Энума Элиш

«У тебя» было грубым преувеличением – у принцессы в драконьем логове своего не было ничего. Юридическая придирчивость напоминала о вещах, которые расползлись из чемодана и подкарауливали Женьку в самых неожиданных местах. Но ощущение было такое: гостевое. Достаточно свой, чтобы жить, но слишком чужой, чтобы играть в гостеприимного хозяина. C Женькой возлияния случались редко, когда у Вовы случалось шампанское или коньячное настроение; без команды Женька не трогал бар, предпочитая любую свою жажду сублимировать в бесконечно доступное ему теперь Вовино тело. Когда Женька все же доставал пузатые бокалы, Вова артистично цеплялся в свой, напрочь забывая, что там полагается делать по этикету: греть, трясти, или по-особому ставить пальцы, как на флейту. Светской столовой белибердой, эдаким паролем для качественных кулуарных бесед, Вова владел в совершенстве, и в голове они шли в паре с галстуком и постоянной угрозой обмана. Перед Женькой Вова хотел поиграть, изобразить из себя годаровскую героиню, которая лениво опирается бедром на стол, бесцеремонно цедя коньяк и выпуская дым – пускай и из протезированной сигареты. Когда Вова, повинуясь просьбе близнеца, открыл бар, он сразу знал, что в меню будет не коньяк, не трофейный Женьки кальвадос, не водка, прости господи, а виски. И на том алгоритм застопорился: местная коллекция состояла из двух видов – простенького чуть початого Джека и нарядного, как турецкий султан, Синего Джонни с пометкой о дополнительно вложенной в него роскоши в виде августейшего подзаголовка. Вова застыл, переводя глаза с одной бутылки на другую. Он не знал, что выбрать, не знал, к чему двойник привык, сидя в президентском кресле, да и прежде, в эпоху, когда за каждую копейку не приходилось отчитываться перед народом. Сам бы он выбрал Джека, это всегда было проще – любая статусная еда, выпивка, одежда, мебель и по нарастающей были куда сложнее, чем просто функция,. Они требовали дополнительного пиетета: будто заводишь себе не хороший виски, а павлина с дурным характером и диабетом, и если не окажешь почтения, тебя клюнут в жопу и сдохнут в муках. Но двойник был богаче, сколько бы не изображал бессребреника; у него могли быть иные привычки, и Вовин спонтанный выбор мог оказаться плевком в лицо. Древние законы гостеприимства, выветрившиеся из Европы, гласили: ставь на стол все самое лучшее. Но нутру претил откровенный выпендреж. Вова колебался, пытаясь оценить фрейм – визит ли это на высшем уровне или домашние посиделки. Застыв, он постарался просканировать двойника взглядом, выискивая подсказки. Тот казался изношенным и поникшим, в такой же изношенной и поникшей водолазке, простецких джинсах и качественных часах: ни дать ни взять основатель стремительно растущего айти-стартапа, а не президент разрываемой противоречиями аграрной европейской страны. Не успел он додумать, как двойник оттеснил его от бара и схватился за горлышко Джека. – Пиздец ты тормозной, – проворчал он и огляделся в поисках тары. Вова тут же вытащил два рокса из барного шкафа и выставил на стол. – Ну наконец-то, – продолжал бухтеть двойник, умелым жестом разливая виски. Позаботившись об обоих, он залпом опрокинул свой стакан и шумно затянул воздух, прикрывая глаза. Вова наблюдал за ним с интересом – как он морщится, как поводит плечами; как словно его собственный красивый тонкий нос дергается от резкого вдоха; как шевелятся совсем не похожие на его располневшие щеки, когда двойник кривит рот. Губы его разалелись, стали влажными, ресницы подергивались. От усталости по лицу разошлись серые тени, и дышал он странно неторопливо, будто восстанавливал дыхание по заученной методике. Удивительно, но этот метод был Вове знаком – подобрал из какого-то дальневосточного учения, и использовал, когда на Ближнем востоке, на первых полевых вылазках в пустыню от звуков взрывов заходилось сердце. Усмехнувшись, Вова повторил фокус с исчезновением виски и наконец-то закурил, а двойник тут же разлил еще и закурил следом. Ему, казалось, только этого и не хватало – отяжелевшее, обозленное