Цветение орхидеи

Мазок, другой… еще один. Словно из ниоткуда рождалось еще незримое и неведомое остальным искусство. Ксавьер рисовал, писал ее портрет, что снова и снова выходил из-под его кисти. Словно навязчивый призрак, что преследовал денно и нощно, забираясь во все потаенные части сознания. Выворачивал душу наизнанку, оставляя лишь собственное имя на пересохших губах. Он перестал считать ночи, проведенные без сна. Но помнил каждый день, лишенный возможности поговорить с Уэнсдей хотя бы о том, что произошло. В этой самой мастеркой неделю назад, когда за окном рвала и метала разыгравшаяся буря, а потертый диван поскрипывал, пока губы художника блуждали по ключицам девушки. Ксавьер избегал ее? Порой он и сам начинал думать подобным образом, но показываться в школе казалось сейчас неразумным. Не тогда, когда руки подрагивают от одной лишь мысли о Уэнсдей, а губы все еще помнят ощущения ее кожи под собой. Он бы не вынес этого, не вынес бы ее ледяного взгляда, лишенного чувств и эмоций. В очередной раз предаваясь бесплодным грезам, Ксавьер проводит вечер наедине с полотном, превращая безликую белую гладь в нечто прекрасное. В Уэнсдей Аддамс, в ее хрупкую фигуру, что небрежно утопает в грубых покрывалах дивана. Мысли стушевывают реальность, покрывают размытым туманом, и Ксавьер теряется в мечтах, не замечая, что собственными руками раздевает изображенный на картине образ. Не замечает, что впервые рисует ее обнаженной. Как в тех снах, которые боится назвать видениями. Множество раз он рисовал ее, но никогда — так откровенно. Одной ночью сама муза прервала его сон, явившись облаченной в невероятной красоты лиловое платье, полупрозрачными волнами растекающемся у подола. Это не было видением. Любой в академии сказал бы наверняка, что Аддамс не способна надеть на себя нечто подобное. Но Ксавьер не мог забыть ее облик, что пришел к нему во сне в третьем часу ночи, заставив вскочить с постели и помчаться в мастерскую, наплевав на режим, правила и погоду. То был шедевр, который помимо художника видела лишь его недостижимая муза. «Цветение орхидеи.» Так он назвал его.

***

Уэнсдей Аддамс лишена эмоций, ее сердце — сплетенные воедино осколки льда, что готовы ранить любого, кто решит на него посягнуть. Что же, полюбуйтесь теперь… Энид бы вовсе не удивилась, пойди в этот день снег посреди Африки, ведь все утро она глядела на соседку, одетую в светло-фиолетовые тона. И пусть та запретила задавать назойливые вопросы, их целая туча копилась в голове, так и грозясь наконец пролиться небывалым ливнем. Уэнсдей никогда не считалась с чужим мнением, никогда не подстраивалась под ожидания других, она всегда следовала лишь своим целям и желаниям. И сегодня она желала быть похожей на нее, на девушку с картины. Заботливым покрывалом ночь кутала Аддамс в свои родные объятья, скрывая ото всех тот образ, что предназначался лишь для одного. Некоторые опасение надоедливой змейкой прокрадывались в голову, пока утопающие в покрытой инеем траве туфли шли натоптанной тропкой, что вела к мастерской. Она не видела его неделю. Боялась очередной непривычной вспышки вроде той, что всколыхнула ее сердце во время поцелуя. Но каждый день казался утомительным, часы словно медленно удручали, высасывая по крупинке силы. Будто что-то неведомое заставляло вновь вновь прокручивать в голове их встречи с Ксавьером, слово заевшую виниловую пластинку, и… Уэнсдей сдалась. Проиграла самой себе, окрыленно признавая этот очевидный проигрыш, который казался сброшенными цепями. Вероятно не ждавший столь поздних гостей художник не стал запирать дверь, предоставив Уэнсдей возможность