Энума Элиш

Между твердыней Банковой и буржуазной заповедностью их лесной идиллии произошла неуместная склейка, в которой по воле продюсера надвигающейся мировой катастрофы и воинственной массовки борцов с автобусами была вырезана важная сцена, где Женька идет за отпущением грехов к своему патрону. Без порицания или благословения он завис в непонятном моральном отуплении, всю дорогу залипая в непроницаемую дымку тонированного окна. Точно таким же стеклом, казалось, отгородился он и от Вовы, потому что эмоции раздавались глухо, словно обернутые в спертую из офиса президента серость. С этим фильтром все казалось плохим – заторможенный бредущим на убой стадом «Ланосов» аляповатый Киев, пошловато обставленный домишко со слишком желтыми лампами и вульгарно обыденным паркетом цвета «Орех», даже сам Женька, чья изможденная физика, с хаотично накапанными на бледную кожу родинками и неожиданными провалами волнистых контуров, высветилась контрастно и неумело, как под хилой лампочкой дешевой примерочной. Да что там Женька – даже сам Вова показался себе жутким, чересчур изломанным и сухим, как поваленное дерево, разглядывая свое отражение под масляно-тусклым светом прихожей. Дерево без корней, обреченное сгнить без гостеприимного мастерства чужих рук. Гость – вот он кто, подумалось резко и неприятно, будто сам себя уличил в чем-то постыдном. Собственная наивность обнажилась перед Вовой как на духу: разве мог он, беспечный гастролер, расчитывать на безоговорочную Женькину преданность наперерез тому, кто спасал его все эти двадцать лет? Пусть и оправдывая детским «мне нужнее». Он здесь чужой. Как в том анекдоте – не путайте туризм с эмиграцией. В момент Вовиного баловства в президентском кресле – а прыжок туда оказался его кульминацией, и лучшего сюжета он не нашел, – в кабинет заглянул подданный, беспечно стартуя с порога респектабельным «Владимир Александрович, нам нужно…» и застыл, хмурясь, так и не уточнив, что именно. Вова замер, колеблясь меж двух зол притворства и правды, а Женька, мучимый неловкостью, пробормотал: – Андрей Борисович, это… – Да я вижу, – вздохнул тот как-то буднично, словно всего лишь не нашел подходящего в пару носка. – А где?.. – К вам ушел, – отозвался Женька, и суровый Андрей Борисович скрылся за дверью. Деревянный стук прозвучал как очередной укор их подростковому страху за трепетный секрет Полишинеля. Сколько еще людей знали, что у их Иакова появился Исав? – Вов, – раздалось тихо, и в отражении рядом возник Женька. – Жрать хочешь? Или кофе там… Вова действительно чувствовал голод, но совсем иного рода. Голод до восхищения, который было глупо признавать и нечем утолить. Наивно хороший Женька, как ангел возвышавшийся за правым плечом, был добр и заботлив, но его забота была до тошноты обходительна и бесила, как реклама в перерывах любимого фильма. Вова обернулся и после секунды неловкого молчания уткнулся носом в Женькину грудь, хватаясь за его плечи. Волна знакомого тепла на миг выхватила Вову со дна, кружа и подбрасывая, возвращая в водоворот светлых мыслей, затянувший его в эту мещанскую глушь. – Ничего не хочу, – пробормотал он глухо в серую футболку. – Я устал. Полежи со мной, а? Женька послушно дал увлечь себя наверх, в спальню, где вытянулся на кровати, а Вова устроился головой на его подставленной руке и прижался, свернувшись, словно ребенок, бездумно перебирая пальцами по расписанной какими-то буквами Женькиной груди. Под ухом быстро и ровно стучал прижатый Женькин пульс. – Ты так и не рассказал, как вы поговорили, – неожиданно произнес Женька, вылавливая их обоих из бездны недосказанности. Видимо, готовил эту беседу для чашки кофе – из скромности ли, из страха. Или ждал, привыкший к своей бескомпромиссной версии, что на него все вывалят сразу же, и оттого был таким траурно-осторожным. – Он обещал оторвать мне голову, если я тебя расстрою, – печально