Мальчишка

Накрытый раскаленным чугунным котлом штат кипел и испарялся, но капли, оседающие на его перевернутом днище и стенках, отчего-то не торопились обрушаться обратно вниз, чтобы упоить выжженную землю. Словно вода заживо сгорала там, наверху, как опрометчивый ночной мотылек, привлеченный заржавленным факельным светом — безвозвратно. Именно тогда, посреди рождающейся в муках осени, они повстречали его. Мальчишку.

Артура Моргана.

🕷

Умирает осень так же медленно, как и являлась на свет, долго и протяжно рыдая кровавыми листьями и заунывными колкими ветрами — те травлеными волками рыщут средь облезлых стволов, сквозь их нагие ветви повествуя мрачные сказки о грядущей зиме. Здесь, под мышастым небосводом, пропитанным запахом земли и виски, гниет все: и древесина повозок, и души всех, кто зовет это проклятое место временным домом.

Всех троих.

Так кажется Датчу, когда он замечает улыбку своего возлюбленного, и по-отечески ласковый взгляд, оставленный им на щеке отрока, пытающегося постигнуть алфавит. Мальчику нет и пятнадцати, но он высок, и его кости успели обшиться слоями мяса — как у хищника, что создан загонять добычу милями миль. В глазах, кисти летнего мариниста, подчеркнутых невинным облачением густого бархата ресниц, нет следа наивной детскости, когда он косится на Хозию в ответ. Только голод. Голод бурливой реки, подтачивающей берег, чтобы рано или поздно прожорливо откусить его край и жадно поглотить вместе с ним древнее каштановое дерево. Облечь его необузданным течением и унести далеко-далеко, в океан, которым мечтает стать всякая река рано или поздно.

🕷

— О чем ты, Датч? Мальчик не знал материнской любви, не знал и отцовской. Зато в свои годы уже знает, что такое петля на шее отца… Ему просто хочется внимания. Не только моего — ты бы сам проводил с ним больше времени.

🕷

Датч обнаруживает под своей подушкой гнездо, в нем вечным сном спят два крохотных скелетика. Тонкие острые косточки рассыпаются в пальцах, как сахар, их крошки падают на сухие стебельки и гибкие прутики, переложенные пухом и шерстью, скрепленные илом и клейкой птичьей слюной. — Что это, Артур? — Подарок. Думал, тебе понравится. Ты ведь уже старый, Датч. Тебя тоже это ждет.

🕷

Датч находит в палатке мальчика рисунки. На них Хозия, выписанный отточенным грифелем карандаша с аккуратностью молодого зодчего, планирующего возведение величественного собора, что будет своим исполинским станом тенить поколение за поколением. На них и сам Артур, набросанный кое-как, будто бы для того лишь, чтобы занимать место рядом. На них нет Датча.

🕷

— Мне сегодня приснился сон… Датч поднимает одну бровь, пристально всматриваясь в мальчика, который нечасто заговаривает с ним первым. Слушает, размеренно остря свой Боуи привычными движениями. — Кошмарный сон. Мне приснилось что тебя задрали волки, Датч. Голос мерзлый и ровный, как обточенный студеной горной рекой плоский камень. Один, два, три, четыре, пять, шесть блинчиков на водной глади озера мыслей Датча. — А потом ты упал в пропасть. Мы с Хозией так… по тебе горевали. До этой минуты Датч никогда не слышал, чтобы этот угрюмый малоречивый мальчишка звучал так… Мечтательно.

🕷

Хозия не верит. Хозия ничего не замечает. Одной ночью, когда Хозия, разгоряченный, мокрый от пота после сердечного слияния мятежных душ и крепких тел, натягивает на себя льняные штаны (ночи ныне стылые, как дыхание северного бога), Датч, который свои и не снимал, лишь приспустил, толкает его в бок — показать, что заметил сам. Силуэт за сомкнутым пологом оглаженной опушечным вихрем палатки, которую они делят этой ночью. Черный, словно зависть тушь. — Артур? Мальчик, что ты там делаешь? — Мне было страшно… я вроде слышал какой-то звук в лесу. Как будто кто-то кричал. Может, лиса или еще кто, но как-то жутко. Можно я посплю с вами? «Конечно, мать твою, нет»… — хочется ответить Датчу, но его любимый — о, всегда такой сострадательный, несмотря на свою лукавость и колкость — опережает его мягким: — Конечно, Артур. Мальчишка вклинивается между, как бы ненароком пихнув Датча бедром. Он, кажется, не трогает Хозию руками (каким сладким был бы хруст мальчишеских костей в этой настороженной ночной тиши), но Датч явственно слышит… глубокий голодный вдох. Артур всеми своими легкими, что таятся под размашистыми ребрами, вбирает аромат. Теплого, влажного, только что оттраханного Датчем Хозии. Ночь влачится медленно, словно больная собака, оставляя за собой мокрые следы из мозглого тумана и холода. Датч не может уснуть. Он чувствует, как Артур, притиснувшись к Хозии, дышит — ровно, глубоко, словно зверь, охраняющий добычу. Его, Датча, собственное дыхание сбивается, оборачиваясь хриплым скрежетом. Если бы он только мог запретить мальчику дышать…

