Выродок

— Эй ты! Пнутый камешек резво покатился вниз по бугристому асфальту и остановился, не пробежав и пары метров. Николь уже прикинула, где он затормозит в следующий раз, когда она дойдёт к нему и снова запустит вперёд носком дряхлых сандалий, как вдруг раздавшийся откуда-то сбоку оклик заставил её оторвать взгляд от дороги. Из тени вышли два солдата — у девочки что-то перевернулось в районе желудка. Их лица, выхваченные из сплошной тьмы светом ручных фонариков, показались ей чрезвычайно серьёзными и, что самое главное, абсолютно незнакомыми. — Кто такая? — спросил солдат. Голос у него был резкий, высокий, интонацией чем-то похожий на Альмин — вечно куда-то спешащий, требовательно-раздражённый. Николь стояла перед ними, как вкопанная, не смея шелохнуться, и даже ветер, до этого остервенело трепавший её волосы и юбку сарафана, сейчас утихомирился. Она открыла рот, чтобы назвать своё имя, и из него не вылезло ни звука — так её ошеломило появление здесь кого-то из той, другой части города, кроме тех, кого она видела с самого рождения. Молчание девочки солдат, наверное, рассердило. — Ты что тут делаешь в такое время? — вновь задал вопрос мужчина. Щёки его при каждом движении рта потрясывались, как желе, а нос был сморщен так, будто он учуял что-то мерзотное. Поднять взгляд выше и посмотреть ему в глаза Николь не смела. Только сейчас она заметила, насколько темно и тихо было вокруг. Ни ребят во дворе, ни громко зовущих их ужинать родителей, даже свет в окнах горел через раз. Сейчас ещё не так поздно, она это точно знала. В такое время все обычно только разбредаются по домам, взрослые возвращаются с работы, и тех, кто находится на улице, уж точно не останавливают с расспросами, и винтовки на них из-за чужих спин грозно не выглядывают. Комендантский час хоть и наступил, но в их районе об этом никогда не волновались: все закрывали на него глаза, а ответственные за его соблюдение солдаты, которых Николь знала с пелёнок, — на нарушителей. Сердце ухнуло где-то в горле, а понимание ситуации вдруг разбежалось по телу неприятным холодком. Она ведь не знала этих людей. Это ведь не знакомые ей с самого детства дяденьки-военные. В голове вихрем пронеслись строгие наказы Альмы не высовываться из дома после девяти вечера и её повторявшиеся из раза в раз истории о том, ч т о раньше делали с теми, кто нарушал комендантский час; тут же накрыла волна жуткой, испепеляющей паники, заставляющей тело едва ли не вибрировать от напряжения. Николь перевела взгляд с чужого лица на винтовку, с винтовки — на свой дом. Он ведь вот, в десяти метрах от неё… И что ей мешало идти немного, совсем капельку быстрее? Дура, дура, какая же дура! — Живёшь тут? — девочка дёрнулась от неожиданности, услышав голос второго солдата. Тот был намного выше своего товарища и как минимум в три раза уже. Она нервно сглотнула, затем осторожно кивнула. Винтовки за их спинами всё не давали ей покоя. — Отпустим, — после недолгого молчания сказал мужчина. — Отпустим? — переспросил толстяк, как будто не расслышав, и тон его убил в Николь всякие зачатки только что появившейся надежды. Надежды таки вернуться домой. Ей сейчас на всё было плевать, в том числе и на домашних, наверняка обозлённых её опозданием, и на то, как её отчитают за испорченное платье — на всё-всё-всё, лишь бы только унести отсюда ноги. — Отпустим. Она всего на две минуты нарушила, повязка при ней, — он кивнул на рукав кофты девочки, поверх которого намертво был привязан кусок бурой ткани с высеченной на ней девятиконечной звездой. — Не… — Да и хочется тебе заморачиваться? — перебил товарища солдат. Николь внимала каждому его слову, каждую эмоцию, мелькавшую на суровом лице, ловила с благоговейным страхом. — Отведём в штаб для выяснения личности — вести к родителям делать выговор; пристрелим — дольше потом с бумагами возиться. Толстяк ничего не ответил. Пожевал губами, потом сплюнул Николь прямо под ноги и процедил так, что наверняка губы свело: — Пошла отсюда, живо! Дважды повторять не пришлось. Она рванула так быстро, как даже и не думала, что вообще так может, ничего вокруг, кроме двери своего подъезда, не видя. Услышала позади себя: — И давно ты стал заступаться за эльдийских выблядков, а? Не нравишься ты мне… Отчего-то подумалось, что быть застреленной из винтовки было бы не так унизительно. *** Она вихрем залетела в подъезд, ни разу не обернувшись назад. Сердце колотилось так, словно собиралось пробить дыру в рёбрах. В глазах, в горле, в груди — жгло. Николь попыталась отдышаться, закашлялась, по побелевшим щекам потекли слёзы. Сама не поняла: не то заплакала, не то засмеялась. Дома было тихо. Она беззвучно, благо Марк недавно смазал петли, прикрыла