усмехнулся Вова, рассчитывая в ответ на что-то вроде радости – мол, значит, точно благословили. Женька весело фыркнул, но в ответ выдал совсем невеселое: – Ну да, он может, – и от этого Вове в который раз стало тошно. Он может, он сделает, у него есть своя армия, своя страна, своя правда, а над ним – никого, кроме абстрактного «народа», очеловеченного лишь глазами, осуждающе следящими за ним из каждой многоэтажки. Вове было достаточно одних глаз, но смотрящих только на него, но Женька снова присоединялся к этой многоэтажной толпе, с той лишь разницей, что Женька стал бы последним, кто осудил. И этот незыблемый приоритет, в котором пришелец был следующим после первого, оставлял Вову с ощущением жалкой и бессмысленной пустоты. Хотелось кричать «а я, я, посмотри на меня!», и в то же время было невыносимо признавать свою зависимость от этого взгляда, будто в очередной раз проигрывая тому, кому все доставалось без просьб. Вот как это ощущалось – быть примой у режиссера, который когда-то работал с живой легендой. Все разговоры будут сводиться к ней лишь потому, что она и есть театр. – Я думал, тебя это обрадует, – не скрывая обиду, фыркнул Вова. – Тебе же было важно его мнение. – Я рад, Вов, честно… – настороженно протянул Женька. – Просто, понимаешь… я сам с ним хотел поговорить. Понять, как он. Не из-за этого, а вообще. Я знаешь, сколько его не видел? Мы раньше с ним целыми днями тусовались, а тогда все просто было – и то, я был ему нужен. А сейчас все сложно – а я помочь не могу. Он там сидит один, в этой громадине, а вокруг вертится хрен знает кто и занимается хуй знает чем. А он все это чувствует, я его знаю. Во все вкладывается, в каждую сраную бумажку, и на каждую бумажку там пятьдесят дебилов, которые строят из себя профессионалов… хуесионалов. А тут еще я лезу… Плечи сковало, будто тело силилось защититься от ледяных дробинок града: Женькины слова били по больному, и от них было не укрыться. В их треугольнике Вова лучше всех знал кухню бюрократов и припевал, плодящих споры ради споров, чтобы закопать идею под грудой бреда. Он сам владел этим искусством в совершенстве, прекрасно зная, что раскаленный мозг заглушит любые душевные порывы, если его достаточно сильно прогреть. Тот Вова, всю жизнь лелеявший красоту, как хрупкую птичку на ладони, сейчас увяз в болоте и много косячит. Он дважды проходил через это сам: сперва в адвокатуре, вытянувшей из мальчишки-идеалиста искусного лжеца и болтуна, потом в МИДе, приучившем видеть сквозь умные схемы , как хлюпает на дне дурацкая пустота. Он знал, что вскормившая его система стала бы бесполезна, если бы они с Палестиной однажды сели и договорились – как стали бы бесполезны половина президентских шутов, если бы сделали дело, ради которых их наняли. То, что Женька с такой горечью описывал, для него было очевидным, и он даже немного жалел, что не может на пару дней заменить Вову и приструнить этих засранцев. Но темная тварь, охочая до внимания, не считалась с его убеждениями и рвалась врезать Женьке по роже за то, что смел думать о чувствах другого, когда ей, твари, хочется любви. Хотелось ляпнуть что-нибудь едкое, чтобы Женьке стало стыдно и больно одновременно, хлопнуть дверью и смыться прочь, ожидая втайне, что он побежит следом – или устроить скандал с мордобоем и оскорблениями, которые уже не отмыть. Женька не заслужил ни одного из этих исходов – и Вова заранее чувствовал вину за оба из них. Не умея утешать и не в силах прикончить тварь, он сделал единственное, что мог: подтянулся к Женькиному виску и прижался к нему губами, заявляя в этом собственническом и успокаивающем жесте свое право на первое место. – Он научится, – пробормотал он тихо, в самое ухо. – Я научился. Он научится тоже. – Но ему херово. Я вижу это, он никогда таким не был, как сейчас. Вова собрал все силы, лишь бы не сорваться. Каждое слово отдавалось