Господин Фюрер

В резном камине неспеша догорали последние щепки дуба, привезенного оттуда, где леса славились своими пышными кронами деревьев, а изумрудный покров листьев, пропуская через себя лучи яркого Солнца, оставляли на лице фиолетовую тень, позволяя не щурится, поднимая глаза наверх. Эта страна славилась своими красотами: прекрасными лугами, буйными реками, равниными, горами, полями. Даже воздух там был другой, совсем другой. Он это прекрасно понимал, сидя в удобном кресле, покрытым бархатной, алой, как паруса из повести Грина, тканью, которая приятно скользила под кожей. Во всей комнате стоял мрак, освещаемый лишь мягким светом камина. Высокие потолки добавляли чувства, своего рода, безысходности и эха от любого вздоха или шага. Казалось, что даже мысли здесь звучат громче обычного, бьют по мозгам с большей силой, создавая колебания, разрывающие голову изнутри. Искуссные узоры, блестящие часы на стене, показывающие длинными черными стрелками на тонкие, такие же блестящие цифры, мраморный, всегда холодный пол оставляет мурашки на руках и заставляет поджимать ноги, лишь бы не коснутся его ненароком, бардовые, цвета свежей крови, стекающей плавными изгибами из ран когда-то еще живого человека, длинные занавески на панорамных окнах, выходящих на серые улицы самого Берлина, над которым уже который день подряд сгущались тяжелые тучи, но не одной капли дождя так и не упало с них за все это время. Словно они были лишь странной декорацией, дополняя атмосферу, так называемого, одиночества, кружа над городом целыми днями, а ночами словно замирая, загорождая собой весь лунный свет, погружая этот и так не светлый город в непроглядный мрак. Все это не было лишино искусного изящества, но казалось таким мерзким и вызывало отвращение, словно было сделано из грязной глины какими-нибудь мастерами из закрытых племён, отставших в развитии на несколько тысяч веков. Живописные картины известных художников увешивали стены. Они действительно были прекрасны, не смотря на то, что он объездил не мало стран за всю свою жизнь и побывал чуть ли не во всех самый лучших и известных галереях, он не мог найти работы лучше, чем эти. Их как-то повесил сюда Юра, пытаясь добавить живости, но ничего не получилось. Теперь они печально свешиваются от самого потолка, словно те заключенные, решившие бунтовать, не хватало только веревки, а так, выглядило почти так же и настроение они совершенно не добавляли. Раньше, конечно, это было весело и чудесно, наблюдать, как все, кто против тебя, медленно задыхаются под воодушевленые крики толпы, поддерживающей тебя во всем. Во всех твоих идеалах, действиях, казалось, что даже мыслях. Они следовали за тобой, как по пятам, не решаясь ослушаться ни единого твоего слова. Сначало это льстило, но потом стало надоедать. Все, все тебя слушались, казалось, что даже боялись. Конечно боялись, не у них в руках же была такая власть, что при любой прихоти они могли убить человека, а то и несколько и им бы ничего не сделали. Разговоры постепенно сходили на нет, перерастая в сплошное согласие со всем, чтобы он не сделал и не сказал. Даже самые близкие перестали хоть как-то воспринимать его, как личность, как такого же парня, как и они, с которым когда-то весело резвились и били крапиву палками, с которым мило беседовали, смотря на закат. Все, кто когда-либо были ему близки теперь лишь его подчиненные. Раньше он был их другом, возлюбленным, сыном, братом, но теперь он их правитель. Жёсткий диктатор, против которого нельзя даже слова сказать. Как же это надоедает и бесит. Неужели они думают, что он способен убить их? Их, которых знает с самого детства или юношества, больше он никого не подпускал к себе близко, с корыми ему было так весело и которых он любил всем сердцем? Почему... Почему они так думают? С чего бы? Хотя, действительно ли повода не было, ведь единственный, кто остался при нём, при этом живой, это его один из лучших друзей, которого когда-то он встретил аж в самой Молдове, с которым учился бок о бок, веселился, общался, который был самым понимающим и лучшим другом на свете, о котором он когда-либо мог даже мечтать. Но сейчас... Сейчас рядом с ним уже не его друг, нет, больше нет. Теперь это такая же картонка, холодная железяшка, делающая все, чтобы ему угодить, все что он бы не захотел. По первому же зову он придет и выполнит все, что он скажет, а после так же