Визуализация мечты

      Спешу отправить Мишке сообщение о том, что чуть задерживаюсь, и, сосредоточенно пялясь в телефон, ступаю на зебру. Визг тормозов заставляет подскочить на месте. Взгляд сначала цепляет кольца на решетке под черным капотом, а уже потом — водителя. И почему я не удивлен?       Вид у Воли свирепый и какой-то… уставший. Не сводя с меня прожигающего взгляда, он едва кивает на пассажирское сиденье, и я, вздохнув, плетусь к дверце. Забираюсь в теплый салон, стаскиваю шапку и пристегиваюсь.       — Ты в меня жучок с GPS вживил, что ли? — бурчу я, хмуро косясь на резко стартующего машину любовника.       Он хмыкает и качает головой.       — Ну, ты же постоянно сбегаешь, дома почти не появляешься, звонки игнорируешь… Так что — пришлось.       А? Да нет, шутит, конечно. Или? Маньяк. И ничего я не сбегаю. Просто мне нужна передышка от его настойчивого напора. Да, я сказал, что подумаю над предложением съехаться. Ну и что, что думаю я уже второй месяц? Может, у меня трудности с принятием решений? Сколько бы меня ни убеждали, сложно поверить, что этот суровый мужик воспылал ко мне любовью с первого взгляда, и я все выискиваю в его предложении какой-то подвох. Только никакого подвоха, видимо, нет. Воля действительно хочет серьезных отношений, а я… я — ссыкло. Потому что мне до паники страшно столкнуться с его разочарованием. Одно дело изображать загадочного неуловимого фея, другое — жить вместе, когда можно спалиться на дырявом носке или сожженной яичнице. Оно мне надо?       Мишка от моего вальсирования ржет и говорит, что больше не напишет про меня ни одной истории, потому что после финального «Идеального героя» его «job's done». Ну и ладно, не очень-то и хотелось. Вспомнив про друга, оживляю зажатый в руке телефон и быстро перебиваю сообщение, скорбно информируя, что меня в очередной раз похитили. Вряд ли у меня будет возможность и, чего уж там, — желание в ближайшие сутки от своего похитителя сбегать, так что до друга я, скорее всего, не доберусь.       Заранее представляю, как сложится этот вечер, и низ живота простреливает возбуждением. Признаю, что соскучился, но все же не могу упустить возможность позлить своего идеального героя.       — Куда едем? — спрашиваю максимально незаинтересованным тоном.       Осеннее небо повисло над дорогой тяжелой сталью, которую вот-вот прорвет. Яркие желтые листья деревьев своим контрастом с чернильным фоном раздражают сетчатку глаза. Сейчас бы в тепло знакомой квартиры, под уютный пледик, чтобы можно было покапризничать и почувствовать себя принцесской, которой и чай с имбирем, и печеньку, и массажик… Самому себе стыдно признаться, что каждый раз замираю от Волькиной заботы, а уж ему показать — да я удавлюсь быстрее! И когда это у меня характер таким говнистым стал? Извел ведь мужика, смотреть больно: под глазами темные тени, губы сжаты в узкую линию, еще и желваками на скулах играет. Чую, пиздец мне. Задница боязливо сжимается в предвкушении расплаты за свои побегушки.       Заданный вопрос остается без ответа. Ну разумеется: потому Воля и идеальный, что никогда не ведется на мои провокации. А если и срывается, то исключительно на нежность, когда мы остаемся вдвоем — затапливает ею так, что у меня пузырики в животе лопаются от его чутких касаний и сбивчивого шепота.       Слышу долгий усталый вздох, потом на колено опускается горячая ладонь. Жар от прикосновения устремляется прямехонько в пах, и я отворачиваюсь к окну, чтобы скрыть в вороте куртки довольную улыбку.       Небо низвергается крупными каплями аккурат в тот момент, когда мы заезжаем на охраняемую территорию жилого комплекса. А неплохо фээсбэшники живут, однако, я еще в первый раз оценил. Подземная парковка. Лифт. Железная дверь. Все хотел узнать, не бронированная ли. Только открываю рот, чтобы задать вопрос, как меня бесцеремонно пихают в спину и заталкивают внутрь квартиры, а дверью жахают так, что стекла в окнах дребезжат. Жмусь к стене и опасливо слежу за хозяином. И как только эти теплые янтарные глаза умеют так по-волчьи сверкать? Для полной схожести с хищником Воле осталось только зубами клацнуть и вцепиться в мой тощий бочок.       