Жемчужный узел

Первым чувством Лизаветы при виде отца был стыд. Она не обрадовалась, хотя любая достойная дочь сделала бы именно это. Лизавета же скорее удивилась, растерялась, подумала о том, как не хочет с ним объясняться, — и тут же этого устыдилась. Так и стояла, не слыша из-за шума в ушах ни шагов отца, ни его слов. Отец выглядел усталым: гнал, наверное, во весь опор. При виде Лизаветы он вымученно, но счастливо улыбнулся, как будто бы из последних сил рванул к ней навстречу, сжал хрупкие плечи едва не до боли. Смотрел так, будто не верил, что она настоящая, и с ней всё хорошо. — Я так рад тебя видеть!.. — Да, я тоже… Лизавета не могла выдержать его полный надежды взгляд, оглянулась на Добрыню в поисках какой-то поддержки. Но тот едва заметно дёрнул плечами: нет, тебе тут ничем не помочь. Сердце Лизаветы сжалось, когда пришлось поднять руки и осторожно высвободиться из неловких отцовских объятий. — Я так волновался, когда ты… — он не обратил внимания на её жест: отпустил плечи, но сжал в руках тонкие пальцы. И продолжал что-то говорить, бормотать, пытался утешить, не замечая, как Лизавета будто съёживается от этого. Она не хотела обидеть отца. Она не хотела расстраивать его, не хотела спускать с седьмого неба на землю. Она не хотела размыкать пересохшие, слипшиеся губы. Но желания эти были неосуществимы. — Пойдём же, — отец развернулся, потянул её к выходу. Остановился, когда Лизавета невнятно запротестовала, обернулся, потёр затылок: — Да, ты, верно, права. Тебе надо собраться, а мне, пожалуй, что отдохнуть. Гнал, как проклятый… В груди кольнуло желание согласиться. Она могла бы сказать, что имела в виду именно это, и отсрочить разговор ещё на день. Могла бы Целый день притворяться, что ничего не случилось, и на следующее утро она сядет в телегу и уедет домой. — Да и с утра ехать сподручнее. Не будем до ночи останавливаться на постой, полдороги за раз покроем, — отец опустился на стул, махнул Добрыне рукой, попросил что-то налить. — Так, может, не через три дня, а пораньше уж дома будем. — Не будем, — Лизавета вытолкнула из себя слова, точно камни с горы. Отец замолчал на полуслове, поглядел на неё непонимающе. На лбу его появилась тонкая морщинка — подозрение, которое он ещё мог загнать вглубь сознания. Но Лизавета не позволила: — Я никуда не поеду. Я видела его, видела водяного. Он мне всё объяснил: если я уеду, тебе будет плохо, очень плохо. Вы пожали руки, а у них это много значит. Мне придётся остаться, понимаешь? Она говорила так быстро, как только могла — нужно было успеть, прежде чем отец прервёт её, возмутится, вскочит, попытается снова сбежать. Он приподнялся на стуле, и Лизавета с тоской подумала о том, как же хорошо его знает. — Он сказал, ты умрёшь, если я уйду! — выпалила последним доводом. Получилось громко, даже очень. Редкие посетители вскинули головы, посмотрели в их сторону: кто с любопытством, кто с осуждением. Но отец глядел не на них, а на Добрыню. Тот был слишком невозмутим. — Он знает, — созналась Лизавета. — Про водяного. — Я предупреждал, — ответил Добрыня на тяжёлый, недобрый взгляд. Отец плотно сжал челюсти, помрачнел. Лизавета предчувствовала бурю. — Батюшка, послушай, — она протянула руку, хотела тронуть его за плечо. Но не успела. Отец вскочил, стул его с грохотом завалился на пол, а сам он возвысился над стойкой, упёрся в неё ладонями, навис над Добрыней. — Да что за бесовщина здесь творится! — Ты и сам знаешь. Здесь властвует водяной, и ты отдал ему свою дочь. Слова прозвучали резко, точно пощёчина, и действие произвели такое же. Лизавета ахнула, отец отступил на два шага и будто закаменел, уставившись на Добрыню. Она бы не смогла выдержать такой взгляд: открытый, шокированный, даже обиженный, — а Добрыня стерпел целую вечность. Потом отец отмер. Добрыня отошёл от стойки, снял с полки какую-то бутылку, плеснул в первый попавшийся стакан на самое дно. Протянул отцу: — На, выпей. Пей, кому говорю! Тот послушался, опустошил стакан залпом. Добрыня повторил, отец — тоже. После второго глотка выдохнул, утёр губы тыльной стороной ладони. — Ну, и где этот ваш водяной? Мне, кажется, с ним потолковать надо. — Нет! – вырвалось у Лизаветы. Она могла представить, к чему приведёт это «потолковать», и не желала новых споров и слёз. – Не