быстро уйдет, даже не крикнув что-то на прощание. Это так... Так обидно. Обидно видеть человека, с которым провёл столько лет вместе, таким, наверное, запуганным. Хотя нет, совсем уж зашуганным он не выглядил, просто... Просто был не таким, как раньше. Не было веселья, задора, вечных шуток, дибильного смеха, преследующего их постоянно. Не было этого, не было такого родного и приятного, что так он любил. Теперь рядом с ним лишь робот, слуга, пустышка, не имеющая мнения и характера машина, находящаяся полностью в его подчинении. От этого хотелось плакать. Нет, не так. От этого хотелось рыдать, биться в истерике, кричать и бить стены. Сломать наконец эти ужасные картины, которые он повесил, когда еще не был насколько бездушным. Которые он повесил, когда еще улыбался Никите при встрече. А сейчас казалось, что повесился он сам, а то что приходит к нему всего-лишь труп или зомби без сознания и тех воспоминаний, которые почему-то все еще бурлят в голове Никиты, а в его нет. Воспоминаний, где Юра все еще его лучший друг, который шутит ужасно не в тему, но очень смешно, любит рис и готов жрать его пачками, и который никогда не унывает, может поднять настроение лишь своим присутствием. Где же он сейчас? Где, твою мать, его лучший друг?! Закатное солнце все же просачивалось сквозь плотные занавески, освещая небольшую часть комнаты, попадая прямо на безучастное лицо Юры. Его глаза смотрели сквозь Никиту, будто и вовсе не видели его. Словно его здесь нет. Словно он не смотрит в ответ, стараясь распознать хоть что-то знакомое в образе друга. Его волосы заметно отрасли, мягко касаясь плеч, обрамляя лицо светлыми вьющимися прядками. Очки немного съехали на нос, а губы поджались в тонкую линию. Кадык лихорадочно метался то вверх, то вниз, что выдавало его с потрохами, но он стоял ровно, выпрямившись, как расток бамбука, тянущийся вверх, к Солнцу. Нет, это уже не его друг. Нет. Нет. Нет. НЕТ. Он бы не стал так напряженно коситься на него, не стал бы вздрагивать от любого его слова. Нет. Но кто это тогда? Кто? - Ленинград взяли в кольцо, пока вестей больше нет. - быстро протороторил он, складывая руки за спину и опуская голову вниз, будто кланяясь. Какого хера? Почему? Почему он так делает? Он не должен так делать! Только не он! - Подними голову. И он в мгновения ока поднял ее, но не взгляд, которым буравил плитку на полу. Да что такое, мать твою? Он же сказал, чтобы Юра поднял голову. Какого хера он не поднял тогда глаза? - Глаза. А вот и глаза. Чудесные, карие, словно самое вкусное кофе, глаза. Но кофе начало горчить. Это огорчает. - И все? - Больше нет вестей, Фюрер. - Юра громко взглотнул, поджимая губы сильнее, сжимая руки за спиной в кулаки. - Какой я тебе фюрер, Юр? - Звучало это с упреком, нажимом. Разве он всегда так говорил? Разве всегда так обращался к Юре? Нет, но это ведь ничего не меняет, правильно? - Для тебя я Никита. Повтори. - Больше нет вестей, ф.. - он затих, словно не мог справится со своим же языком. Словно назвать его по имени было самой сложной задачей, что он когда либо выполнял - Никита. Собственное имя резануло по ушам и зазвенело в голове. Когда последний раз Юра его звал по имени? Неделю? Месяц? Год назад? Да, около года... Как он мог не заметить. Но, это ведь ничего не значит. Может просто хочет соблюдать субординацию. Какую нахуй субординацию?! Они друзья! Он лучшие друзья! Никита сделал Юру своим самым приближенным помощником, правой рукой, но это не отменяет, что они друзья! С чего Юра должен называть его так же, как и все, если он выше их? Если он особенный для него, для Никиты? Никто не смеет пойти против него, никто не посмеет даже кинуть какого-либо взгляда на него за это, так почему же он продолжает называть его так, даже когда они наедине? Как же все это надоело. Надоело видеть его таким безучастным. - Прекрати вести себя так, будто мы не знакомы. Юра переступил с ноги на ногу, лихорадочно нащупывая что-то в голове. - Я не веду себя так, Никита. Нет, ты ведешь себя именно так! Прекрати, прекрати, перестань играть эту роль! Неужели он не понимает, как это ранит его? Неужели не видет, как их дружба, вынесшая годы препятствий, крупные соры, потерю близких, рушиться прямо на глазах? - Нет! Вот именно, что нет! Ты ведешь себя так, словно ты лишь моя правая рука, лишь такой же ненужный человек, который нужен лишь для того, чтобы выполнять поручения! - Никита