бесшумно проскользнуть внутрь едва освещенной комнаты. …позволив наблюдать, изучать Ксавьера, не стыдясь своего любопытства. Длинные волосы бронзой переливались в свете одинокой лампы, мягкими волнами растекались по худым плечам. Хотелось пропустить их сквозь пальцы, хотелось увлечься, до боли натягивая русые пряди. Взгляд очертил обернутые вокруг кисти длинные пальцы, почти против воли вспомнились их обдающие жаром прикосновения. Темно-серая толстовка была закатана до локтей, и можно было видеть, как напряженные вены просвечивают сквозь бледную кожу. Но картина, над которой работал художник, заставила Уэнсдей закрыть рот ладонями, сдерживая восторженный вздох удивления. — Один недочет, — в абсолютной тишине ее голос отражался от глухих стен, оглушительным эхом ударяя в перепонки, — ты пропустил родинку. Каждое слово, слетевшее с губ, звучало будто приговор, что приковывал месту. И не сдвинуться. Кисточка с надломленным треском ударилась об сырое дерево пола, выпав из дрогнувших пальцев. Художник замер, боясь пошевелиться, боясь даже вздохнуть, развеяв появившийся перед глазами морок. Но он не расплывается, только подходит ближе с каждый шагом Уэнсдей, словно вышедшей из его сокровенного сна. Она так близко, что хочется коснуться, но страх, что мечта осыпется пеплом, стоит лишь дотронуться, оказывается сильнее. Ксавьер не дышит, чувствуя, как реальность ускользает из-под ног, когда маленькие пальчики пробегаются по его щеке невесомыми касаниями. Она задевает его губы, ту самую ранку, что только недавно перестала отдаваться резкой болью. Кажется, мир замирает на мгновение, и Ксавьеру хочется украсть его у вечности, навсегда заперев среди своих воспоминаний, когда Уэнсдей улыбается ему уголками губ. Едва заметно, надеясь, что сумрак комнаты скроет все откровенные проявления чувств, сделает ее менее уязвимой и открытой перед ним. Но он не делает, лишь сильнее раскрепощает. Помогает встать на носочки, и потянуться вперед, зная, что Ксавьер никогда не решится, до последнего скрывая свои желания от нее. Но он отстраняется, делает лишь один незаметный шаг назад, обхватывая пальцами подбородок девушки. — Ты гораздо красивее, чем во снах, — его губы неумолимо обрушиваются на ее, и Уэнсдей чувствует, как тает ее извечный контроль, мельчайшими осколками падая к ногам. Остаются лишь его руки, сжимающие тонкую талию, его губы, которые скучали… очень сильно скучали. Скучал Ксавьер, безумно, не верящий сейчас в ее присутствие рядом, теряющий самообладание с каждым ее рваным выдохом. — Так какую родинку я пропустил? — горячий шепот опалил кожу, а Уэнсдей выгнулась в пояснице, прижимаясь ближе. Ни одной возможности сопротивляться, лишь поддаться желаниям, что распылялись внутри, под ребрами. — Сейчас увидишь. Она приложила указательный палец к его губам, заставляя на миг отстраниться, пока другой рукой коснулась молнии на своем платье, поспешно перемещая ее вниз. Ткань лиловым волнами заструилась к полу, яркой кучей собираясь у стройных ног, а Ксавьер сглотнул, не решаясь опускать взгляд. — Уэнсдей… Ее черные глаза горели чистым восторгом при виде его растерянности. И ей хотелось еще. Аддамс подалась вперед, приникая к чуть влажным от поцелуев губам, скользнула чуть ниже, чувствуя легкую щетину на подбородке, и дальше… К выступающим ключицам, не сразу заметив, что художник уже опирается о заваленный красками и набросками стол, чтобы не потерять равновесие от ее сводящих с ума действий. Ее ладони прохладные, как и в прошлый раз, но каждое прикосновение — волна чистейшего жара. Он шумно выдыхает, когда руки проникают под его футболку в попытке поскорее