Закусываю губу и несмело улыбаюсь. Ну же. Подойди ко мне. Хватит так сердито пыхтеть. Воля пялится на мой рот, медленно смаргивает и сдувается, словно воздушный шарик. Опускает упертые в бока руки и в один шаг оказывается рядом. Запирает меня между стеной и своим мощным телом и, склонившись, тычется носом под левое ухо. Каждая наша встреча, еще с той, в баре, всегда начинается с этого нырка под ухо и последующего жадного обнюхивания моей шеи. И я заранее знаю, что после нескольких глубоких вдохов Воля заведет ладони мне за спину и сожмет так крепко, что в позвоночнике хрустнет. Потом притрется стояком, рыкнет и подхватит под задницу, чтобы утащить в свое логово и долго и основательно любить.       Но в этот раз я его опережаю.       Пальцы сами скользят по потертой коричневой коже вверх, добираются до шеи и, поднявшись к темно-серому затылку, впиваются в кожу. Утробный рык отдается во мне вибрацией, несмотря на все слои одежды. Хватаюсь за ворот Волиной кожанки и тяну с плеч. Он вскидывает голову, впечатываясь в меня удивленным взглядом, но послушно дает себя раздеть. Оглаживаю мощный торс, облизываюсь и, стрельнув глазами, тянусь губами к пульсирующей на шее жилке. Только не дотягиваюсь, потому что Воля, выпустив меня из объятий, отступает на пару шагов назад, и мои руки зависают в пустоте. Его ход настолько неожиданный, что я не сразу соображаю, какую эмоцию изобразить, поэтому одновременно хмурюсь, вздергиваю бровь и хлопаю глазами.       — Ты голодный? — спокойно спрашивает Воля, на что я едва не давлюсь возмущением.       Но он, не дожидаясь моего ответа, наклоняется за кожанкой, вешает ее в шкаф-купе и, плавно развернувшись, уходит. Вытянув шею, выглядываю за угол прихожей и слежу, как сначала Воля заходит в ванную, чтобы вымыть руки, а после идет на кухню. Что происходит? Где моя порция обожания? Чувствую себя обманутым. Снимаю куртку с ботинками и, повторив маршрут хозяина, вваливаюсь на кухню. Плюхаюсь на стул и со всем доступным мне осуждением буравлю взглядом широкую спину — Воля уже достал из холодильника казанок и, отвернувшись к плите, занимается разогревом ужина.       — Дыру во мне не прожги, драконище! — не оборачиваясь, произносит он минуту спустя. — Отсюда слышу, как ты там ноздри раздуваешь!       Это я-то драконище?! Ну да, сижу тут пыхчу, потому что за окном мерзкий ливень, а у меня в штанах — нешуточная жара. А этот псих решил меня ужином покормить, хотя мой голод имеет явно иной характер.       Воля разворачивается и застывает, держа на весу блюдо с пловом. Вид у меня наверняка свирепый и предполагает, что из ноздрей действительно вот-вот повалит дым. Взгляд у Воли тут же теплеет, а губы трогает мягкая улыбка. Он отмирает и ставит передо мной тарелку. Склоняется над столом, цепляет мой подбородок и чуть приподнимает голову. Гладит большим пальцем под нижней губой, и я, как всегда, теряюсь под его пристальным ласковым взглядом.       — Ешь, — говорит он тихо и легонько целует в уголок губ. — Потом все будет.       Верю этому «все», вздыхаю и берусь за вилку. За ужином мы внезапно начинаем разговаривать. Просто интересуемся тем, что происходит в наших жизнях, делимся воспоминаниями, задаем друг другу вопросы. И я понимаю, что это, пожалуй, первый раз, когда мы впервые общаемся как действительно близкие люди, у которых, может, еще не так много общего, но которым комфортно друг с другом. Что страсть, которой мы обычно захлебываемся, стоит нам переступить порог Волиной квартиры, — это, конечно, крышесносно, но настоящая, глубинная близость состоит именно в том, чтобы сидеть вот так за неспешным ужином, пересекаться взглядами, невзначай касаться друг друга и каждой клеточкой ощущать, что все именно так, как и должно быть — ты находишься в правильном месте с правильным человеком.       После ужина Воля ведет меня в гостиную, включает телевизор и запускает какой-то фильм. Я уже ничему не удивляюсь и совсем не возмущаюсь, словно впав в странное состояние покорности, когда готов полностью доверить себя любимому человеку. На секунду замираю, перекатывая в голове это выскочившее «любимый», а потом с тихим вздохом придвигаюсь вплотную к Воле и прислоняюсь щекой к его жесткому плечу. Больше месяца я боялся признаваться самому себе в чувствах к этому волчаре, хотя влюбиться в него готов был еще в первую ночь. Но сейчас, когда Воля закидывает руку мне на плечи, чтобы покрепче прижать к своему горячему боку, все становится настолько очевидным, что сердце наполняется светлой беззаботной радостью.