лицо в миг разгладилось, цепкий мрачный взгляд заплутал, и теперь он больше не походил на коршуна, а напоминал прежнего себя на сцене – живого, веселого, откровенного. – Совсем достали? – Рискнул спросить Вова. – Не то слово, – двойник усмехнулся. – Я тут имею с дело с тем, с чем мир не сталкивался примерно никогда, а они мне пытаются вменить, что это от недостатка опыта. Я ж не Ванга, блять, чтобы предсказать мировую пандемию? Вот скажи мне? – А ты раньше совсем не занимался политикой? – Без задней мысли спросил Вова. Он знал, что политический опыт – вещь двоякая, потому что нарабатывается чередой сделок с совестью. Иллюзии о том, что политик должен быть святым, остались далеко, в его первых студенческих годах. Кто не мечтал о бессеребренике в президентском кресле в молодости, у того нет сердца, а у того, кто не перестал мечтать о нем в зрелости, явно не могло быть юридического образования. Но двойник, он слышал, поднялся на украинской мечте о том, что к власти просто должен прийти хороший человек, и решил сыграть для своей родины хорошего человека. Этот шаг нельзя было осуждать. Одно дело – быть хорошим человеком, чем-то амебно-расплывчатым, не поддающимся концептуализация, и постоянно доказывать своей совести, что ты не лох, потому что взрослая жизнь то и дело будет атаковать твою безгрешную сущность. Совсем другое – сыграть роль, где все пассы прописаны, и где абсолютно точно знаешь, что такое «хороший». Выражаясь вульгарным корпоративным языком, сыграть хорошего человека – это стратегия, разложенная на задачи с четким KPI. А быть хорошим – размазанная по воздуху мораль, на которой, как известно, ничего дельного не построишь. – И ты туда же? – Обозлился двойник. – А чем я, по-твоему, занимался? У меня не было политической власти – вот что они имеют в виду, когда говорят, что у меня нет опыта. Но то, что я делал прежде… что это, если не политика? – Он захихикал, будто на ум ему пришло что-то совсем гадкое – и Вова не сразу понял, что потусторонний имел в виду. До него бы быстрее доходило, если бы он смотрел больше его выступлений – или если смотрел внимательнее. Он заходил в каждый дом, пил с каждым мужчиной, целовал руку каждой женщине; каждого ребенка он трепал по голове и давал карамельку; приносил стакан воды одинокому старику. И вот, втеревшись в доверие, он ворошил кипящий в людских душах гнев и облекал его в слова, собирал по домам бессильное раздражение и лепил из него хлесткий, насмешливый укор тем, у кого была эта политическая власть. «Вы все делаете не так», – сообщал он власти, пока многотысячная толпа, собравшаяся у ног, подтверждала его право кричать со сцены кому угодно и что угодно. Да, у него действительно не было опыта в том, чтобы рулить на Банковой, но он умел то, чему многие из высмеиваемых им не имели шанса даже научиться: воплощать мнение толпы. В конце концов, если при рождении они с двойником были одним целым, то тому тоже пришлось потрудиться, чтобы мимикрировать; а ведь безумно сложно притворяться нормальным, если не знаешь, кем именно притворяться. – И как оно теперь? – Грустно усмехнулся Вова. – Помогает? – Честно? Хочется кого-нибудь задушить, – честно отозвался двойник и размазался по дивану, задумчиво раскручивая в ладонях едва наполненный рокс. – Я привык, что все меня слушают. Ну, в смысле, я говорю, что делать. Иногда говорю, как. И люди либо со мной соглашаются, либо у них есть свои идеи, мы спорим, кроем друг друга матом, приходим к решению и расходимся. Нет, было всякое: были тихушники, были косячники, и таких можно было выгнать. А потом я оказался здесь, и я вроде бы главный, и вроде бы если я что-то говорю – все согласны, но стоит мне отвернуться, и все всё сделают по-своему. А я не могу одновременно смотреть на всех, понимаешь? У меня два глаза, а не два миллиона. То, что я построил с нуля – оно было все здоровое, понимаешь? Потому что больные ветки я обрубал сразу… а здесь не дерево, а кладбище древесины. И ведь все сразу не срубишь – загнется на корню… а я не привык халтурить, потому что я пиздец как не люблю