Веселые секс-похождения Валориса и Тэй.

      — Да потому что вовремя все оформлять нужно, блядь! Пш-пш. — Элиот раздраженно выхватил манипулятором сигарету из робо-руки Тэй и сделал долгую затяжку, приложив бычок к аварийному порту в маске. Удовлетворенный хорошим табаком, волус отправил все еще дымящий окурок в окно одним щелчком железной клешни.       Тэй отнеслась к загрязнению придомовой территории с ангельским терпением, ей не свойственным.       — Томараш живет у тебя, просто потому что живет. Он тебе никто, понятно?       Тэй скукожилась. Уют гостиной с вышитыми салфеточками на обеденном столе, резными деревянными стульями и мелодично поскрипывающими половицами давил, морально размазывал и издевался над ее бедой. Томми забирают, а дома так хорошо, как будто и правда все хорошо. Из отчаяния у нее родился единственный аргумент, и аргумент хреновый, особенно учитывая, что Томми тоже должен присутствовать на слушании.       — Он мой раб. Мне его с дарственной отдали. Все по закону. Батарианскому, правда.       — Пш-пш, хочешь, чтобы я построил защиту на этом? — механический голос Элиота прозвучал удивительно иронично, а выпускаемый волусом аммиачный выхлоп в этот раз пах табаком. — Хотя, истец скорее всего сам будет настаивать на применении права Гегемонии. По нему детей оставляют только с отцом. Пш-пш, может сработать как ловушка. Вполне.       Тэй поскребла затылок. Крашеные в рыжий волосы отросли на пару сантиметров, обнажая полностью седую голову, полную всяких забот.       — Если я хоть раз назову его рабом, Томми пошлет меня куда подальше. Нет, не надо. Не впоминай про эту чертову дарственную. Эли, а что, если задним числом оформить опекунство или как там это?..       — Тэй! Слушай. Пш-пш. — Элиот с лязгом зажал манипулятором железную руку Тэй, — Юридически, блять, я могу выкрутить как угодно, понимаешь? Пш-пш. Да хочешь, могу дать взятку, и, блять, в базе рождений и смертей Гивура будет записано, что Томараша ты сама выносила, вытолкнула из своей пш-пш утробы и кормила выменем до того момента, как он достиг половой зрелости.       Тэй свободной рукой автоматически вцепилась во вполне бодрую для ее возраста грудь, которую хамоватый волус посмел так непочтительно именовать.       — Пш-пш. Но что это тебе даст? Даже если суд на твоей стороне будет, Дар’Села приедет со своими зелеными и сына твоего заберет. И что сделаешь против? Народ говорит, у него с полсотни бойцов, и это только его личные, а если еще и наймет тут по барам бездельников…       Тэй постаралась, чтобы даже волус прочел в ее взгляде сарказм. Как будто она не думала об этом… да думала все время, мысли маленькими злыми мурашками выползали из головы и кусали ее, кусали, заражая страхом. Страхом не за себя — за тех, кого она приветила на ферме и за кого отвечала.       — Эли, послушай. — Тэй подошла к окну, в которое заглядывала сирень, все еще живая и напоенная только немалыми усилиями мастера Ханнсен, — Он же до сих пор этого не сделал, хотя мог.       Самоуспокоение не помогало. Головорезы Дар’Села мерещились ей уже повсюду, за каждым кустом, деревом и даже уличным сральником. То один, то другой работник подходил к мастеру Ханнсен и тихонько докладывал, что видел незнакомых батарианцев в элегантном черном: один абсолютно без палева прогуливался по грунтовой дороге с пальцами у ушной щели, громко обсуждая последнюю коллекцию Баленсиага, другой сидел на рулоне сена и ковырял в своем сложносочиненном носу, внимательно изучал козявки и пстрыкал ими, целясь в воробушков. Ферма была в невидимой осаде, именно поэтому категорически отметался панический сценарий «хватаем пиздюков и бежим, а ферму пока оставляем на Влада». Их как пить дать развернули бы еще на подходе к космопорту, не говоря уже о том, что подчистую жителей фермы она вывезти не могла, а Дар’Села мог отомстить, и жестоко отомстить всему «Кристоферу».       — Ты с ним самим пробовала говорить? Чего он хочет? — Элиот нервно постукивал манипулятором по столу, выдавая свою неуверенность. — Раз силком мальца не забирает.       — Нет. Не говорила.       — А ты поговори. Пш-пш. Он контакты, если что, оставлял, — волус развернул исковое Дар’Села на омнитуле.       — Не хочешь этим заниматься? — Тэй про себя отметила, как задумчиво-меланхолично прозвучал ее голос.       — Тэй, я могу попытаться выиграть для тебя процесс, но вот не уверен, что это поможет.       