, принципы все таки. Он еще раз хмыкнул и затянулся, разглядывая четкие очертания белесой луны, которая едва-едва освещала его черты, выделяя задумчивость и неественную, душевную зрелость, которая была как переспевшая ягода на ветке и имела приторно горьковато-сладкий вкус вместе с наступающей гнилью старости. Ни звука не разносилось в это мгновение, застывшее как картина известного художника со звучным и красивым названием. Чувство спокойствия вновь овеяло его, как горный ветерок. Это чувство было несравнимо ни с чем, и потому Шелленберг лишь сравнил его с домом. На свете есть тысячи мест, которые имеют такое название, но лишь одно находится на подкорке его подсознания и все еще теплится с душе, как догорающий уголёк. Он прикрыл глаза, все еще опираясь на стену. Усталость слегка уступила, отдавая приоритет ностальгическим воспоминаниям из раннего детства. Лес, журчащая река Саар, ароматы хвойных деревьев и жаркая погода. Воспоминания всплывали в его голове легкими облаками на небе, растворяясь в атмосфере как кольца сигаретного дыма. Штирлиц стоял рядом, рассматривая хорошо заметное в ту ночь звездное небо, бесконечные небесные поля с миллионами цветастых огоньков, как душ освещающих своим светом пространство вокруг. Его темные глаза отражали их и казалось, что небо находится там, глубоко внутри, а не пред его взором. Он зажал в пальцах сигару, и погрузился в такое же задумчивое, но совсем не неловкое молчание. Шелленберг открыл глаза и неожиданно спросил, выдыхая: —Бывали ли у вас моменты, когда из за каких то обстоятельств вы вспоминали что либо из детства? Как забытое воспоминание? Штирлиц помолчал пару минут и озадаченным, ровным голосом ответил: —Бывало. И не раз. —А вы могли знать причину? —Не всегда. Штирлиц будто осекся, потеряв частичку своей бдительности. Он растерянно посмотрел в сторону домов, уходящих далеко в разные стороны Берлина, и в его слегка приоткрытом рте читалось то, что он хотел что-то сказать, пусть и сомневался в этом. —Я бы сравнил это с тем, что повторяется когда сколько-то раз встречал одного и того же человека, который напоминал мне о далеком, забытом, но я так и не смог понять — почему же? Шелленберг легко усмехнулся и потушил сигару о пепельницу, слегка откашлявшись, чтобы избавиться от лёгкого хрипа в голосе. Его голос, мелодичный и вместе с тем темпераментный, звучал непривычно тихо и близко. —Удивительно, но я тоже испытывал нечто очень подобное. И это были столь яркие ощущения, что они казались мне чуть ли не явью, пусть и все те моменты остались давно в прошлом. Шелленберг словно забылся, отдавая слово за словом в этом душевном, и легком, как плетение венка из ромашек, разговоре. Он не знал ни времени, ни дня, ни сна, ни даже усталости, что преследовала его сегодня. Спокойствие приятными волнами окатывало его и окутывало как теплое верблюжье одеяло. —... Хорошо, когда рядом есть такой человек. Штирлиц медленно размышлял, вертя в пальцах сигару а другой рукой поправив всколынувшиеся волосы. Высоко над ними, как миллиарды бриллиантов, сияли звезды, и месяц отражал свой блик на их фигурах, стоящих рядом друг с другом, даже непозволительно ближе, чем можно себе представить. —И почему же? Разве вас это бы не отвлекало? Штирлиц тихонько посмеялся, растянувшись в легкой улыбке, приоткрывая занавес. Его глаза будто блеснули в до того неизведанной эмоции, и он затушил сигарету. —Я бы стал более счастливым человеком, чаще вспоминая о тех временах, а может понял бы настоящую ценность своей единственной жизни и ее маленькие радости. Шелленберг легко вскинул брови, в тайне довольствуясь приятным низким смехом подчинённого. —А вы не понимаете? —Теперь понимаю. Макс медленно развернулся и убрав сигару, пожелал своему шефу "спокойной ночи" и ушел с балкона. Шелленберг еще пару минут находился в подобии ступора, пока переваривал их диалог, а потом дошёл до последней фразы. Что-то прояснилось в его голове в тот момент, и он лишь довольно потянулся и улыбнулся уголками губ, уходя из комнаты. В его мыслях лишь пронеслось, как быстрая птица — "Теперь я тоже все понимаю." *** События накалялись быстрее чем грешники на раскаленные штыки в недрах Преисподней. Как точки на карте, у Шелленберга стремительно лопались нервные клетки, оставляя лишь зияющие пустоты и адский сердечный зуд, который хотелось выдрать вместе с жизненно необходимым органом. Вид его стремительно ухудшался в геометрической прогрессии, и ничто внутри него больше не могло противостоять этому, никакой моральный стальной внутренний стержень не смог подготовить его к такому стрессу, что он испытывал в конце весны 45-го. Удары, и необязательно материальные, сыпались как тяжёлые капли воды в наступающую майскую грозу, которая предвещала собой влажность, серость и тяжелое дыхание из-за недостатка кислорода. Он молчал, долгие минуты и часы, стойко выдерживая повороты и закоулки судьбы, все ещё отчаянно пытаясь изменить ситуацию в свою пользу, пытаясь вертеть своими сломанными пальцами фигуры на шахматной доске, а потом он узнал о предательстве единственного человека, которому доверял на душевном и интуитивном уровне. Нет, это был не удар. И не сюжетный поворот в криминальном, военном детективе, не страница в мемуарах или в драматическом романе, не строчка песни или не заголовок газеты. Это поразило его хуже любого из видов оружия, пыток и любых колюще-режущих предметов. Это был не удар, это была рука. Которая вырвала его сердце вместе с кровяными сосудами, оставив его лежать ничком на спине и в последние мгновения своей жизни повторять его имя, смешанное с кровью и чувством собственного унижения. Он узнал, узнал и чувства, чувства! Которые он испытывал, были похожи на хождение по накаленным лезвиям. Каждое слово, каждое действие Штирлица сделанное ровно до этого момента теперь казалось ложью, ложью, без суда и следствия! *** Ночи были холодны, когда его не было рядом, и лишь с восходами солнца он собственной персоной всходил на его небосвод первым игривым лучом, что слепит глаза. Ночи были морозными, но та ночь казалась ему скользким проблеском тепла, как тлеющие угли в камине. Их тепло распределялось равномерно между каждой клеткой двух тел, клеткой, в которую они попали и заперли себя изнутри еще несколькими годами ранее, сами того не подозревая.