***

      — А потом он такой говорит: «Передай эту мазь маме, для коленей», — говорю я и возмущенно добавляю: — Маме, прикинь?! Заботушка, блин!       Мишка хмыкает и качает головой.       На самом деле мое возмущение на девяносто процентов наигранное. Я совсем не против того, что Воля проявляет заботу не только обо мне, но и о маме, и даже сам факт того, что он в курсе ее хворей, меня не напрягает. Но даже если бы и напрягал, вряд ли бы я что-то там вякал, потому что это попросту бесполезно: во-первых, Воля в любом случае сделает все по-своему, а во-вторых, он умеет быть крайне убедительным. После нашей последней ночи, когда Воля все-таки приступил к исполнению обещания обо «всем», я чуть не кончился как личность. Трижды. Тогда же подумал, что если бы ночевал у Воли каждую ночь, то есть, наконец-то переехав, моя задница удостаивалась бы внимания в более щадящем режиме, а не по системе три-в-одном, потому что оно, конечно, мощно, но слишком ощутимо.       Ерзаю на жестком барном стуле и тянусь к запотевшей кружке с пушистой пивной пеной. Отпиваю и с бойким стуком возвращаю кружку на столешницу. Мишка собирается повторить мой жест, но, бросив взгляд на висевшую в углу бара плазму, замирает, так и не донеся пиво до рта. Оборачиваюсь через плечо, чтобы посмотреть, что привлекло его внимание, и не сразу врубаюсь в сюжет новостей. Звук приглушен, и мне не слышно, что говорит ведущая, но по низу экрана пустили бегущую строку, которую я принимаюсь читать. Из текста узнаю, что в какую-то адвокатскую контору, название которой мне ни о чем не говорит, проник бывший сотрудник и решил отомстить начальству за несправедливое увольнение. Взял в заложники бывших коллег, установил взрывчатку и забаррикадировался изнутри. От скверного предчувствия у меня начинает вымораживать внутренности.       «На месте происшествия работает полиция и психологи, ведущие переговоры с вооруженным захватчиком…» — читаю я и, достав телефон, чуть подрагивающими пальцами набираю Волю, чтобы узнать, где он, но абонент оказывается вне зоны доступа. Меня окатывает волной паники. Резко становится душно. Возвращаю внимание к новостям и успеваю прочитать, что захватчик разрешил зайти внутрь одному из сотрудников спецслужб, чтобы передать через него свои требования. От группы людей, стоящих перед оцепленным офисным зданием, отделяется один и направляется к входу. Этот коротко стриженный серый затылок и эту потертую рыжую кожанку я не спутаю ни с чем. Поворачиваюсь к Мишке и сиплю:       — Это он. Он — там…       Друг переводит на меня ошарашенный взгляд и только моргает.       — Тот придурок вооружен, — говорю я, едва ворочая языком. — И у него взрывчатка.       Мишка кивает, а я понимаю, что не могу оставаться здесь и спокойно ждать итогов проведения переговоров. Пытаюсь узнать из новостей, где находится офис этих адвокатов, но сюжет уже сменился. Судорожно вбиваю в телефонный поисковик данные о сегодняшнем захвате и на удивление быстро нахожу адрес. Спрыгиваю со стула и несусь к выходу, краем сознания отмечая топот ног позади — Мишка, не раздумывая, срывается следом. Почему-то уверен, что физически обязан находиться рядом с Волей, что если меня там не будет, случится что-то ужасное, поэтому со всех ног бегу к метро, чтобы проехать несколько остановок до нужного места.       Поезд едет непростительно медленно. Я каждые десять секунд проверяю время на телефоне, чтобы понять, как долго уже длятся переговоры. Тревога не утихает. Меня всего трясет, и я думаю только о том, что так и не сказал Воле, что люблю его, хотя все утро собирался. Думаю о том, что сегодня же вечером, добравшись до дома, соберу свои вещи и наконец-то воспользуюсь выданным мне комплектом ключей от Волиной квартиры. И что стану послушным и ласковым, как и заслуживает мой любимый волчара…       Двери вагона открываются на очередной станции, и я срываюсь с места. Несусь по эскалатору, перескакивая через ступеньки, а на улице ускоряюсь еще больше, не обращая внимания ни на начавшийся дождь, ни на то, что уже едва справляюсь со сбившимся дыханием.       