Спровадив важно перекатывающегося юриста прочь с фермы, Тэй молча уселась курить в пустой гостиной. Профиль ее, вся фигура казалась застывшим изваянием, и только шевелящаяся взвесь пыли и дыма в пронзительных, ярких до боли стрелах гивурского светила толкала время вперед. Волей-неволей внезапно объявившийся отец Томми заставлял ее думать о себе, нервничать, и один факт этого бесил. Бесила вынужденная беспомощность: она была связана по рукам и ногам, и последнее, чего хотелось, так это стрельбы на ферме. Но Дар’Села, на минуточку, гангстер, приглашал ее не на перестрелку на дороге в полночь, а в суд, абсурдно — но Тэй была достаточно умна, чтобы в нестыковках прочесть неписанное послание себе, вызов и заявление.       — Сука! Сука! — басистый, густой голос невольного виновника происходящего с улицы выбил из переживающей женщины остатки чинной драматичности, и Тэй повисла пузом на подоконнике, наполовину свесившись из окна в попытке перекричать визги саларианского выводка, повалившего Томараша в пыль во дворе, дабы накормить травой и грязью.       — Не выражаться! Я сказала, не выражаться, блять!       Раздражение на бесноватого подростка растаяло, только когда в своре лупоглазых плодов запретной саларианской любви обозначился шипастый туриненок, переставший дичиться и уверенно начавший раскидывать мягких земноводных. Похоже, он играл на стороне Томараша и защищал его от инопланетного захвата.       — Ш-к’а! Ш-к’а! — повторял он за Томми на свой лад, и Тэй невольно улыбнулась.       Первое знакомство «молочных братьев» закончилось истерикой Кенни. Тэй не могла удержать его, выгибавшегося и шипевшего так яростно, словно Томми был самим духом смерти. Тэй тогда просто не подумала, ведь Томми — это же Томми. Ее милый бутуз.       Кенет оказался иного мнения. Для него старший сводный брат был из четырехглазых, убивших маму и папу. Но к счастью, детские сердца эластичны, а предубеждения в их головах тем меньше, чем они младше. Спустя несколько дней Кенни перестал урчать, как дикий кот. Место старшего брата неудобного в воспитании туриненка, которое она мысленно отвела Акки, занял, к ее удивлению, Томми, на удивление неплохо поладивший с подкидышем, с недетским мудрым сочувствием восприняв его печальную историю.       Акки, легкий на помине, двумя фразами вдребезги разбил восстановившееся было душевное равновесие Тэй. Турианский стеклопанк величественно вплыл в гостиную, махнул гребнем, по новой дебильной моде молодежи вне Иерархии в пятнышках всех цветов радуги, и небрежно бросил:       — Я в город, на репетицию. Завтра вернусь.       — Нет. Завтра суд, останешься на ферме. Нужно с Кенни посидеть. Томми в Слоад-Гисс едет, на слушание.       — Так сама с ним посиди.       — Я тоже еду, и даже будь иначе, он меня не слушает. Точнее, не слышит.       Тэй с удивлением увидела, как у Акки от злости с легким скрипом приподнялся гребень. Собственная постыдная неконтролируемая реакция вчерашнего подростка со все еще гибкими пластинами смутила его и взъярила еще больше, иначе Тэй не могла объяснить дальнейший поток яда.       — Ты мне не мамочка, Тэй. И Томми не мамочка.       — Охуеть новость. Какого хера тогда кормлю обоих?       Желтые киридовские глаза смотрели на нее с морды Акки, который бешено пытался парировать. Челюсть его угрожающе клацала, а воздух выходил из плоского носа со свистом. Крыть ему было нечем. Точнее, он оказался в такой же паскудной ситуации, что и Тэй, защищавшая Томараша от его биологического отца-гангстера. И если пожившая на свете женщина отказалась от пирровой победы, передумав называть на суде Томми своим рабом и показывать дарственный лист, то взбалмошный свободолюбивый либерал-стеклопанк не собирался отступать и беспечно сжигал в огне ярости и собственное сердце.       — Ханнсен. Ты правда не понимаешь ничего или только прикидываешься дурой?       — А чо прикидываться. Я ж у вас и правда дура, жопы вам тут вытираю всем, а в ответ — тьху, на, Ханнсен, утрись, да?       Привычный бухтеж Тэй только начал набирать обороты, как Акки эффектно ее остановил.       — Ты у бати не поинтересовалась, почему этот, — оскорбительный жест, которым обозначался ненавистный Акки двоюродный брат, — глухой?       Тэй замолчала только на мгновение, но интонация изменилась.       — Потому что у вас вся семья, блять, глухая. Придется уходить — значит, без тебя. Будешь сам потом Кириду рассказывать, почему.       — Ты ему звонила? Он не отвечает.       — Захочет — сам позвонит.       — Он кинул все и съебался. Надеялся, что я буду с этим возиться?       Тэй все еще не понимала, что Акки пытался ей просемафорить. Обычно жестом, коим он сопровождал упоминание Кенни, подкреплялись турианские оскорбления в чей-то адрес, не сильно-то разнообразные на самом деле. Все три слова, что она знала, означали одно и тоже — дословно, «ублюдок». Внебрачное дитя.       