дверь, чувствуя, как кровь остервенело бьётся в висках, а сердце пытается пробить в грудной клетке дыру — только его и слышно во всей квартире. Не было даже сил на мысль, что этот недоумок Марк хоть на что-то по дому способен. Затаила дыхание, хотя гудящие лёгкие требовали воздуха. Тишина: мерно тикали часы на кухне, поскрипывала половица под её ногой, старостью шуршал дом. Девочка выдохнула, чувствуя, как схвативший её во дворе животный страх перестал быть таким уж диким: сейчас это был просто страх, до избитого ей привычный. К щекам вновь понемногу приливал жар, потные ладони наконец разжали черт пойми во что превратившуюся ленточку для волос. Из кухни донесся приглушенный плеск воды — Николь напряглась как по команде. Таки не весь дом спит. Едва дыша, стянула с себя сандалии и поставила их к стене, задвинула за самую коляску, загромождавшую собой весь проход, — они тут и лежали всё время. Коридор освещал только смутно-желтый уголок света из-за косяка. На цыпочках, проклиная каждую скрипящую под ногами половицу, она пробралась к приоткрытой двери своей комнаты — только бы прошмыгнуть незаметно, а там… — Где тебя носило? У Николь вся выдержка ушла на то, чтобы не закричать. Воровато обернулась: напротив, посреди кухни, стояла Альма, перекидывая через натянутую от балкона до косяка верёвку мокрые пелёнки. Николь от злобы на себя только и сделала, что хлопнула глазами: еще немного, и между ними встала бы дверь маминой спальни, где для сестры она спала всю ночь, и утром никто ничего бы уже не доказал… — Играла, — выпалила первое, что пришло в голову. Не про море же ей рассказывать. — Ты время видела? — руки Альмы ловкими движениями — отточенными привычкой — закрепили мокрую ткань двумя деревянными прищепками и снова потянулись к стоящему прямо на столе алюминиевому тазу. — Комендантский час давно… Она повернулась к младшей сестре, и её очерченный морщинами лоб только напрячься и смог, не давая договорить до конца: — Ты на кого похожа?! Её негодованию предполагалось быть вскриком — получился только еле слышный вздох. Николь пропустила его мимо ушей и пока не знала, чему ей радоваться больше: Альме, настолько вымотанной, что она даже на крик была неспособна, или огарку свечи на подоконнике, из-за которого она могла видеть Николь только в подслеповатой полутьме коридора. — Как мама? — Нико, — Альма, не отрывая взгляда от её силуэта, потянулась к очередной выцветшей, латаной-перелатанной пелёнке, рукавом рубашки попутно утёрла лоб. Поняла, что даже лаяться сейчас не в силах. — Тебя полдня не было. Много за это время поменяется? Николь промолчала, опустила глаза с чужого лица. Ничего не ответила. — Снимай сарафан, завтра застираю, — Альма встряхнула выжатые ползунки и перекинула их через веревку. Николь так и стояла в проходе, дожидаясь момента, когда её отпустят в комнату. — Сама не вымазалась? На покачивание головой Альма ответила кивком в сторону ванной: — Сейчас Марк купается, после него вода сама знаешь, какая. До утра теперь терпи. Николь проглотила сестрин тон и даже колкости не дала выбраться наружу, не то она тут еще час будет стоять. Только ковыряла носком трещину в деревянном полу и надеялась, что от причитаний Альмы не проснётся Юдо. Укладывать его обратно Николь сейчас меньше всего на свете хотелось — именно она ведь и баюкала бы, по её же вине проснулся. — Иди-ка спать, — выдохнула она, уперевшись руками в стол. Зажмурила глаза — и вновь открыла, и вновь утёрла лоб, и вновь потянулась к тазу. — Завтра в школу. В ответ Альма только шелчок закрывшейся двери и услышала. — Жаным… — донеслось из кромешной темноты, хоть глаз себе выколи. У Николь от этого голоса, тихого, шелестящего, как ветер в складках юбки, коленки дрогнули так, что едва не подкосились, и вся злоба на сестру вышла с одним громким вздохом. Мама не спала. Она сидела на кровати, поджав под себя ноги, как мышка, которую застали за кражей хлебных крошек. Маленькая, тихая. Её мама. — Мамочка! — только выдохнула Николь, и голос задрожал, будто камнем по стеклу на морозе ударили, — Мамочка! Их комнатку три на четыре освещало одно лишь звездное небо, и то сквозь полузашторенное окно, поэтому передвигалась Николь всегда только наощупь и по памяти. Сейчас она даже не заметила, как оказалась у самой кровати, прижимаясь лицом к материным коленям. Острым и худым до того, что косточки даже сквозь юбки с одеялом прощупывались. Но маминым. И пахло чем-то не то давно знакомым, не то старым-забытым. Пылью, травами и пресной, как вода в луже, безысходностью. Николь только глубже зарылась лицом в прелые юбки. Пахло мамой. — Моя милая Нико, — голос у мамы тихий-тихий, поддёрнутый хрипотцой, а руки, выхваченные из тени лунным