сжимает в руках деревянные подлокотники кресла, хмурится и чуть ли не дрожит, но Юра молчит, ни как не меняясь в лице - Прекрати вести себя так, словно забыл, что мы когда-либо были друзьями! Ты стал другим по отношению ко мне! - он вскакивает с кресла на дрожащих ногах - Или ты больше не хочешь быть моим другом? Вдруг он замерает, не веря, что только что сказал. А ведь точно, это очень даже похоже на правду. Он просто не хочет быть для него больше другом. По этому он и отстраняется. Действительно, он же такой плохой, он же теперь диктатор, тиран! Он просто претворялся, но потом решил, что и не нужен ему никакой Никита. Да зачем, действительно, зачем ему! Он уже устроился в жизни, пора двигаться дальше, а не тратить время на какого-то Никиту, ой точно, фюрера. Имя то он уже похоже даже не в силах произнести. Может стыдно после этого называть его по имени, а так кинул просто "фюрер" и все, свободен. Хах, а он тут еще и переживал, может что случилось, а он просто стал не нужен. Не нужен, брошен и наверное скучен. Юра раскрыл глаза, уставившись на него не читаемым взглядом, словно пытался что-то рассмотреть в душе Никиты, но она была настолько темная, что смотреть становилось физически больно. - Хочу. - отозвался он, все еще стоящий на месте. - Тогда почему ты отдаляешься от меня?! В миг Никита понимает, что что-то не так. Взгляд Юры меняется, кулаки сжимаются сильнее, а брови съезжают к переносице. Он делает шаг вперед, набирая в легкие воздух, словно сейчас задохнется от нехватки кислорода. В такой просторной комнате действительно почему-то стало не хватать воздуха. Никита это тоже чувствует. Он словно стал гуще, резче. В переносице сжет с каждым новым вдохом, заставляя зажмуриваться да звездочек перед глазами, но он просто не может даже моргнуть, смотря на друга, который, казалось полностью потерял связь с реальностью. - Так значит я отдаляюсь?! Да, действительно, это же я не обращаю никакого внимания на тебя, это я даже не замечаю твоего присутствия! - его голос был громче и уверенне - Это я совершенно не забывал, что у меня есть друг, это я поручал ему всё, что было лень делать! Это я веду себя так, будто мне совершенно плевать на тебя? Я, да? - руки, сжатые в кулаки, начали трястись - я никогда не хотел заниматься всем этим, но все равно пошел за тобой, поддерживал и делал все, чтобы тебе было легче. Разве не для этого нужны друзья? Но что сделал ты? Что ты сделал? А ведь действительно, что он сделал? Он обязал Юру выполнять все его поручения и грязные дела. Разве так поступают с лучшим другом? Разве так поступает лучший друг? - Но.. - Что "но"? Ты даже сейчас продолжаешь думать лишь о себе. Конечно, легче ведь поверить, что я просто мразь, которая хочет тебя бросить, как и все другие, чем в то, что и сам ты далеко не лучший пример друга. - Ты изменился, что я должен был делать?! - вскрикнул Никита, все еще находясь в неком шоке. - А ты не изменился? Разве ты тот Никита, которого я встретил когда-то на оживленной улице и мы вместе начали ржать, когда столкнулись? Разве ты тот веселый, занудный, рассудительный, мой лучший друг? Ты другой, Никита, ты разве не понимаешь? Нет! Нет, он не другой! Он все такой же! Так же... Какой? Разве он изменился? Ну, может изменился, но не сильно же! Он все еще такой же, только сидит в четырёх стенах, истребляет людей, завоевывает новые страны, внушает одним своим видом панический ужас у любого... Но он же такой же! Он никогда не ведет себя холодно по отношению к близким! Ну пару раз ударил, ну повесил на потеху толпе, ну отвечает холодно, ну это не так радикально же? Не так... Неужели он все просрал? Юра действительно не мог не измениться, когда изменился он. Его лучший друг не хотел всего этого, он просто помогал, он просто хотел того, чтобы Никита достиг своей цели. Но он никогда не хотел того же, что и Никита. Может, он хотел жить спокойной жизнью, так же вылезать на прогулки поздней ночью, работать на какой-нибудь фабрике, жить свободно от политики? Может, просто хотел так же, как и в юношестве дурачится, ухаживать за девушками, шутить над бабками у подъездов? Может, он не хочет всего того, чего хотел Никита, но все равно бросил все ради него? Не может, он не хотел всего этого. Но Никита сделал его своим подручным, заставил жить так, как хочет сам. Заставил вникать во всю эту бурду, которую сам заворил. Заставил ютиться