Пока Тэй складывала два и два, Акки гордо уплыл, радуясь, что хоть немного поковырял непробиваемую мачеху.       И снова накатила тьма. Почему-то именно тот, чье мнение она должна была эффектно прикладывать к своей «пожеванной заднице», именно он был способен ее опрокинуть в самую черную бездну. Тэй будто ждала от Акки многомудрости всегда впрягавшегося за нее Валориса, всепрощения, но по итогу Акейро оказывался колючей булавкой, которую она по привычке и не боясь застегивала поближе к сердцу, а та норовила открыться и пронзить до самой души.       Это стало последней каплей, после которой она набрала контакт, указанный как «Аракх Дар’Села».       У Тэй был шанс решить все полюбовно до завтра. В целом, поговорили они неплохо. Дар’Села оказался приятным собеседником с пробирающим до костей низким голосом, правильной речью, но к сожалению, непонятными целями.       «Я хочу заглянуть в твои глаза, Тэй Ханнсен. Понять, что у тебя за душа. Отблагодарить за то, что нашла и приютила сына.»       «Лучшая благодарность — перестать запугивать моих работников и оставить нас в покое.»       «У меня есть долг по отношению к Томарашу. Это не предмет обсуждения. Приходи в «У старого квакера» сегодня, как стемнеет. Мы там отдыхать будем. Одна приходи, без оружия. Мое слово воина-тысячника Гегемонии, что с твоей головы ни волоска не упадет. Поговорим.»       Это был неплохой ресторан. Ну как неплохой… по меркам Слоад-Гисса, разумеется. Там даже официанты были в количестве трех штук, а это уже кое-что говорило о статусе заведения.       Тэй задумчиво перебирала одежду в шкафу. Надеть было решительно нечего, а внутренний спор с самой собой мешал поиску идеального решения на вечер еще больше, чем скудость гардероба.       — Юбка в пол. Заебись, только пуговицу где-то проебала. Рубашка парадно-выходная, с бусинами и блестками. Пиздатенько, но на спине след от утюга, мать его еб. Лучше б ходила в мятой, чем пыталась гладить. Штанцы кожаные… Красота, но если предложат сесть, лопнут в районе задницы. Чето разъелась я, что ли? Это после Инвиктуса, а хули, бухали там только и все. Майка обычная, черная, стираная и глаженая. Нормуль, беру… Иии… Иииии…       Тэй извлекла из недр шкафа венец творения легпрома Гивура, штаны рабочие, с карманами по бокам и патронами для инструмента. Выглядели они на ее ляжках и сочной жопе так богично, что можно было на минуточку забыть истинное предназначение сего портняжного изделия и простить его появление в элитной харчевне, куда не пускали в долг, пьяными и в рабочей одежде.       — Ну и нормально. Щас морду лица накрасим, уважаемая женщина идет же, так?       Тэй говорила сама с собой, и разговор этот ее успокаивал.       — А собственно, чего я разнервничалась? Ну подумаешь, батарик в ресторан позвал. И чо? А ничо. Ногти бы в порядок привести.       Времени на это не было. Руки выдавали все ее увлечения, и это точно не игра на пианино.       — Вообще я фермерша. — продолжила рассказывать она своему отражению в зеркале. — У фермерш бывает такое. И мамочка двух, даже почти трех ангелочков, варрен их раздери пополам.       Тэй уставилась на себя в зеркало.       — Какая же я старая и усталая. И глаза грустные, затравленные. Раньше было сложнее, и Жнецы, и хуйцы, и чо только не было, а всегда хвост был пистолетом. А щас — нет. Чуть что — будто скамейку из-под ног выбивают.       Красная помада вернула живости лицу, но глаза остались печальными.       — Неее, лицо злое, надо что посерьезнее помады. А то Дар’Села за ужин не заплатит.       В ход пошло белое вино из холодильника.       — Зря я, наверное, наебениваюсь. Мало ли, что. А вообще, выветрится, пока доеду. Ну, до дна.       Собственное отражение вышло из-под контроля: похабно подмигнуло и улыбнулось.       — Ооо, другое дело. Красавица. Иди ко мне сюда, махарошая.       Тэй чокнулась бутылкой вина и поцеловалась со своим же отражением, оставив на зеркале смазанный красный след.       Мотоцикл завелся не сразу. Первой рефлекторной полупьяной мыслью было попросить Валориса потом поковырять, но Валорис же съебался… Твою мать, как же она привыкла на него полагаться.       — Да и хуй с ним. Нас и тут неплохо кормят. В «Старом квакере», нахуй.       Мотор нехотя загудел, послушавшись, наконец, хозяйку. Дела на полях у других фермеров обстояли так же паршиво, как и у нее. Не было дождей. Странное дело, наступившая засуха была нетипична, ничего не предвещало беды, и систем для полива никто здесь не устанавливал, да и смысл их покупать — а вдруг в следующем году наоборот зальет?       