светом, были бледнее самой далёкой звезды, холодные, но у Николь всё из мыслей посыпалось, стоило маминым пальцам забраться в её растрёпанные волосы. — Альма на тебя ругается? Николь приподняла голову и почувствовала на щеках, на губах противную влагу. Вот ведь дура… Мама впервые за две недели поднялась с кровати, а она ничего лучше своего заплаканного лица показать ей не может… — Не сердись на неё, — продолжила мама, не дождавшись ответа. Он ей словно и не нужен был. — Ей тоже тяжело, моей девочке… Её пальцы так и блуждали по девичьим волосам, распутывали каждый найденный наощупь колтун, бережно отделяли один локон от другого. Волосы у Николь были от мамы: длинные, черные, как та кошка в ночном проулке, и жесткие до того, что чужим пальцам напоминали веник из высушенной полевой травы. — Мамочка, как же давно мы с тобой не виделись… Она ничего не сказала. Только выдохнула хрипло и погладила Николь по голове. То и было ответом. Для Николь — исчерпывающим. Она всё никак не отлипала от колен матери и беззвучно шептала что-то несвязное в её юбки. Пусть мама хоть вообще ничего ей не отвечает, пусть на каждое её слово молчит по часу, пусть, пусть. Только бы она просыпалась вот так почаще и перебирала своими холодными длинными пальцами её волосы — только бы самую малость почаще… Николь сейчас была рада так, как не была даже час назад, там, у моря. У моря… — Мама!.. — полушёпотом воскликнула Николь, поднимая на нее взгляд. В свете луны мама казалась еще меньше, еще призрачнее, чем была на самом деле. Бледная-бледная, как утренний туман, и худая настолько, что её скулы стали казаться еще шире, еще выше. Она перевела взор на Николь. Мама плакала. — Ты не представляешь, мамочка, что мне сегодня Пик показала!.. И слёзы Николь, за которые она пять минут назад себя ругала, вдруг скопились у уголков раскосых глаз — тоже маминых. — Она мне море показала. Оно такое… оно прямо огромное, даже больше самой Марли, — сама себе заулыбалась, вспомнив сегодняшний вечер. Вдруг в комнате, в которой вот уже три когда как не открываются окна, словно бы забегал колючий ночной бриз. Секунда — и устроит на девичьей голове новый переполох, как бы мама её лохмы не распутывала. — Ты только не сердись, что мы так далеко ушли, это вообще Пик всё придумала… — Это ты на меня не сердись, милая, — заговорила мама спустя пару минут как Николь замолчала. Заговорила тихо, отрешенно, глядя куда-то в угол комнаты и в то же время никуда не глядя. Николь посмотрела на нее, чувствуя, как сердце привычно сжимается до размеров младенческого кулачка. Вот-вот сожмётся мухой и лопнет, и зальёт кровью всё внутри, лишь бы не так пусто было. Лишь бы мама вот так вот не смотрела в темноту. — Не сердись, что я у тебя вот такая вот… — Мамочка!.. — Со мной ведь всё в порядке, просто нет сил — и всё тут. Не могу заставить себя встать… Не обижайся на маму, зайчик… Николь теперь не скрывала, что плакала. Смотрела на мамино лицо, — луноликое, пустое — и слёзы градом валились со щёк. Конечно, она не сердится и не обижается. Никогда не сердилась: ни сейчас, ни три года назад, когда папы не стало. Вот только папы не стало резко, а мама таяла на глазах медленно, постепенно, как хорошая восковая свечка. И Николь всё на свете бы отдала, что есть и чего нет, только бы мамочка снова стала как прежде. Ее громкой, вездесущей, ж и в о й мамой. Живой. — Там еще берег такой… К нему спуск идет, весь из камня. Я бы не решилась там спускаться, на раз-два шею сломаешь. Отчего-то Николь продолжала. Мамины руки бессильно упали на колени, голова потянулась к подушке, а она всё продолжала. — Представь, если бы мы жили на таком берегу? Если бы я построила там нам с тобой домик? Ее бесцветные губы дрогнули в уголках, как в полуулыбке. Глаза были полуприкрыты, но улыбались. Пусть, наверное, вымученно, не по-настоящему, но улыбались ведь. — Нико, милая… — прошептала мама почти неслышно, кутаясь в колючее одеяло. — Мама очень устала. Давай ты завтра мне всё расскажешь? Она отвернулась к стене, как всегда это делала. А Николь ничего не оставалось, кроме как, давясь слезами, стянуть со своего грязного, липкого тела, так ей сейчас ненавистного, злосчастный сарафан и разложить около кровати бессменную кушетку. Сколько помнила себя в этом доме, столько на ней и спала. Тут, на кушетке, у нее перед глазами был потолок, и в темноте на нем было очень удобно рисовать. Чего только хочешь: вместо очертаний лампочки у Николь был домик, а на месте плинтуса находилась та линия, где вода соприкасалось с песком. Цветные мошки, запрыгавшие по комнате из-за попытки проморгаться от слёз — самые настоящие чайки. Вместо их криков — влажные шмыги. — Тебе там обязательно станет лучше, мам.