за это обтекать. И тут – ты. – Я? – Приперся. Как будто у нас своих проблем мало. Я подозревал, что с этой свистопляской будет жопа, но чтобы вот такая – это проклятье, что ли, какое киношное, что я всегда – главный персонаж? – Как будто ты бы смирился с иным раскладом, – не удержавшись, съязвил Вова. Его снова ставили на второе место, и хотелось кусаться и язвить. – Не во всех сюжетах я хотел бы принимать участие, – парировал двойник. – Кое-что нужно для фона. – Тогда смирись с тем, что здесь ты – фон, – ответил Вова. – Ага, еще скажи, что я – безглузда колишня, которая не дает расцвести новому счастью, – двойник смолил стик за стиком, засовывая пожелтевшие отработанные трубочки обратно в пачку, и то и дело доливал стакан. Джек вызвал в нем благодушие и даже готовность называть вещи своими именами. – Я все понимаю, но неужели в своем мире ты уже всех заебал настолько, что пришлось перекинуться на этот? – Ага, – отозвался Вова ему в тон. – Как в том анекдоте про петуха, который топчет куриц, уток, коз, коров и жену фермера. Тебя смущает, что мой пубертат среднего возраста мешает тебе мессианствовать? Двойник захлопал глазами, растерянно вглядываясь в пустоту, и хмыкнул: – Используй слова попроще, пожалуйста. Я спал на этой неделе часов тридцать. Но вообще да – когда речь идет о судьбе страны, ваш водевиль под боком пиздец отвлекает. – Так не отвлекайся. Сделай вид, что нас нет. – Иди нахуй, – беззлобно фыркнул двойник и снова потянулся за виски. – Чтоб ты знал: я за все время, что ты тут, четыре раза отменял решения разных ведомств на твой арест. Четыре! – Он помахал перед своим лицом раскрытой ладонью с зажатым большим пальцем, будто Вова был глухим детсадовцем, которому нужно объяснять арифметику на палочках для счета. – Причем мне не то чтобы докладывают, – он пожал плечами, изящно управившись с бутылкой. – Мне самому приходится их выкапывать. А это, на секунду, злоупотребление – в этой стране есть институты, которые работают без разрешения президента. И вот представь: я вместо того чтобы работать, в этой пиздец исторической ситуации под пиздец историческим давлением, обхаживаю разведку, умоляю, мол, нет оснований врываться сюда и везти тебя на допрос. И я за-е-бал-ся. Бери Женьку, концертов сейчас все равно нет, и катитесь в свою вселенную – я даже готов выделить тебе частный джет, просто съеби отсюда, пожалуйста. – Ты просто так отпустишь своего дорогого друга со мной? – А что мне, вцепиться в него зубами и рычать? – Пожертвуешь Женькой ради блага нации? – А ты хочешь, чтобы я сейчас спорить начал? – Нет, – Вова пожал плечами, понимая, что перестарался в упреках. Он душил в себе язву, которая просыпалась от каждого пренебрежения. Он-то думал, что придется драться, а когда дернутый невзначай канат легко поддался, никем не удерживаемый с другой стороны, собственное усилие опрокинуло его на задницу – и это было обидно. Обнаруживать, что сражаешься с кем-то за трофей, нужный тебе одному, всегда неприятно, и первым делом хочется развернуться и уйти. Но в такие совпадения Вова не верил – вернее, не верил, что двойник вот так запросто расставит приоритеты. Что-то здесь не вязалось. Ни один из них не мог отказаться от чести быть султаном всего и сразу. – Просто странно все это как-то. – Что же у тебя за жизнь там такая, что ты такой параноик? – Снова фыркнул близнец и подался вперед, упираясь локтями в колени. Он прищурился, снова обнажая свою тщеславную близорукость, и склонил голову, придирчиво разглядывая Вову, как преданный фанат античности в музее современного искусства глядел бы на выпирающую из стены абстракцию. – Я знаю тебя, как себя, – Вова ни капли не изменился в лице. Эти инспекторские взгляды, риторические сочувствия и диагнозы – этой методой он владел куда лучше и занимался дольше. Потуги близнеца были ему скучны – это было как взять скучную работу на дом, как если бы другого Вову попросили рассмешить шестиклассника. – Ты ничего не отпускаешь. Ты можешь только избавиться от того, что тебе мешает. В данном случае это я. Но Женька… ты ведь