внутри ледяным провалом отчаяния. – А тебе? – Спросил он, чувствуя себя альпинистом, который, попав под лавину, копает в обратном направлении. – А мне херово, потому что херово ему… – И ему, представь, тоже херово, потому что херово тебе. Но он знает, что сможет. А ты? В ответ Женька промолчал и рывком развернулся, обхватив Вову руками, прижал к себе сильно, как дети прижимают плюшевые игрушки, рыдая в них от жесткого отцовского «ума-разума». Вова на миг замер, боясь шевельнуться и потревожить неожиданную Женькину потребность, но два магнита, рвущие сердце на куски, неожиданно повернулись и как-то слишком ладно сошлись, возвещая трубой архангела Гавриила благую весть – вот он, нужен, необходим, никто, кроме него, не справится. Он вытащил руку из Женькиной хватки и прижался ладонью к его щеке, погладил большим пальцем широкий шершавый нос, бритую складку под ним, пухлые губы. Женька, со всей его рано увядшей красотой, расцвеченной неприятными пятнами неподконтрольного никому несчастья, вызывал желание обожать, боготворить его несуразное тело, и даже такой, жалкий в своем бессилии, рождал в Вове исступленную нежность, которая прежде никому на земле не доставалась. – Я тоже смогу, – пробормотал Женька, и теплое дыхание с дымкой тлевшего в нем бессильного горя расползлось по Вовиной кисти. – Я тебя встретил. Я тебя никуда не пущу. – Здесь оставишь? – Озорно улыбнулся Вова, скрывая зубоскальством детскую радость. – Ага, – подтвердил Женька и как-то нахально лизнул подставленную руку, а потом ухватил за запястье и принялся целовать пальцы – суетно, спешно, будто встретил святыню и торопился быстрее ею насладиться, пока наваждение не исчезло. Вова прикрыл глаза, захлебываясь кайфом – прикосновения Женькиных крупных, по-женски мягких губ будили в нем что-то грязное и красивое, разматывая блестящие красные ленты, вязавшие по-вавилонски порочную чувственность. Хотелось выть от желания и необходимости, но Вова лишь беззвучно стонал, чувствуя сладкое тепло на своих пальцах, внутри, вокруг, и пропустил секунду, когда Женька воспользовался его порнографичным забвением и прижался к губам, в каком-то хищном отчаянии увлекая в жесткий поцелуй. Единственным легитимным временем хотелось назначить вечность, но Женька тянулся от губ ко лбу, зарываясь носом в растрепавшиеся волосы, от лба к виску, будоража слух тяжелым дыханием, от виска к кадыку, призывно выставленному Вовой напоказ – на, вцепись в горло, доверяю тебе безмерно. Ловко выпутывая из петель пуговицы, Женька полз вниз и разжигал случайные костры на потерявшем всякую память теле, а на Вову наваливалось космическое безумие – нет никакого дома, обернутого еловым лесом, страной, миром, в доме нет никакой постели, пропахшей их сонными телами, а в постели нет никого, кроме случайного набора метеоров, рождающихся там, где кожа соприкасалась с кожей. От прикосновения к паху он вздрогнул и невольно подался вперед, позволяя и приказывая – тысячу раз «да» на любую просьбу. Лишь бы этот момент никогда не заканчивался. В нелепо далеком прошлом секс для Вовы был сродни криптовалюте, за которую покупались самые странные и недостойные вещи вроде оправдания собственных иллюзий. Секс с Женькой, уступая в давно изученной механике, по своей искупительной силе напоминал бессмертие. Сомнительное средство превратилось в непреложную цель. Женька захватил его неумелым ртом, беря слишком мало и слишком медленно, но Вову вело и от этой недостаточности. Под веками взрывались мысли – любовь, власть, глупая нежность и острое счастье, и в этот раз, похоже, оно было его собственным. Оно слепило сиянием, как бабочка выбираясь из засохшего шелка тщеславия и ревности. – Женька… – шумный выдох сорвался вперед мысли, и неожиданный холод выдернул Вову из бездны кайфа, заставив открыть глаза. Женька смотрел на него снизу вверх осторожно и печально, нехотя