За ее аэробайком вился столб пыли. Тэй гнала, что есть мочи, чтобы пыль не осела на волосы, а в башку снова полезли мысли про Валориса, как они неслись по болотам, а сзади — столб огня.       — Не нужно было бухать. Лезет в башку всякое говно. Музло вот лучше включить, во как. Ворон хоть погоняю.       «Квакер» функционировал в центре Слоад-Гисса, в утробе пятиэтажного дома, даже частично обитаемого. Из-за закрытой подвальной двери слышалась заунывная батарианская мелодия. Тэй это блеяние напоминало какие-то восточные земные напевы, однообразные и унылые, как жопа осла. Видимо, кто платил, тот и заказывал музыку.       Песня лилась из голо-проигрывателя у стены, стилизованного под старинную колонку. Тэй отметила про себя, что не помнила здесь такой приблуды, и как-то сразу подумалось, что колонку привезли с собой единственные гости заведения. Сидели они в центре, за большим столом со свежей белой скатертью, по исконно батарианской традиции засрав пол вокруг объедками. Тэй открывшийся вид напомнил «Тайную вечерю», только апостолы были с зелеными рожами и одеты почти одинаково, в черные дорогие кожаные пиджаки. Все три официанта стояли неподалеку навытяжку: и Пак, почтенный азиат в переднике с нашивкой «Я здесь с 2178 года, не спорь со мной», и Сванети, красавица танцовщица с Иллиума с протезами вместо ступней — отрезал ревнивый ебырь, чтобы не дрыгала жопой перед мужиками, и глючный дроид Чабби от тех времен, когда расы Совета были настолько беспечны, что закрывали глаза на автономные модули с ИИ. Подносы дроид таскал хорошо, но нес такую херню, что частенько смущал новых клиентов. Поскольку он не вышел из строя после удара Горна, видимо, не настолько Чабби был и «интеллект», но это не мешало ему втирать любому зашедшему отобедать, что дроид здесь официанствует «для души», а на самом деле он-то протокольный, знает более тысячи двухсот языков, этикет всех рас в галактике и прекрасно умеет кодировать и декодировать любые сообщения.       — Какое удовольствие вас видеть, — прогудел батарианец, сидевший в центре. — Так сказать, во плоти.       Это был Дар’Села. Его подпездыши начали вставать из-за стола: кто поспешно, а кто чинно, пытаясь сохранить достоинство. Пак, Сванети и Чабби бросились убирать свинарник.       — Вы одежду оптом берете, что ли? — попыталась сьязвить Тэй на одинаковые кожаные черные пиджаки гангстеров, — Одну партию Баленсьяги на всех, чтобы скидку дали? Только цепи на шее разной толщины.       Подъебку батарианец проигнорировал. Движением руки он подозвал Чабби — видимо, дроид вызывал у него изо всех официантов наименьшее отвращение:       — Меню. — Чабби исполнил незамедлительно, — Тут прилично готовят. Подача хромает, зато аутентично. Рекомендую карбонат из куро-ящера и фирменный суп.       Тэй кивнула официанту, но сама внутренне напряглась. Дар’Села собой владел, и это было хреново.       — Я хотел представиться. Чтобы было понятие о том, кто я такой, и возникало меньше вопросов. Как появился на свет Раш и почему он мне так важен.       Карбонат и суп возникли на столе мгновенно. Тэй словила взгляд официантки-азари, на корточках выметавшую объедки — тревожный, будто синежопая хотела ей что-то сказать, но не могла. Ощущение опасности усилилось при виде голубоватого свечения вокруг ловких пальчиков Сванети.       — Приятного аппетита, — не совсем уместно пожелал Дар’села, не столько от невоспитанности, сколько от широты души.       Тэй принялась сербать супчик и улыбнулась Паку, якобы чтобы дать понять, насколько недельной свежести хрючево замечательное. Всегда улыбчивый азиат лишь воровато заморгал, словно до того от души харкнул в кастрюлю с супом на кухне. Видать, дело и правда было швах, и Тэй пришла в ловушку.       Дар’Села картинно вздохнул и начал свой пафосный рассказ, уткнувшись взглядом в стену. Говорил он на высоком придворном батарианском, секретном языке, который от обычных наемников не услышать, а в автопереводчике его не было. Тэй понимала только потому, что религиозные книги в монастыре были написаны на таком же наречии.       «Я был слишком молод для звания тысячника. И сомнительное происхождение — отец шахтер, не воин. А Сати — слишком юна для того, чтобы быть женой, тем более женой генерала. Десятитысячник Берен-на выделял меня. Я стоял рядом с ним, по правую руку, я дал ему лично клятву: не желать, не иметь, не брать, что не твое. Я соблюдал её, пока не увидел его жену, Сати.       Была она женщиной с голосом, как у разбитого стекла — тонким, звенящим, тревожным. Каждое слово рождалось в ней вместе с болью. В Сати было что-то древнее и нелепое, она не носила оружия, даже маленького кинжала. Она носила лишь шрамы от Берен-на, спрятанные за улыбкой. Я полюбил её, как батарианцы не умеют — бескорыстно. Я наблюдал, как она касалась плеча Берен-на, и сжимал кулаки, и считал про себя секунды, и молился. Молитвы не помогли.»       