среди этой кучки змей, которые готовы сожрать его с потрохами при малейшей оплошности. Он заставил его надеть на себя военную форму, хотя знал, что Юра всегда был против смертей обычных людей и войны, и отдавать приказы, посещать вместо него концлагеря, военные городки, передавать его наставления. Конечно он изменился и не просто так. В поле зрения попала картина, висящая за спиной Юры. Компания подросток веселилась на берегу речушки: кто-то жарил рыбу на костре, двое парней просто бегали друг за другом и плескались, девчонки загорали, лежа на горячем песке в окружении глянцевых журналов. Он не знал автора картины, не знал ее даты выпуска, не знал ничего, но она всегда откликалась в его сердце сильнее остальных. Они ведь когда-то тоже собирались такой компашкой вечно не унывающих и ищущих приключений подростков, берущих от жизни все, что могли. Но теперь из всех друзей, когда-либо находившихся с ним рядом, остался только Юра, выцветший, словно старая краска, блеклый, но такой родной. Он и повесил эту картину, когда все еще улыбался, когда шутил. Пытался шутить. Но смеялся ли Никита? Добавлял ли он что-то? Разбавлял ли атмосферу? Пытался ли поговорить с Юрой? Нет. Он первый почти забыл о своем друге, первый решил, что ему никто не нужен, первый начал отдаляться. Но только он занимался тем, чем всегда хотел. Он чувствовал себя нормально, смотря статистику смерти в пленах своего войска, отдавая приказы об уничтожении целых государст, переговариваясь с другими политиками о новый выпадах. Юре было плохо, ужасно плохо. Он не умел ничего из этого, но все равно старался ради него, ради Никиты и не унывал, никогда не унывал, даже понимая, что творит то, что никогда бы даже не сделал под угрозой смерти раньше. Он находился в уязвимом положении с самого начала, но продолжал держаться вполне сносно, стараясь еще и поддерживать Никиту, но тот, не то чтобы обратить на него хоть каплю своего драгоценного внимания, даже не относился как к человеку, равному себе. Заигрался в жестокого правителя которому никто не нужен и дело до друзей нет. Он был настолько поглощег всем этим, что даже не замечал попытки Юры сделать хоть что-то. А когда осознал стало уже поздно. Все свои недостатки давно забылись. Разве он не всегда был таким? Разве он когда-то был другим? Юра пытался поговорить, но все сводилось к тому, что либо нет времени, или он просто надумывает и лучше Никиту не отвлекать по таким мелочам от важных дел. А его лучший друг не важен, нет, совсем нет. Ни капельки. Но когда такой энтузиазм от занятиями страной и правлением исчез, он наконец открыл глаза, словно новорожденный котенок, пытаясь разобраться в том дерьме, которое сам и наварил. Теперь казалось, что он остался один, совсем один. Хотя, на самом деле, так и было. Он же диктатор, жестокий правитель, он всегда один. Он пытался подерживать роль и вжился в нее настолько, что выбраться уже казалось невозможно. Но он выбрался, не понимая, куда именно. Этот мир казался серым, грустным, ужасным, плачевно жалким. Раньше в глазах горел бардовый огонь, застилая зрение и окрашивая все в кровавые цвета, но теперь он затух, оставляя только серый пепел, сыплющийся из темных зрачков. Действие наркотика закончилось и он снова в реальном мире, который почти позабыл. Теперь ему уже нужны были и люди рядом и верные друзья и родные и близкие, но рядом стоял лишь один человек, даже не смотрящий в его сторону. Все, кто когда-то был ему близок, теперь находились либо под землей, либо в других странах, трясясь лишь от его имени. Теперь уже всё имело значение. Теперь уже все имели значения. - Я... - Прошу прощения, Господин Фюрер, но мне следует отклониться для выполнения следующих поручений. - голос снова стал тихим, еле слышным, но таким же холодным и совсем не живым. Никите хотелось крикнуть что-то, остановить его, поговорить, но он пораженно застыл, без возможности пошевелиться, смотря на то, как Юра разворачивается на пятках, уходя и закрывая за собой тяжелую и высокую дубовую дверь. Эхо шагов все еще звенит в ушах, а в глазах мутнеет. Контуры комнаты расплываются, смешиваются. Огонь обхватывает занавески, заговая их племенем, картины потрескивают, обрастая пеплом, холодный пол обжигает ноги, покрывая их корочками красных ран, бархат на кресле позади начинает течь, стекая с деревянного каркаса, словно кровь. В Берлине наконец начинается дождь.