отстранившись от члена, который еще недавно с таким удовольствием вылизывал. Ловя его невозможный взгляд – безумные темные зрачки с прозрачно-серой каймой – Вова смог лишь пьяно улыбнуться в ответ. – Я сделал что-то не так? – Пробормотал Женька, будто извиняясь. Наивный взрослый мужик, неопытный, как подросток – и как от такого не потерять голову? – Ты все делаешь, как надо, – ответил Вова, слыша, как голос хрипит даже больше обычного. – Попробуй… чуть быстрее, – велел он, блаженно разваливаясь на подушках. Прикрыв глаза, Вова наблюдал из-под ресниц, как Женька старается у него между ног, и напоминал себе не наглеть, не толкаться вперед, хоть и слушался сам себя с трудом. Когда-нибудь – может быть, даже этим вечером – он непременно научит Женьку тому, что умеет сам. А потом наверняка сойдет с ума в ту же минуту, как Женька опустится перед ним на колени. – Вов, я… – Женька выпустил член изо рта, но оторваться, видимо не мог – лизнул раз, другой, третий. – Я очень хочу тебя сейчас. Можно? – Тебе можно все, – выдохнул Вова, сам не замечая, как до судороги в ладонях сжимает смятую наволочку. – Как ты хочешь? Женька одним рывком оказался сверху, накрыл его своим телом и вжался губами в шею, совершенно по-варварски (и, надо признать, юридически корректно) решив, что ему дозволено оставлять метки. Будь это кто другой, Вова бы взбунтовался против такой сопляцкой пошлости, но выйти в свет с засосом, оставленным Женькой, он был и сам не прочь – расслабленной, заплетающейся походкой, томно прикрыв глаза, будоража толпу своей печатью извращенца. Всякий раз в постели с Женькой он отдавался, не думая, расплачиваясь наутро свернутой поясницей и легким саднящим напоминанием о том, что мужское тело, в общем-то, не слишком приспособлено для таких игр. Даже когда Женька был с ним нежен и долго ласкал пальцами, прежде чем взять, бывало, что первые секунды давались с трудом: Вова хватал ртом воздух, привыкая к члену, и только потом разрешал двигаться. До их внезапного столкновения он и не представлял, что когда-нибудь, вопреки собственному гонору и рекомендациям здравоохранения, станет каждый день послушно раздвигать ноги, но стоило Женьке озвучить любое свое дерзкое «хочу» – и коленки разъезжались, как у пятнадцатилетней девчонки, милующейся с таким же юным, зеленым и недотраханным пацаном. В этот раз Женька торопился, будто не понимая, чего хочет больше – выебать свою разомлевшую добычу, или вот так валяться, прижимая Вову к себе, исступленно целуя растрепанный затылок и лапая соскальзывающими пальцами его обнаженную задницу. Вова не ждал и не хотел долгих приготовлений – все эти глупости сейчас казались ему ненужной по отношению к нему вежливостью, каким-то бесконечным рассказом о том, что он и так уже давно желал заполучить. Прошло чуть больше двенадцати часов с тех пор, как Женька завалил его мордой в подушку в последний раз, и ночью он, видимо, повинуясь общему для всех живых существ беззаконию темноты, вовсе не был так обходителен, а брал быстро, грубо, разводил Вовины ягодицы большими пальцами и сжимал бедра до синяков, которые Вова наутро с любопытством и удовольствием разглядывал в ванной перед зеркалом. Изогнувшись, он требовательно потерся об Женьку, будто дразня его нерешительность, и почти капризно выдохнул: – Ну давай уже… вчера ты так не стеснялся. А Женька словно того и ждал, и, подхватив Вову под коленку, втолкнулся одним плавным движением и почтительно замер, ожидая в любой момент какого-то особенно болезненного вздоха или другого свидетельства того, что его дикарское рвение окажется чрезмерным. Вова лишь шумно вдохнул через сжатые зубы, скорее с досады, что его из-за какой-то дурацкой скромности не пользуют, как положено, и подался назад с ехидным смешком: – Ты ебать меня будешь или погреться пришел? Женька фыркнул – всерьез, видать, гад, задумался над ответом, – и мучительно