думаешь, что он вернется, да? Как бумеранг? Двойник нахмурился и дернулся было назад, но усилием воли сохранил позу. – Ты не думал, что я хочу, чтобы мой друг был счастлив? – А я нисколько в этом не сомневаюсь. Просто ты обычно сам знаешь за всех, кто и как должен быть счастлив, а тут… Он умолк, потому что двойник поднялся и подошел к нему. Неторопливо, почти грациозно – как только мог грациозно двигаться почти не спавший человек, – и приблизился. В который раз Вова отметил, как они непохожи. Он сам – тоньше, странным образом моложе, все еще не растерявший оливковый загар, лощеный, в купальном халате, похожий на ленивого сибарита или кинозвезду; и тот, другой – настоящая кинозвезда, но бледная и посеревшая, незримо волочащая за спиной огромный булыжник, который чуть было не запустил парадокс – но пока двойник умудрялся поднимать все камни, которые создавал. Двойник смотрел на него с интересом – не спорил и не атаковал, а просто любовался. Вова знал, как это происходит, он умел чувствовать, куда падает взгляд смотрящего, и сейчас с удивлением понимал, что двойник пялится. Он смотрел на его ключицы, торчащие из махрового ворота, потом поднял взгляд, мельком заметив пробившуюся к вечеру щетину, задержался на волосах и, минуя глаза, уставился на губы, красные и влажные от выпивки. Вова не двигался, позволяя смотреть, и с каким-то авантюрным озорством думал, что, возможно, нравится сам себе. Игра в молчанку продолжалась долго, дольше, чем позволял тон разговора – вроде бы они ругались, а теперь все застыло, потому что один из близнецов решил пустить слюнки на второго. Вове хотелось ляпнуть что-нибудь, поиздеваться над своим двойником, который всю их природную красоту растратил на упоение властью, но в то же время не хотелось ставить ему это в вину – ведь могло статься, что он сам был бы на его месте, если бы в его юной голове было чуть меньше дури. Наконец, двойник сдался и заговорил: – Кто тебе сказал, что я его отпускаю? Он остается со мной. – Так нам ехать или оставаться? – Вова, заколдованный паузой, не смог слепить реплики лучше. – Ехать. Но он все равно будет со мной. С тобой, – двойник поднял руку и положил ее Вове на плечо. За все время их взаимодействия, пожалуй, это был первый раз, когда он по-настоящему к нему прикоснулся – и задержал руку так надолго, что даже сквозь халат Вова почувствовал ее тепло. – Как это? – Ты – это я, – выдал близнец и усмехнулся. – Я бы не отпустил его ни с кем другим, но даже когда он с тобой – он со мной. Круто, правда? Ты ведь тоже в детстве хотел близнеца. Который делает то, что тебе нельзя – но удовольствия получаете вы оба… признайся. Я же знаю. Детство-то у нас было одно на двоих. Он лучезарно улыбался, а Вова сглотнул, и по сладковато-хмельному воздуху, затянутому вместе с дыханием двойника, он понял – тот пьян. Именно в той святой кондиции, когда тянет на странные разговоры, и одновременно когда все потаённое вываливается наружу, как скомканные вещи из шкафа. Вова украдкой глянул на бутылку, которая до этого стараниями двойника перекочевала на диван, и теперь, пустая, валялась на подушке. И когда они успели?.. Он и сам понимал, что его мысли расплываются. Хотелось сделать что-нибудь глупое, например, поцеловать двойника в засос, чтобы тот запомнил это сладкое ощущение, и чтобы оно призраком преследовало его на трезвую голову каждый раз, когда он встанет возле зеркала. С него – с нас – поправил себя Вова, сталось бы приставать к собственному отражению, сам он, кажется, делал так однажды, когда был куда пьянее, чем сейчас его двойник… кроме того, двойник был прав – в детстве Вова и правда мечтал о близнеце. Но запомнил он это иначе: когда он не мог выбрать между двумя взаимоисключающими удовольствиями, он хотел, чтобы существовал второй Вова, с которым они опробуют оба варианта, а все удовольствие достанется ему. Бойтесь, бойтесь своих желаний, особенно если всю жизнь только и делаете, что воплощаете их в жизнь. Неожиданно близнец схватил его за затылок и дернул на себя. Вова не успел подумать – нет, не могли их мысли