Звук взрыва мы слышим, не добежав до места каких-то двести метров. Он гулко разносится по окрестностям, заставляя нас с Мишкой резко затормозить. Звон выбитых стекол, вой сирен, какие-то хлопки. Делаю резкий вдох и на выдохе, упершись ладонями в колени, кричу. Кричу так громко, как только могу. Кричу, пока воздух в легких не заканчивается. Тогда я делаю следующий вдох и кричу снова.       Не успел. Я не успел.       Мы видим, как из окон на втором этаже здания валит черный дым. Пожарные уже выдвигают свои лестницы, люди вокруг громко кричат, непрерывно гудят машины на проспекте, и я отрываю ладони от коленей и затыкаю уши.       Не слышать. Не знать. Не верить.       Еще сегодня утром я обнимал его, дурачась перед выходом. Щекотал бока и обвинял в ревнивости, когда он, смеясь, уворачивался от моих пальцев. Целовал колючие щеки, ерошил волосы, дышал им.       И почти сказал, что люблю.       Почти.       Картинка перед глазами плывет, и я проваливаюсь в темноту.

***

      Прихожу в себя под какой-то мерный писк. Открываю глаза, осматриваюсь и быстро соображаю, что нахожусь в больничной палате. Воспоминания о взрыве тут же врываются в мой мозг, и я зажмуриваюсь, жалея, что вообще проснулся. Не хочу верить в то, что произошло. Не могу…       Дверь в палату открывается, впуская внутрь пожилого врача. Он приветствует меня, проверяет данные приборов и спрашивает о самочувствии, но я не могу заставить себя открыть рот, чтобы ответить ему. Вместо этого начинаю всхлипывать. Врач хмурится, касается моего запястья и уходит, а буквально через мгновение появляется Мишка. Он взбудораженный, напуганный, хотя при виде меня явно испытывает облегчение.       — Блин, Кузь, ну ты напугал!       Я опять не могу сказать ни слова, и только тоненько вою, когда друг подходит к кровати и берет меня за руку.       — Эй-эй, — говорит он успокаивающе. — Все хорошо, слышишь? Кузь, посмотри на меня!       Какое хорошо?! Что теперь вообще может быть хорошего?! Но Мишка несмело улыбается:       — Да жив твой идеальный герой, жив!       Не верю. Он просто пытается успокоить меня… Мы же сами слышали взрыв и видели пожар, а Воля в это время находился внутри. Мычу и отрицательно мотаю головой.       — Блин! Дёмин! Ты меня слушаешь? — прикрикивает друг. — Всеволод живой. Да, пострадал и сейчас в реанимации, но живой, понимаешь?!       — М? — хватаю Мишку за руки и тяну к себе. — Повтори, — наконец-то получается произнести.       — Всеволод. Воля твой. Жив. Он. В. Реанимации, — говорит Мишка чуть не по слогам, и до меня наконец доходит.       Боже. Кажется, я наконец-то могу сделать вдох. Но слезы начинают катиться из глаз с новой силой. На этот раз от облегчения и счастья.       — Я тебе больше скажу, — подмигивает друг, — он в этой же больнице, этажом ниже.       Скулю. Я счастливчик. Мой любимый человек, мой идеальный герой жив. Остальное совсем не важно. Бросаю взгляд на дверь в палату и пытаюсь подняться с постели, но меня решительно возвращают на место.       — Ну-ка, ну-ка! Далеко собрался? — строго спрашивает Мишка, удерживая меня на кровати.       — Мне нужно увидеть его… Миш? Хоть одним глазком!       — Тебя все равно сейчас не пустят, так что лежи уж…       В палату возвращается доктор, подкручивает что-то в капельнице, говорит, что до следующего утра нужно будет понаблюдать за моим состоянием, и потом уже можно будет решать, отпускать меня на волю или еще подержать. При фразе «отпускать на волю» улыбаюсь. Отпустите меня, на Волю, да… Веки становятся тяжелыми, и я проваливаюсь в сон. В следующий раз просыпаюсь от мягких касаний. Кто-то гладит мое лицо и тихонько напевает. Открываю глаза — мама. Смотрит на меня с тревогой. Вздыхает.       — Там Воля тебе мазь передал, — произношу хрипло и вдруг смеюсь.       Мама хмурится, качает головой и снова вздыхает. Целует меня в лоб и долго-долго смотрит, пока я не засыпаю вновь.