нужно. Он не отступит, я знаю. Ничего уже сделать нельзя. Ложь. Ложь. Новая ложь. Она не могла говорить за Лада, но понимала, что встреча отца с ним приведёт к чему-то ужасному. — Не нужно ничего делать. Ради меня. Я не хочу, чтобы ты пострадал. Это подействовало: отец всё же любил её, чисто и искренне. Он поджал губы, склонил голову, будто от скорби. Бросил последний, полный затаённой надежды взгляд на Добрыню: — Неужели ничего нельзя сделать? — Не знаю. Это твоя дочь с ним разговаривала. Отец повернул голову. Кажется, это был первый раз, когда он так смотрел на Лизавету: чуть удивлённо, внимательно и словно… разочарованно? Наверное, так смотрят на детей, вдруг оказавшихся старше, чем ты думал. — Ты с ним разговаривала? Лизавета криво улыбнулась: отец совсем её не слушал. Интересно, что будет, если рассказать ему, как она провела бок о бок с водяным целых три дня? Как они играли с ребятнёй, катались на лошадях, ели одно яблоко на двоих, танцевали?.. — Да, — она только кивнула. — И он сказал, что я… — Да. Тебе будет плохо, если не выполнишь обещание. Заговорить о смерти было выше её сил, поэтому Лизавета сменила тему. Помедлив, она всё же села рядом с отцом, положила ладонь на его могучую руку. — Он не такой страшный, как может показаться. То есть, он лжец и злодей, но он… кажется, он не собирается причинять мне боль. — Ещё бы попробовал! — кулак под её пальцами сжался. Лизавета улыбнулась: вот это уже было похоже на отца. — Я буду в безопасности. Если что, Добрыня с Любавой за мной присмотрят. — Присмотрим, — подтвердил Добрыня. – Но водяному можно доверять, своё слово он держит. Если пообещал, что с Лизаветкой ничего не случится – значит, не случится. Взгляд отца был тяжёлым и полным сомнения, взгляд Добрыни – спокойным, терпеливым. Они словно что-то говорили друг другу на языке, который Лизавете был неподвластен: на языке взрослых, родителей и мужчин. Наконец, её отец кивнул. — Быть посему, — он вновь посмотрел на Лизавету. – Но ты каждую неделю будешь писать мне письма. И если они задержатся хотя бы на три дня… — Да, батюшка, — он не закончил, но продолжение Лизавете и так было понятно. Если захочет, её отец и водяного со дна озера сможет достать. – Я буду писать каждую неделю. А может, и чаще. — Хорошо, — отвечал отец. Хотя все трое знали: ничего хорошего в происходящем для него не было. То был один из самых трудных дней в жизни Лизаветы. С утра и до позднего вечера она вынуждена была притворяться, что всё в порядке, перед людьми, которые точно знали — это не так. Из-за этого каждое движение её было натужным, каждый смешок — натяжным. Лизавета чувствовала себя марионеткой в театре, выставленной перед слишком взрослыми зрителями, не готовыми поверить в иллюзию или сказку. Отец тоже был плохим актёром. Он пытался вести себя, как обычно, но всё равно отстранялся от Лизаветы. Он не мог спокойно на неё смотреть, не мог нормально разговаривать: пропускал слова мимо ушей, отвечал невпопад, часто менял темы. Лизавета чувствовала — ему было даже хуже, чем ей. И только Добрыня не прикидывался, не надевал масок. Он был неразговорчив, не поддерживал попытки Лизаветы с отцом имитировать нормальную жизнь. Только мрачно смотрел на них каждый раз, когда попадались на глаза, и говорил всем своим видом: всё равно вам от правды не спрятаться. Правда была везде. Лизавета никак не могла забыть, что на том же стуле, где утром сидел отец, всего три дня назад восседал смеющийся Лад. Не могла не думать о том, что скрывающаяся в леске тропинка ведёт не абы куда, а к озеру. Не могла смотреть на яблоки не вспоминать, как ела их с Ладом, Ольгой и Ингой всего лишь… боже, всего лишь прошлой ночью. — Прошу меня простить, — не выдержала она, когда вечером в трактире на десерт подали запечённые в меду яблоки. — Это был долгий день, я устала и… Лизавета не договорила: слишком устала врать. Отец отпустил её, не сказав ни слова, но она чувствовала его полный сожаления взгляд, сверливший ей спину. Он смотрел, пока она не скрылась за дверью, ведущей к спальням. Однако и после Лизавета чувствовала присутствие отца — хотя бы в своих мыслях. Почему-то она не винила его, хотя отчасти он и заварил эту кашу. Но отец ведь пытался её спасти, пытался сбежать от водяного, а когда он всё же забрал Лизавету — нашёл её, до последнего надеялся вытащить. До сих пор надеялся, кажется: Лизавета видела это по тому, как он порой хмурился, погружался в собственные мысли. Отец искал выход, но двери были надёжно заперты. Ему ничего не оставалось, кроме как уехать. И на следующее утро это произошло — быстро и просто. Никто не плакал, прощаясь. Не было долгих объятий, многозначительных взглядов, слов сожаления. Когда Лизавета вышла из комнаты, отец уже был в зале, готовый к отъезду. Он поднялся ей навстречу, положил тяжёлую ладонь на плечо, придавил к полу таким же тяжёлым взглядом: — Что ж, будь сильной. Она кивнула, не зная, что на это ответить. Она хотела, чтобы отец её обнял. — Я постараюсь что-нибудь придумать, — вместо этого сказал он. — Я уверен, найдётся какой-нибудь способ… — Не нужно, — она положила пальцы поверх его ладони на её плече. — Не волнуйся обо мне, не трать силы. Я просто… я просто пережду эти три года здесь. А потом я вернусь, и всё станет, как прежде. — Да. Да, конечно, станет, — отец коротко улыбнулся. Он совсем не умел притворяться, думала Лизавета, провожая отца на улицу, махая рукой ему вслед. Она видела, как согнулась его спина, когда отец уже думал, что это не будет заметно. Лизавета надеялась только, что он не оглянулся, когда она, не выдержав, осела на землю. — Ох, барышня, что же вы это делаете! — услышала Лизавета, когда прошло… она не была уверена, сколько. Рядом опустился кто-то. Лизавета, не поднимавшая головы, глядевшая в песок, увидела край цветастого сарафана. Потом её взяли за плечи, развернули к себе. Мягко, по-доброму похлопали по щеке. — Барышня… — позвали ещё раз. — Барышня… Лизавета! Она вздрогнула, услышав своё имя, и всё-таки подняла голову. Перед ней на корточках сидела Любава. Лицо её, как всегда, казалось строгим и даже суровым, но в глазах Лизавета увидела тревогу, почти что испуг. И этот испуг заставил её выдавить из себя улыбку: — Да, прошу прощения. Всё в порядке. Насколько может быть в порядке, конечно, но в порядке. Я сейчас встану, я пойду, и всё будет… — она остановилась, когда поняла, что чуть не сказала «в порядке» в четвёртый раз. — Ох, деточка, — Любава покачала головой, поднялась и помогла встать на ноги Лизавете. — Пойдём. Заварю тебе шиповник — хотя нет, лучше ромашки!.. — Не надо ромашки! — Лизавета разве что от неё не отскочила. Ромашку ей заваривала Ольга. — Что? – трактирщица растерялась, но быстро взяла себя в руки. – Ну, не надо ромашки, так не надо. Кипяточку нальём – замёрзла ж поди, на земле-то сидеть. Она правда замёрзла, устала. Открытая дверь постоялого двора манила обещанием тепла, уюта, заботы… и притворства. Лизавета остановилась, так и не переступив порог. — Нет. — Ну, не кипяточку, так что-нибудь другое придумаем. Может, работёнку тебе какую-то дам: кого как, а меня руки занятые успокаивают. Вот так посуду помоешь, что-то себе подумаешь, и беда уже не такой большой кажется… — Нет, — Лизавета решительно замотала головой. — Мне нужно другое. Простите, мне нужно идти. Она вывернулась из едва ощутимых объятий трактирщицы, бросилась вниз по крыльцу. И оступилась, когда вслед раздалось суровое: — И куда ж это?! На озеро? Лизавета оглянулась. Любава возвышалась над ней, уперев руки в бока, глядя огорчённо и осуждающе. Весь её вид говорил Лизавете: «Куда ты, глупая? Неужели и сейчас хочешь, чтобы он тебя приголубил?» То же самое говорила себе сама Лизавета. Она чувствовала, словно внутри разделилась на части – три, четыре, а может и больше. Одна хотела спрятаться в своей комнате и прикинуться, что может жить прежней жизнью. Другая и правда хотела свидеться с Ладом, надеялась вернуть хотя бы их дружбу. Третья кричала, что надо сбежать – и будь с ним, что будет. Четвёртая говорила о долге перед отцом и о том, чем ему угрожало нарушение уговора. Пятая… — Да. На озеро, — по-детски вскинула подбородок Лизавета, мол – ну, что? Что вы на это скажете? Любава молчала, и Лизавета развернулась и побежала, как в самый первый день в этой деревне. Она бежала вдоль домов, мимо давно проснувшихся и работающих мужиков, мимо игравшейся детворы, мимо возвращавшихся с озера с коромыслами на плечах женщин. Не остановилась, даже когда пересекла кромку леса — продолжила бежать по тропинке, краем глаза следя за мелькавшими