совпасть, – но тот лишь прижался лбом к его лбу, все также стискивая пальцами его волосы, а другой рукой держась за его плечо, и недобро улыбнулся. – Чего молчишь? – Спросил он. – Женька говорил, ты никогда не пьянеешь, – вторил ему Вова. – Врал? – Ну почему… он правда в это верит. – А ты значит – да? – А ты никогда не напивался? – Ты знаешь, что да. Ты тоже там был, – Вова прыснул, и двойник следом за ним. Они хорошо помнили утро, перед которым не помнили целую ночь, помнили, как получали люлей от отца, и как бабушка с матерью спорили за дверью, стоит ли мальчика «подлечить» или в воспитательных целях оставить валяться с головной болью до вечера, и как головная боль прошла к обеду, и так и не подлеченный мальчик усвистел в неизвестном направлении покорять мир. – Я же говорю – мы с тобой одно целое, – не удержался двойник. – Все твое - мое. – И наоборот тоже? Все твое - мое? – Ну да. – Значит, я тоже президент этой страны? – Страна мне не принадлежит. Это я ей принадлежу. – Ловко выкрутился. – Я же наполовину юрист. Они застыли, и в тусклом свете Вова мог видеть только, как блестят чернеющие глаза двойника – так же, должно быть, блестели его собственные. Действительно, это должно быть прекрасно – прожить две жизни одновременно, чтобы никогда не выбирать. Вот и сейчас Вова хотел бы не выбирать. По шороху в прихожей отмерли все - охранники за дверью, оба Вовы и сам дом. Двойник будто нехотя выпустил его и отошел на шаг. Пришел Женька. Он застыл в дверях, увидев обоих Вов рядом – на столь близком расстоянии, что легко можно было бы придушить друг друга, если бы они того захотели. – О… привет, – ошарашено произнес он, переводя взгляд с одного на другого. В комнате наверняка чувствовался дух пьянства, но только заметив между подушками пустую бутылку, Женька цокнул языком и улыбнулся. – Поня-я-ятно, – протянул он. – И по какому случаю праздник? – Торжественное примирение, – первым объявил двойник. – Твой господин разрешил мне взять тебя с собой. – Это правда? – Как-то робко переспросил Женька, заискивающе глядя на другого Вову, и на какой-то миг первый почувствовал неладное под ребром, будто его обокрали – но очень быстро это чувство сменилось какой-то гордостью, будто смотрели на него. – Это правда, – кивнул близнец. – Не навсегда. Но пока пандемия и нет концертов… – Я… – Женька не мог найти слов. То, что его мучило, Вова сейчас, на градусе, почувствовал особенно ярко – Женьке страсть как хотелось, чтобы его любили, и чтобы человек, которого он обожает, каждое утро просыпался с ним. Но часть его воспринимало вольницу как предательство – будто бы его сначала приручили, а теперь выпускают в лес. Он же не знал, что это согласие – чистой воды мошенничество человека, который неожиданно зажил в ладу с самим собой в самом извращенном понимании гармонии. – Мне пора, – неожиданно прозрел близнец, и очаровательная пьяная мечтательность спала с него, как падает с купальщика плохо накрученное полотенце. Он враз стал серьезен, даже скучен, будто и не было никакого пьянства, едва не дошедшего до неприличия. Вова, словно почуяв опасность, тоже посерьезнел, насколько позволял банный халат, и поддакнул: – Тебе пора. – Завтра позвоню. – Непременно. – Спасибо, что выслушал. – Привык слушать внутренний голос, – несмешно съязвил Вова, но это теперь был их тайный шифр – даже Женьке не позволено было узнать, что за пакт они заключили здесь по пьяни. Особенно – Женьке. Двойник исчез так же стремительно, как и появился – закрывая дверь, Вова задумался, как, интересно, это славное время было обозначено в президентском графике. Посещение друга? Решение вопросов госбезопасности? Пьянка? Психотерапия? Ему всегда было любопытно заглянуть в график лиц, у которых все минуты жизни подотчетны, но даже когда ему предоставлялась такая возможность, он любезно строил догадки, потому что реальность, скорее всего, была невероятно скучна. Теперь дело было за малым – уговорить Женьку. Но теперь, без административного ресурса на расстоянии высунутого языка, это было не так просто, как казалось вначале.