Тэй продолжала хлебать. Аракх сделал паузу и уставился на нее, будто ожидая реакции. Она крякнула и резюмировала:       — Восхитительно.       — Что восхитительно?       — Ну, еда. И рассказ.       К счастью, Аракх отвернулся, погруженный в воспоминания, и не заметил, как Тэй изменилась в лице и смахнула вызов от Гарруса.       — И чо дальше? — Тэй кривовато улыбнулась: фальшь и напряжение в ее голосе были очевидны. Как бы это незаметно набрать чертову Вакариану? Он же обещал прилететь через день. Хорошо бы поторопился.       «И все же, у нас случилось. Это было после приема в честь богатой добычи: разорили человечью колонию, взяли много рабов. Многих успешно продали, многих принесли в жертву во славу Мирозданию. Берен-на купался в славе и внимании придворных лизоблюдов, благословлял воинов священной кровью, а я… Подошел к Сати, сидевшей в печали затененного балкона. Она не удивилась.       — Твои глаза не прячут вожделения, — сказала она.       — А твои губы не прячут одиночества, — ответил я.       В тот вечер я нарушил присягу.       — Я… — начала она.       — Не говори, — приказал я.       Мы молчали долго, как бывает между теми, кто уже всё понял. А потом закрыли полог, оказавшись так близко, что слышали мысли друг друга. Всё случилось будто во сне: блеск фонарей в дворцовом саду, шелест листвы, неровное дыхание. Я чувствовал ее горячую кожу под ладонями, странное притяжение, будто падал в нее, падал бесконечно, но не боялся того. Это было правильно.       Я касался её с осторожностью, будто боялся навредить. Но под осторожностью жил голод, давний звериный голод. Когда всё закончилось — или началось — мы лежали на софе, уткнувшись лбами, и молчали. Потому что любое слово казалось бы слишком простым.       А в саду снова запели сверчки, и тепло, скопившееся в камне от дневного солнца, медленно отпускало ночь.       Мы встречались так часто, как только могли, плевали на опасность. Я называл её Эни-мах, на древнем батарианском — «звезда, что падает вглубь». О ребенке Сати мне не сказала. Я узнал случайно: на ее и Берен-на похоронах. Саван Сати был белым, не золотым.»       Тэй не поняла культурного контекста. С одной стороны, хотелось схавать кусок уж очень вкусного карбоната, а с другой — пару моментов в рассказе были как будто упущены и так и чесалось уточнить.       — В смысле? Томми же своего батю грохнул. Ну, этого твоего Берен-на.       — Ты думаешь, наружу бы такое всплыло? Генерал умер от рук мальчишки? Узнал об этом только, когда приставил нож к горлу матери генерала, что Раша продала.       Дар’Села сжал кулак и зажмурил все четыре глаза с видимым удовольствием. Тэй могла только представить, что было после этого «приставил нож». За поеданием чуть заветреной самодельной колбасы думать об этом не хотелось, и она снова задала уточняющий вопрос:       — Ты не знал, что у Сати родился ребенок?       Дар’Села посмотрел на нее с недоумением.       — Я не так часто мог ее видеть, а все дети Берен-на считались детьми его старшей жены. Жен у него было семь, так что…       — Ясненько-понятненько. Ну а дальше что?       Вопрос дал стратегическое прикрытие и возможность снова сбросить звонок Вакариана… в который уже раз за вечер. Хоть бы догадался, что она просто так не сбрасывала бы…       «Я искал его. Сложил с себя полномочия, потратил все, что имел. Началась война, я пошел во внутренние войска Цитадели младшим командиром — позор, конечно, после тысячи командовать семерыми ксеносами, но эта работа позволила мне видеть списки беженцев. Надежду потерял после войны. Хотелось мстить, не знал только, кому.»       Под шумок Тэй доела куро-ящера, догадываясь, что скоро начнется цирк. Опасное представление: как только она откажется отдавать Томми, будет прыгать через горящие обручи.       — Я говорил с Томарашем. Он желает остаться с тобой. Это его воля. Моя же — забрать его на Кхар’шан. Там теперь совсем по-другому, мастер Ханнсен. Лучше. Честнее. Мы строим будущее, в том числе и для него. Больше нет рабов и господ, больше нет каст. Свобода и равенство. Рабство было нашей гордостью. Нашей слепотой. Нас учили, что касты — это порядок. Что сильный должен властвовать, слабый — пресмыкаться. Но Жнецы не спрашивали, кто сильнее. Они просто убивали. Всех. Равных и неравных, господ и рабов. А теперь мы строим мир, в котором судьба не определяется именем отца или клеймом на груди. И ты это увидишь.       — Мясо — отпад. — Пак в ответ все же улыбнулся, но так вымученно… А Тэй уж очень не понравилась последняя фраза. В ней было не обещание чудесного нового батарианского порядка, а послание ей самой. — А что до Томми, его сложно заставить делать, чего он не желает. Он до сих пор не говорит, где его держали и чо там с ним было, но вот что я точно могу сказать — за это время у пацана яйца отрасли пудовые и стальные.       — Одно другому не мешает. Томарашу не обязательно разлучаться с тобой, чтобы улететь на Кхар’шан. Возьмем тебя с собой.       Тэй рассмеялась, но смех ее казался нелепым и истеричным, как карканье вороны. Нудная музыка давно стихла, официанты справились с уборкой и стояли, испуганные, у стены. Натужные смешки мастера Ханнсен были единственным звуком в обеденной зале.       — Я не собираюсь лететь ни на какой Кхар’шан.       — Твое мнение никто не спрашивал.       — Подожди, — Тэй сделала вид, что приохуела, — то есть как это? Ты же сам затирал. Новое будущее, свобода и равенство? Больше нет рабов и господ?       — Рабов и господ нет, а женщины и мужчины остались.       Дар’Села приблизился, и Тэй уставилась на его ширинку, потому что задирать голову было как-то унизительно, а смотреть в пол — еще унизительнее. Она подумала, что выпила, пожалуй, маловато для такого. А Дар’Села начал нахально перебирать ее волосы пальцами, почти шепча:       — У меня там сад с плодовыми деревьями и розы. Работницы делают из них масло и варенье. Масло пахнет так, словно тебя обнимает любимая женщина, а варенье на вкус, как ее уста.       Голос Дар’Села стал еще ниже и опаснее. Он говорил, будто тигр мурлыкал — тихо, с нажимом, и Тэй почувствовала, как по спине прошел холод, а в животе зашевелилось что-то очень старое и очень злое. Не то карбонат с супом дня, не то отвращение.       — И знаешь, Тэй, — продолжал он, — тебе бы понравилось там. Ты могла бы жить в доме с окнами в сад. Утром просыпаться от запаха роз. Вечером пить шербет и смотреть, как Томараш тренируется во дворе с другими мальчиками. Его будут уважать. Он будет свободен. И ты тоже. По-своему.       Она прикусила губу и отвела взгляд от ширинки. Да уж, глупо было надеяться, что Дар’Села, выросший в стране, где детей продавали, как скот, будет воспринимать свободу так же, как ее понимала она. В его системе координат свобода была привилегией, дарованной чьей-то милостью.       — Ну нахер. — Тэй потянулась за зубочисткой, растягивая секунды и минуты.       Дар’Села молчал, но в глазах его зашевелилось что-то жесткое, нетерпеливое.       — Ты не понимаешь, — наконец выдохнул он. — Я даю тебе выход. Достойный. Альтернатива, боюсь, тебе не понравится.       Она кивнула, медленно и вежливо. А потом сказала:       — Прям растрогалась. Правда. Только вот проблема: я не хочу. Не хочу твоего сада, роз и варенья. И тем более не хочу, чтобы Томми жил в мире, где его мать — часть чьей-то вонючей сказки о «достойной жизни». — Тэй встала. — Если попытаешься увезти нас силой, придётся объяснить Томми, чем ты лучше Берен-на.       Дар’Села остался неподвижен, только взгляд его потемнел так, что глаза превратились в четыре нефтяных кратера.       — Прокатимся.       Вопросом или вежливым предложением это не было. Констатацией факта, не более того.       На улице было уже темно. Слоад-Гисс никогда не был гостеприимным местечком, а сейчас задыхавшийся от пыльных бурь городок казался опасным донельзя.       — Счет, — на выходе их догнал Пак и протянул Дар’Села исписанный от руки лист с итоговой суммой в конце. Тэй подозревала, что официанты тянули короткую палочку, чтобы определить того, кто потребует от Дар’Села рассчитаться за пирушку.       — Мы вернемся. И продолжим.       — Оплатите, пожалуйста, — просьба старого азиата прозвучала бесцветно, рот у него едва открывался от страха.       Улыбка Дар’Села была нехорошей. Он протянул Паку денежный чип.       — Здесь… недостаточно, — старик официант мог определить номинал наощупь и в темноте.       Тэй опасалась, что Паку достанется, но видимо, его настойчивость вызвала у господина Дар’Села уважение. Официанту выдали еще один чип, видимо, с искомым количеством кредитов, так что батарику отвесили глубокий благодарный поклон, которым тот остался доволен.       — Подгоню машину. Стой тут.       Тэй посмотрела на Пака. Ведь явно он что-то хотел сказать, и он и Сванети, так почему молчит? Страх и жадность, очевидно. Жадность и страх.       Пак понимал, что вроде как оставляет уважаемого мастера наедине с опасным батарианцем и извинения его висели в воздухе — извинения беззащитного человечка, неспособного за себя постоять, куда уж там за других. Он смущенно улыбнулся, склонил голову и ушуршал вниз, в ресторан.       — Ну что, девочка, вот мы и остались одни.       Тэй закурила и сфокусировалась на том, что имеет в сухом остатке. Перед глазами стояла резня в валорисовом поселке. Повторения не хотелось. У нее нет бойцов кроме ее самой. Зато на ферме куча гражданских, дети, которые все, как один — живые мишени батарианцев. Она может порыкивать, может показывать зубы. Может дразнить Аракха Дар’Села, но до поры до времени, пока он не скажет своим зверям навести дуло, к примеру, на одного из саларинят. Или на Влада. Или на Акки. Или на Коби.       Дать знать Гаррусу? Ведь можно же его набрать, правда? Может, подскочит чуть раньше, и, хрен знает, они вспомнят, как вдвоем уложили три банды на Омеге? Постарели немного, но хоть с одной-то справятся? Сам же просил докладывать, если что, грозился приехать. Обещал, что одну не оставит. В грудь себя бил, что поможет. Тэй, конечно, фыркнула тогда, но в целом было приятно.       Но тут послышалось мерное гудение аэромобиля, и Тэй решила, что пока справится сама, хотя плана так и не родилось.       Тачка Дар’Села вела себя так же, как и он сам — гладко, уверенно и напористо. Дар’Села выехал на центральную дорогу и повернулся к Тэй.       — Может, нас само Мироздание соединило? Ты не мать Раша, но заботилась о нем. Я отец, но ни разу не поцеловал его в лоб на ночь. Вижу в этом поэтическую иронию, будто перевранные древние сказания об утерянном принце, что приплыл в корзине по реке в руки ткачихи.       Когда лапища Дар’Села легла ей на колено, Тэй подпрыгнула на сиденьи. Вроде же о поэзии что-то говорил, блять… О розах и варенье. Ехали они как раз мимо дома Валориса — света не было, значит, Акки был еще на репетиции.       — Я… Давай выпьем. Мне страшно, — честно призналась женщина.       Дар’Села рассмеялся, впервые. Смех у него был приятный, но слова женщины батарианец понял, разумеется, в свою тщеславную пользу.       — Я буду нежен, — рука его стала поглаживать колено, горячо, жадно, — Смотри, ничего страшного там нет.       Тэй посмотрела и ойкнула. Хер у Дар’Села был затейливый, похожий на штопор, мерзкого оливково-бурого цвета. Вживую эту штуку у батарика она не видела, поэтому стала опасливо рассматривать, и в тот же момент паскудный батя Томми впился ей в рот поцелуем.

***

      Акки брел с репетиции, мрачный, злой. Группа нашла нового вокалиста, пока он варился в своих исканиях. Ему предложили взяться за скрипку, а играть выходило хуево. Чувствительности в руках нужной не было, он лажал, срался с остальными музыкантами… И бабла осталось всего ничего. Батя свалил и не помогал, у Тэй на ферме он обленился и ни хуя не делал, а оплата на Кристофере была сдельная. Выгреб говно из одного лоузятника — получил сто. Из двух — двести. И группа выступала эти недели без него, так что даже на мелкие чипы с выступлений расчитывать не приходилось. Короче, все было плохо.       Дома жрать было нечего. Акки вспомнил парную лоузятину на Кристофере, натужно сглотнул и свернул к магазину у заправки, назло ему светившему ледяным неоном на чью-то невротъебенно роскошную тачку у заправочного штекера. Юный стеклопанк вздохнул — ему бы тоже такую хотелось. Но бабла было едва на какой-нибудь бомж-пакет с поддельной хаваниной. В магазине заманчиво пахло сушеным мясом на развес, обильно сдобреным специями для сьедабельности. Мясо стоило дорого. Он встал у полки и задумался, что дешевле обойдется, с учетом налога на продажи и заявленной на входе акции «скидка -25% на мясное»: радужные хлопья «Курочка Коко» или порошковая каша «Сливочно-мясная 86%». Думы его были взрослыми, безрадостными. Послезавтра за неуплату должны были отключить электричество, это значило минус телек и теплая вода.       От проблем насущных его отвлек диалог двух забулдосов в алко-отделе, мужского и женского пола. Женский голос был писклявый, точь-в-точь Тэй, а мужской — густой, красивый, низкий батарианский. Акки отреагировал на потрясающий бас-профундо нервным голодным иком — новенький вокалист, его соперник, тоже был зеленожопым.       — Ликер вот, «Вишенка». Вкусный. Давай возьмем.       — Женщина. Я сказал, пить — грех.       — В смысле? А «вотэтосамое» не грех? А? А приставать к женщинам не грех?       — Я женюсь.       — А семь жен не грех?       — Боженька разрешил. Не грех.       Женщина крякнула. Послышался звон тары — бутылку с «Вишенкой» не то взяли, не то вернули на полку. Пискнул терминал автоматической оплаты, и Акки стало любопытно, уговорила ли дерзкая бабенка прибухнуть религиозного батарика.       На автопилоте Акки схватил себе «Курочку Коко».