🕷

— Подумай сам, Хозия, черт возьми! Он был уличным хулиганом, скитался один, годами! И тут вдруг испугался лисы? Вздор! Он просто хочет… — Чего, Датч? Чего хочет этот несчастный сирота? Ну, не стесняйся! Скажи, что изобрел твой извращенный разум теперь? — Тебя, Хозия. Я боюсь, что он заберет тебя… Вздох. — Успокойся, Датч. Это снова твоя паранойя, вот и все. А Артур — просто дитя, которому хочется быть ближе к… тем, кто его любит. — Что-то ко мне он не спешит жаться, как голодный щенок к обглоданной кости. — А разве ты любишь его? Попробуй.

🕷

Датч пробует.

🕷

Артур смотрит на Хозию всегда так безвинно, словно его юность — это яд, которым он отравляет каждого, кто кинет неосторожный взор на него. Когда Датч ловит его взгляд, в нем бессердечная античная мудрость, ненависть пожизненного отшельника и ни капли уважения. Ревность.

🕷

Датч пробует еще. Ради Хозии.

🕷

Датч пробует до тех пор, пока одним морозным утром не обнаруживает… Пропажу. То, что он берег в резной шкатулке, надежно запертой на замок. То, что не предназначено для расхищения сторонними глазами. Не говоря уже о наглых руках.

С него хватит.

— Хватит прятаться, мальчишка! — голос Датча, обычно бархатистый, как южный зефир перед грозой, сейчас режет тишину лагеря острыми осколками стекла. Артур неспешно выходит из-за повозки, на его лице играет тень вызова, смешанная с больной пытливостью. — Что такое, Датч? — его голос звучит слишком спокойно, словно он знает, что сейчас совершится. Датч бросает на землю свой револьвер. Второй у него в руке. Сталь холодно блестит в лучах заходящего солнца, словно глаз хищной птицы. — Подними. Лицо Хозии перекашивается в гримасе непонимания и ужаса. — Датч, ты что делаешь?! Он просто мальчик! Ребенок! — Ребенок? — Датч грубо смеется, пронзительным звуком деря мнимое спокойствие. — Этот ребенок уже научился воровать у своих, лгать и… желать то, что ему не принадлежит! — Датч, пожалуйста… — голос Хозии вибрирует, он делает шаг вперед, пытаясь остановить неотвратимое. Но Датч не обращает на него внимания. Его взгляд, хладный и твердый, прикован к Артуру. — Подними револьвер, юнец, если в тебе есть хоть капля храбрости. Если ты мужчина. Артур медленно, как во сне, наклоняется и берет револьвер. Его пальцы, большие не по-мальчишески, чуть загрубевшие от поводьев, умело охватывают ледяную сталь. Запах пороха и крови уже висит в воздухе.

🕷

… У осени много лиц. Сегодня она живописец, а горячая кровь на запыленных багряно-рыжих листьях — ее краска. Сегодня дуэль — ее сюжет. Датч сгорбленно стоит над телом мальчика. Пуля пробила Артура насквозь, оставив на лбу опрятное, словно нарисованное тонкой кистью, отверстие. «Он и в самом деле был еще совсем мальчишкой», — думает Датч, разглядывая мертвенное лицо. Смерть диковинным образом стерла с него ту недужную возмужалость, которая так пугала и отталкивала. Артур выглядит почти безмятежно, словно просто уснул, устав от игр. Вот только игры эти были слишком опасны, а правила — чересчур жестоки. А может… Датч действительно все придумал? Может, его паранойя и правда всосала и пожрала его? — Какого черта…? — голос Хозии звучит глухо, словно раздается из-под толщи воды. — Зачем ты это сделал, Датч? Датч молча достает из внутреннего кармана куртки Артура стопку снимков. На них — Хозия. Запечатленный в минуты самой сокровенной уязвимости. Эти портреты однажды сделал Датч. Для себя. Только для себя одного. — Не могу поверить… — лицо Хозии кривится от отвращения. — Не могу поверить, что наш мальчик был педофилом… — Наоборот, — вздыхает Датч. Но это не важно. Уже не важно… Датч смотрит на мертвое лицо Артура, на эти юные черты, которыми тот так гордился, которые так яростно пытался превратить в свое оружие. Юность, которой никогда не стать зрелостью — самое тошнотворное, гнусное, омерзительное, что только может помыслить человек. Но скоро, совсем скоро… его сожрет тлен, им напитаются черви. И это будет по-настоящему красиво. Датч ощущает на своей щеке что-то влажное. Он вздрагивает, касаясь лица дланью, и кристаллик в мгновение ока тает на его горячих живых пальцах.

Ну здравствуй, зима.