медленно начал двигаться, видимо, получая какое-то извращенное удовольствие от единственного ему доступного способа отомстить за дерзость. Долго его оскорбленная невинность не продержалась, и в следующую минуту он уже вколачивался внутрь, каждым движением заставляя Вову дрожать, жмуриться и материться. В сексе с Женькой Вовина любимая часть начиналась с того момента, когда осторожный здоровяк наконец-то превращался в требовательного самца, который если не осознавал свое право на страсть, то хотя бы достаточно дурел для того, чтобы им пользоваться – и для того, чтобы вытянуть из трезвой Женькиной сознательности, воспитанной двадцатью годами отрицания очевидного, это самое реликтовое чудо, требовалось постараться. Жизнь не готовила Вову к тому, что когда-то ему придется вытряхивать страсть из человека, в остальном прозрачного для него насквозь, как книга без обложки, и это было сродни тому, чтобы обучиться ходить вверх ногами на незнакомой планете – но на все двести процентов стоило того. Вова любил чувствовать его таким – сумбурным, горячим, откликающимся на любые непристойности, доминирующим и послушным одновременно, – и еще больше любил вспоминать, что это он сделал его таким, из чистого авантюризма выкопав из груды обломков еще живое пылающее сердце и обогрев его теплом собственного одиночества. – Как же ты мне… нравишься… – пробормотал Женька, превозмогая собственное тяжелое дыхание. – Рубашечка эта… блядь… вечно б так тебя трахал… Вовка… любимый мой Вовка… Память не зафиксировала, какое из его откровений запустило белую вспышку, но первый миг после, когда Вова лежал ничком, вцепившись в съехавшую с подушки наволочку, каким-то десятым сектором сознания понимая, что под ним холодеет влажное пятно его собственной спермы, запомнился все таким же задушенным шепотом: – Вовка… мой родной… Вова чувствовал себя парусом, который расправляет невозможная, окрыляющая нежность, и словно парил в воздухе, а Женька, воплощенный в его разуме лишь этими словами, казалось, был везде – его руки, губы, запах… хотелось найти опору, чтобы это тяжелое, но совершенно незаземленное тело вернуло его выпрыгнувшую душу и втолкнуло обратно в грудь, в тлеющий там костер. Постепенно мир обретал форму, и Вова понимал, что Женька прижимает его к себе, что он все еще внутри, но уже расслабленный, почти непристойно мягкий, но даже мысль о любом движении навевала такую усталость, что, казалось, стоило закрыть глаза, и… Пластиковый скрежет ползущего по простыне телефона врезался в Вовины всегда обостренные после оргазма чувства, заставив вздрогнуть. Мир резко и неприятно стал вещественным, превратившись из сладкой дымки в мокрый холод и запах пота. Женька отодвинулся и поймал телефон, который еще несколько секунд продолжал жужжать у него в руке. Видимо, Женька тоже заново знакомился с реальностью через попытку сложить буквы, высветившиеся на экране, в знакомое слово. – Саня? – Наконец, пробормотал он, видимо, сообразив ответить. – Что? Да. Нет. Да не сплю я! Сколько?! Да ладно... бля, прости. Все, еду. Односложные ответы, подобно детским кубикам, сложились в простой смысл – Женьке куда-то надо, его где-то ждут. Еще один человек претендовал на его дефицитное внимание. – Прости, Вовка, – пробормотал Женька виновато где-то над головой, но Вова не подумал даже открыть глаза. Он отрицал вторжение будничности в свое личное пространство. – У нас же сегодня концерт… один вечер всего. Вернусь поздно. Прости? Вова молчал, как ему казалось, секунду, но на самом деле гораздо дольше, и лишь когда почувствовал, как Женькино тело устремилось куда-то прочь, нашел в себе силы ответить: – Билетик мне отложи. – Что? – Пришлось открыть один глаз, чтобы напоследок увидеть смешного и голозадого Женьку, стоящего вполоборота в дверном проеме. – Билетик мне отложи, – повторил Вова и хитро улыбнулся. – А лучше два билетика.