рядом деревьями. Они становились всё гуще, темнее, по мере того как Лизавета удалялась от деревни. А потом лес будто бы вмиг поредел. Лизавета замерла, тяжело дыша. Лад — тоже. Он сидел у кромки озера и, кажется, бросал в него плоские камни, когда услышал шум и обернулся. Лизавета была готова поспорить на что угодно: увидеть её Лад не ожидал — удивление застыло на его лице. Как выглядела она сама, Лизавета предпочитала не думать. Несколько тягучих мгновений они смотрели друг на друга, не зная, что делать. Но время шло, и молчать стало ещё более неловко, чем говорить. Лизавета в последний раз тяжело вздохнула и всё-таки вышла из тени деревьев. — Мой отец приезжал. — Знаю, — Лад тоже отмер, вновь отвернулся к воде. Бросил в неё последний, оставшийся в ладони камешек — тот несколько раз подпрыгнул, прежде чем залечь на дно. — Я хотел поговорить с ним, но Ольга сказала, что это плохая идея. — Она была права. — Он злится на меня? — Очень. — А ты? Она ответила не сразу. Прошла по холодной, чуть влажной земле к озеру, оставляя за собой цепочку глубоких следов. Подумав, всё-таки села рядом с Ладом — но не настолько, чтобы они могли коснуться плеча друг друга. — Я расстроена, — сказала она полуправду. Ещё Лизавета была обижена, смущена, растерянна — и да, немножечко зла. — Прости, — на этот раз извинения Лада прозвучали иначе, честнее. – Мне жаль, что ты пострадала из-за… из-за моего желания насолить твоему отцу. Это было не очень умно. — Да уж, — не стала она отрицать. — Прости. Помолчали. Когда Лизавета бежала сюда, у неё был план, какие-то слова, которые нужно сказать – но они покинули её, стоило увидеть Лада. Подбирать их снова приходилось с трудом. — Почему ты не сказал сразу? — Не знал, как. Я хотел, но когда увидел тебя… — Лад покачал головой. – Я представлял тебя иначе. Думал, явится какая-то нахальная девица, дочь своего отца… — прости, но я правда так думал. А тут ты. Испуганная, лохматая и… обычная? Не имеющая ко всему этому никакого отношения? Невинная? — То есть, ты меня пожалел? – слышать это почему-то было не очень приятно. — Вроде того. Захотел тебя подготовить. Чтобы ты поняла, что тут может быть не так уж и плохо. Нам же было неплохо? В его голосе прозвучала такая надежда, что Лизавета, даже если бы захотела, не смогла бы солгать: — Неплохо. Иногда даже хорошо. Пока… — Да, пока я всё не испортил. Лизавета посмотрела на него. Лад понурился, уставился на песок под своими ногами. Только сейчас она заметила, что он бос – наверное, водяные не так страдали от холода, как обычные люди. Пожалуй, она должна была подумать об этом, уже когда встретила его стоящим в одежде по пояс в воде: близился конец августа, и купаться было уже не очень разумно. — Нет, ты не один виноват, — Лизавета вынуждена была это признать. – Я сама не замечала очевидного. Если присмотреться, вы с Ольгой были не особо похожи на обычных людей. — Да ну? — Ольге следовало хотя бы удивиться, когда я рассказала ей о водяном. — Так вот откуда она узнала! — Что? — Да она мне в ту ночь устроила нагоняй, — Лад поморщился. – Я же ей не рассказывал о встрече с Микулой. А она тебя увидела, и вдруг как давай расспрашивать. Я отнекивался, как мог, а она словно бы знала… и впрямь знала, получается. — Я думаю, она сразу начала догадываться. История с потерей памяти тоже была… — Лизавета улыбнулась, — не очень умной. Лад фыркнул: подколка от него не укрылась. — Прости. Нет, правда, - он нашёл на песке её руку. – Я зря всё это затеял. Их взгляды встретились. Лизавета не знала, что Лад увидел в её глазах, но она увидела в его слишком знакомые чувства – растерянность, смущение, стыд. Нечасто ему приходилось признавать свои ошибки. - Я постараюсь, - большего Лизавета не могла обещать. Но она могла воспользоваться возможностью и кое-о-чём попросить. – Я думаю, мне поможет… - Что? – кажется, Лад готов был согласиться на что угодно, лишь бы хоть немного ослабить чувство вины. Лизавета помедлила. Она не тянула время – просто не ожидала, что это будет так сложно сказать. Ей было простительно: не каждый день делаешь шаг в неизвестность. - Не мог бы ты… - Лизавета покачала головой: нет, не так. Прикрыла глаза, глубоко вдохнула и уверенно, насколько могла, встретила взгляд Лада. – Забери меня отсюда. Забери меня под воду.