На носу Новый Год

Город все еще стоял в руинах, но хотя бы в это Рождество больше не горел. Нечему было больше гореть. Кругом были руины, болезнь и горе. Но, пожалуй, это было первое Рождество для Вильгельма в роли новоиспеченного Советского города. Немецкое население, кто остался, собиралось кучками. Находили, что возможно было достать и ставили на стол, делясь. Большинство уже уехало. Скоро и остатки вынудят уехать. Советские же люди, русские и остальные, были странные. Они не праздновали Рождество двадцать пятого декабря. А седьмого. Что-то там что-то с переносом календаря большевиками. Вильгельм не спрашивал, а ему никто и не говорил.  Горе и одиночество. Все, что было сейчас у Кенигсберга. И одинокая старая бутылка крепкого вина. Спрятал черт. Не нашли. Еще со времен королевства осталось у него. Думал, что откроет и разопьет в счастливый день победы и великой славы с товарищами. Но увы… Приложив немало силы, трясущимися замерзшими руками Вильгельм наконец-то достал эту проклятую пробку. Запах разошелся приторный, горьковатый по темной комнате. У Твангсте даже не было свечки, чтобы зажечь на Рождество. Немец заглянул в узкое горлышко бутылки, где-то там на дне его жизнь сейчас. Философская ирония прям.  “За здоровье!” - горько прошептал Вильгельм. Он часто слышал эту фразу от русских солдат тут. Чуть позже только узнал истинное значение. Но звучало смешно для немца. И подходило. Твангсте выдохнул и приложился к горлышку, сделав большой глоток. Блондин поморщился. Крепкое. Хорошее. Выпив все, он тут здорово захмелел. Но какая уже разница? Он не уверен, что завтра вообще останется или будет называться Кенигсбергом.  На половине бутылке стало весело. Ирония, правда? Еще в прошлом году проклятый Берлин так уперто заверял, что все будет хорошо. Тысячелетний Рейх. Нет. Лучше двухтысячелетний!  “Gott, Gott, Gott! So eine Komödie!” - рассмеялся в голос Вильгельм. Он надеялся, что Берлину, Мюнхену, потакающей Вене и прочим было так же плохо сейчас, как и ему. Берлину уж точно. Дрезден только жалко было. Хотелось выбежать на улицу и бежать, бежать, бежать. Неважно куда, главное далеко от своих проблем. Куда там бегут те, кто сумел сбежать от своих деяний? Аргентина? Канада? Да хоть Сибирь! Но он не мог. Вильгельм мог только истерично смеяться в своей темной, холодной квартире. Точнее то, что от нее осталось.  Когда бутылка закончилась, Вильгельм просто лег на пол и зарыдал. Жалко, всхлипывая, задыхаясь приступами истерики. Он привстал и швырнул бутылку в стену. Та звонко разбилась, разлетевшись на множество мелких осколков. Кромешная тишина на мгновение разверзлась, озаряясь звонким звуком. А потом все прекратилось. Опять эта убивающая тишина. Возможно, Вильгельм даже порежется об осколки бывшей бутылки. Но ему все равно. И так боль не утихала. И не утихнет. Немец лег опять на пол и прикрыл глаза. Только икота от истерики не прекращались. А от алкоголя ужасно кружилась голова. Как же он жалок. Столица бывшего королевства, сильнейшего в Европе, теперь жалко лежала на грязном полу и рыдала. А в душе была только пустота. 

* * * 

Морозное солнце настойчиво светило в глаза. Вильгельм поморщился. Почему ему было так плохо? Он немного повернулся, прикладываясь лбом к холодному полу. Блаженство. Но это холодное блаженство длилось недолго. Тошнота подступила к горлу, и немец быстро вскочил. Не успев добежать до ванной комнаты или раковины, его стошнило на углу коридора. Отлично. Осложнил себе жизнь еще и уборкой.  Чуть позже еще пока Кенигсберг выглянул в окно. Его пришлось заклеивать чем попало. Но оно все еще открывалось. На улице была тишина. Ни души. Только нетронутый тонкий слой снега лежал кругом. А руины города совсем смотрелись какими-то заброшенными, покинутыми. Вильгельм прикрыл глаза. Когда-то он читал про древний и великий город Помпеи, который был уничтожен вулканом Везувием. Пепел, наверное, так же потом покрывал прекрасные руины города. И ни души. Что тогда чувствовал Помпеи? Была ли его смерть быстрая или очень долгая и мучительная? Вильгельм не знал. Что он знал, так это то, что он пережил это Рождество сорок пятого года. Последнее ли это Рождество для него или нет даже не хотелось думать. Вильгельм был здесь и сейчас. А что будет завтра - будет завтра.