***

      — Ты не рассказал, как вышел на Томми.       Тачка все еще заправлялась. Тэй тянула время как могла. Дар’Села трогал пальцами прокушенную губу, не торопясь с рассказом.       — Укус женщины — яд для души.       — Ой, все. — Тэй скривила свирепую рожу, — Не надо было без моего разрешения. Слышал про такое?       — Больше не буду. Сама просить скоро начнешь. Такое с тобой сделаю, что будешь стыдиться в глаза прохожим смотреть. И будешь хотеть еще и еще.       Тэй закатила глаза. Они нормально так помутузились в машине, чуть не въехали в столб, оба остались с синяками и ушибами, но Дар’Села оказался вроде как не настолько страшным, как она его себе представляла. Запугивать он любил, это точно, и припугнуть у него было чем, но по крайней мере на ее решительный отказ он вроде как и не обиделся.       — Ну серьезно. Это же не случайность. Ты не на Гивуре жил, так?       — Нет. Не на Гивуре.       — И ты говорил, что все потратил, чтобы найти Томми, а сейчас, смотрю, дела у тебя неплохи, раз розовый сад и такая тачка?       — Хвала Всевышнему.       Дар’Села молчал и не хотел говорить. Тэй дико хотелось покурить, но тут было запрещено. От сигареты нулевой элемент бы в жизни не сдетонировал, видать, знак поставлен был еще когда тут заправлялись бензином или углем, не иначе. Древние правила было сложно поменять.       Она повернулась и увидела Акки, выходящего из магазина с пачкой хлопьев в руке. Время замерло. Сердце со страху громко бухнуло об ребра. Наглец оперся жопой о забор, открыл куриные хлопья и стал закидывать себе в зубатую пасть, демонстративно прислушиваясь к их разговору. Дар’Села, впрочем, на молодого бездельника с музыкальным инструментом за спиной не обратил никакого внимания.       — Томараша много кто искал. Я назначил цену. Высокую цену.       Тэй напряглась. У нее во рту пересохло от догадки.       — Высокую цену.       — Да, высокую цену. Тэй Ханнсен, каков шанс того, что одна болтливая землянка хвасталась деревенщинам на Инвиктусе фермой, приемышем и своим аккаунтом в экстраграме, а милая турианка, с которой она трепалась по вечерам, ее соседка, убегала по вечерам трахаться с батарианским наемником? Каков шанс, что батарианцу, которому любовница рассказала про гостью, чудаковатую рыжую бабу с приемышем по имени Томараш, имя сие показалось знакомым — за мальчишку с таким именем обещали столько кредитов, что хватило бы молотильщику пасть заткнуть?       Тэй схватилась за горло. В нос ударил фантом медного запаха крови, а перед глазами встали трупы из деревни Валориса.       — Я не хотел, чтобы так вышло, правда. — Дар’Села казался искренним. — Эксцесс исполнителей. Их вела жадность. И страх, что добыча ускользнет.       — Я не понимаю. — в ушах засвистело, будто жнец прошелся лазером, а потом раздалась нота выше, и еще, и еще… Свет померк. Оставался только слух — будто сквозь сон с утра пробивались назойливые звуки ударов… чертовы соседи рубят засохшее дерево, ну почему так рано?.. Зачем вы меня будите, я хочу побыть в сладкой тьме еще, не хочу наружу, оставьте, нет…       Акки бил ненавистного зеленого еще более ненавистной скрипкой. Тэй спохватилась, только когда голова батарианского гангстера стала бурым месивом, а на бетоне вокруг него разлилась смердящая лужа.       — Акки, стой.       Он остановился, только потому что устал. Уселся на землю возле трупа и закрыл лицо руками. Скрипка в мягком футляре легла рядом с жалобным бздыньком: снаружи казалось, что она в порядке, но внутри инструмент был безнадежно испорчен. Тэй должна была злиться на Акки, должна была — но темная, злая, садистская часть ее души ликовала так громко, что она бы пнула труп Дар’Села, попрыгала бы на нем, выдавила бы все четыре глаза, если бы не боялась запачкаться. Ликование отравляло только предчувствие скорых проблем. Нужно было готовиться к войне.       Вакариан не отвечал. Тэй стало паршиво донельзя, будто снова финальный штурм в Лондоне, Лиару и Гарруса забрала Нормандия, и прикрыть ее некому, она бежит, бежит… Ее накрыло орудием жнеца, и…       — Тэй. Ты чего? Стоишь, как столб. — голос Акки вывел ее из очередного «подвисона». Тэй посмотрела на пасынка, как обычно смотрела на членов своего отряда. Мастер Тэй Ханнсен снова стала Тэйлор Шепард.       Больше было не до гордости и принципов. Ей нужны были все, чтобы выиграть. Вся ее команда.       На удивление, Валорис ответил незамедлительно:       — Кирид, сука, помоги…