избавить от нее художника. — Погоди немного, — его голос подрагивает, когда он мягко прикасается к ее щеке, поглаживает большим пальцем, хочет подтянуть ее лицо ближе для поцелуя, но Аддамс ускользает, напротив, спускаясь ниже. Обнаженные колени касаются пола, и Ксавьер почти боится опускать взгляд, чтобы увидеть любимую фантазию, неосуществимую, но ставшую реальностью. Уэнсдей Аддамс на коленях перед ним. — Посмотри на меня, — ее слова словно приказ, которому нельзя не повиноваться, и он опускает глаза, понимая, что пропал. Уэнсдей показательно проводит языком по темно-бордовым губам, а ее ладони скользят вверх по домашним штанам художника, пока не останавливаются на тугой резинке. Пальцы медленно перебирают ткань, оттягивают, опуская ниже. Уэнсдей подается вперед, проводя языком по красноватому следу, что резинка оставила на бледной коже, но этого мало. Хочется больше, ближе, горячее. Тяжелое дыхание художника отражается от стен, когда губы смещаются, смело касаясь поцелуем его явного возбуждения. Уэнсдей вскидывает голову, желая запечатлеть в своем сознании эту картину. Покрасневшие щеки Ксавьера, его приоткрытые губы и прикрытые глаза, пока руки до побеления костяшек сжимают выступающий край стола. Длинные волосы распадаются по плечам, а едва заметная капелька пота стекает по лбу, и девушке хочется слизнуть ее языком. Однако у Аддамс другие планы. — Уэнсдей… ты не обязана… — шепот тонет в тягучем стоне, который Ксавьер безуспешно пытается сдержать, когда девушка обхватывает его губами, создавая вакуум. Торп чувствует неловкость и неопытность, которую она пытается скрыть, доставляя ему удовольствие, но все это расплывается на фоне того, что это делает именно она. Неидеально, неуверенно, но прекраснее, чем во всех фантазиях, что посещали его бессонными ночами, когда он стыдливо представлял себе ее тело, ее губы… Реальность вновь побеждала, заставляя сердце колотиться в грудной клетке, будто загнанная птица. Ксавьер смотрел вниз, перехватывая ее быстрые взгляды. Одна ладонь коснулась черной косички, наматывая ее на пальцы плотными кольцами. Протяжный стон заполнил мастерскую, позволяя Аддамс понять, что она все делает верно, приятным чувством разливаясь в груди. — Уэнсдей… я сейчас, — она поняла мгновенно. Художник хотел отстраниться, думая, что ей будет неприятно, но Аддамс всегда делала по-своему, обхватывая так глубоко, как только могла, пусть даже мелкие слезы повисли на ресничках. Ксавьер прижал кулак ко рту, заглушая громкий стон, а Уэнсдей почувствовала вязкую жидкость, соленым привкусом касающуюся языка. Пытаясь выровнять сбитое дыхание, Торп чувствовал, как девушка поправляет на нем одежду, поднимаясь с колен, которые теперь розовели на фоне ее бледной кожи. — Ты слишком прекрасна, — шепнул он, притягивая ее к себе, слегка подрагивающими руками держа за плечи, — мне очень понравилось. — Я видела, — Уэнсдей довольно усмехается краешком губ, оглядываясь на незаконченную картину, — ты заметил родинку? — Еще как, — пальцы художника скользнули на ребрам, распространяя целый табун мурашек по коже, — она мне тоже нравится. Художник вновь хотел припасть к ее губам тягучим поцелуем, но Аддамс отстранилась, по-прежнему не прекращая улыбаться. — Не забудь дорисовать, — только и шепнула она, проведя ладонью по плечу художника, и снова облачилась в полупрозрачное лиловое платье. Уэнсдей знала, что он захочет продолжить, захочет ответить ей тем же, а потому оставила время… подготовиться получше. — Не провожай меня, — бросила Аддамс, чувствуя спиной пораженный взгляд художника, когда выходила, оставляя дверь открытой. Она еще вернется.