***

      Меня действительно отпускают на следующее утро, потому что после двенадцатичасового сна я чувствую себя готовым разгружать вагоны.       Первым делом пытаюсь попасть в реанимацию, но меня не пускают и отправляют ждать в холл на первом этаже. Сидеть на месте не могу, поэтому меряю шагами тридцать квадратных метров гулкого помещения: из угла в угол, по диагонали, по периметру и зигзагами. На третьей восьмерке меня окликает медсестричка и со вздохом сообщает, что Волю перевели в обычную палату. Срываюсь с места и несусь к лифтам, потом бегу по больничному коридору, но у самой двери в палату вдруг буксую. На секунду представляю, что именно увижу, переступив порог, — я ведь даже не знаю, какие у Воли повреждения. А потом понимаю, что мне все равно. Из раздумий меня вырывает тихий смех за дверью, и я хватаюсь за ручку и рывком вваливаюсь в палату. Сначала впериваюсь взглядом в того, кто лежит на больничной кушетке, но не успеваю толком рассмотреть его, как замечаю у окна движение — на подоконнике полусидит молодой парень и пристально рассматривает меня в ответ. Ржавая копна волос вопит о родственной связи с Волей. Не думаю, что он брат — слишком большая разница в возрасте — и надеюсь хотя бы на племянника, но хриплый голос с кушетки припечатывает меня правдой:       — Познакомься, это Глеб, мой сын.       Сглатываю и коротко трясу головой. Какой сын? У Воли разве есть сын?       — А ты у нас — кто? — спрашивает Глеб, знакомым жестом отца проложив между бровей глубокую складку.       Поворачиваюсь к Воле: а я у нас — кто? Сам слишком растерян, чтобы представиться. К тому же, не знаю, каким статусом могу оперировать в данном случае. Изучающий взгляд Волиного сына обжигает щеку, чувствую себя под ним гадко и почти жалею, что пришел. Упрямо всматриваюсь в наполовину скрытое марлевой повязкой лицо, бегло отмечаю тянущиеся от тела трубки и провода, и сам не пойму, что именно сейчас испытываю: я чуть не умер, думая, что Воля погиб при взрыве, а он тут лежит и веселится в обществе сына, о котором я ничего не знал…       — А это Кузя, домовенок мой, — отвечает Воля и дергает уголком рта в попытке улыбнуться.       Со стороны окна раздается фырчанье, но у меня не возникает никакого желания отрываться от затапливающего нежностью янтарного взгляда. Я, словно припечатанный им, стою на пороге палаты, понимая, что еще ни слова не произнес. Теперь вроде можно отмереть и шагнуть ближе к кровати, нащупать ладонь под одеялом, но меня останавливают слова Глеба:       — Под раковиной у тебя уже поселился?       Пацана резко захотелось придушить. Хотя удивлен, что он вообще в курсе, кто такой домовенок Кузя. Но надо же было так ловко подколоть: намек на то, что мое место — возле мусорного ведра?       — Не-е-е, — тянет Воля и прикрывает свободный от повязок глаз. — Все не знаю, на какой веник его посадить, чтобы к себе перевезти…       Легкая улыбка играет на бледных сухих губах, а у меня внутри все обрывается от чувства вины. Только собираюсь сообщить Воле о своем окончательном согласии на переезд, как Глеб останавливает меня взмахом кисти. Легко отталкивается от подоконника и, обойдя кровать, подходит почти вплотную. Он оказывается выше меня на полголовы, и хоть еще не набрал ширины плеч, уже заметно, что с возрастом станет таким же крепким, как отец.       — Он заснул, — произносит Глеб тихо. — Выйдем?       Буквально кожей осязаю, как он пытается давить на меня своей доминирующей аурой, только и в этом ему до Воли еще пилить и пилить. Интуитивно чувствую, что в данном случае лучше попридержать говнистость своего характера и сделать вид, что подчинился, поэтому послушно разворачиваюсь к двери и выхожу из палаты.       Мы молча спускаемся на лифте на первый этаж, молча покупаем кофе в автомате и идем в дальний угол холла.       — Фанат Stranger Things? — говорю я, кивая на надпись «Hellfire Club» на футболке Глеба, чтобы нарушить повисшее между нами молчание.       В ответ он хмыкает и криво улыбается одной стороной рта, но напряжение между нами как будто снижает градус. Только вместо того, чтобы зацепиться за возможность пообщаться на отвлеченную тему, Глеб предпочитает перейти сразу к делу:       — Я в курсе предпочтений отца, — говорит он прямо. — Он упоминал, что встретил кого-то, правда, я думал, что этот кто-то… постарше.       Слова бьют в цель. Наша с Волей разница в тринадцать лет — один из поводов для моих загонов. Да, Воля для меня изначально идеален, но зацикливаюсь я на том, что сам недостаточно зрел для него, кажусь неинтересным, скучным, или, наоборот, слишком ветренным. До паники боюсь, что однажды надоем ему своими закидонами, и он поймет, что, выбрав меня, совершил ошибку.       Откидываюсь на спинку стула и опускаю взгляд на стаканчик с кофе. Говорить резко расхотелось. Кем я выгляжу в глазах Глеба? Молодым любовником его отца? Несерьезной интрижкой? Уж явно не тихой гаванью… Так погружаюсь в самокопание, что не сразу слышу, как сидящий рядом парень зовет меня. Не дождавшись отклика, он легонько пихает меня локтем в бок, и только тогда я отмираю:       — М? — зыркаю на него и снова опускаю взгляд.       — Чет ты загнался…       — Да просто… Стрессанул слишком. Отходняк, наверное…       — Слушай, я не против, ну… вас с отцом. Не собираюсь вам мешать или истерики устраивать. Да, они с матерью давно разведены, но у меня нет этого синдрома брошенного сына, так что не бойся: изображать из себя ревнивого ребенка не буду.       Зачем он говорит мне это? Почему? И опять ведь попадает в цель: это у меня синдром брошенного сына, это мне по жизни не хватает внимания и признания отца. Не поэтому ли идеальным для меня оказался мужик намного старше? И не поэтому ли я так боюсь его разочаровать?       Невнятно угукаю в ответ, вижу, что Глеб хочет еще что-то сказать, но его мобильник пиликает оповещением, и он, бегло прочитав сообщение, одним махом допивает кофе, встает и, смотря на меня сверху вниз, говорит:       — Мне надо идти, — и чуть мягче просит: — Передашь папе, что я ушел?       Киваю и тоже встаю. Глеб идет к выходу, но не проходит и пяти шагов, как возвращается. Смотрит на меня крайне серьезно и произносит:       — Убеди отца перевестись в другой отдел.       Вижу, что за почти приказным тоном скрывается глубокий страх за жизнь родного человека. Снова киваю и иду к Воле.       Он все еще спит, грудь мерно поднимается и опускается в ровном спокойном дыхании. Подхожу к кровати и наконец-то рассматриваю то, что не скрыто одеялом и повязками. Правая сторона лица вся в мелких ранках, шея, выглядывающее из больничной робы плечо и лежащая на животе рука — тоже. Словно кто-то бросил тысячу крохотных пуль, и они прочертили на коже тысячу крохотных отметин. Подозреваю, что основной удар от взрыва пришелся на левую сторону, но даже боюсь задумываться, насколько там все серьезно.       Тихонько обхожу кровать, двигаю вплотную единственный в палате стул и сажусь. Какое-то время просто слежу за Волиным дыханием, потом осторожно беру руку и перекладываю ее вдоль тела. Кисть прохладная, и это странно, потому что обычно Воля — ходячий радиатор. Вспоминаю, что именно на эти руки, крепкие руки сильного мужчины, тогда в баре я и клюнул. Разворачиваю кисть ладонью вверх и тычусь носом в ее центр. За больничным запахом привычный запах табака и кожи едва различим, и я прижимаюсь губами к местечку между линией жизни и линией сердца и выдыхаю: «Я люблю тебя».       Так и сижу какое-то время, упершись макушкой в Волино бедро, а губами — в ладонь и, словно мантру, повторяю в голове эти три слова. Поэтому когда кисть чуть дергается и пальцы скребут по моей щеке, я вскидываю голову и повторяю вслух:       — Я люблю тебя.       Мы смотрим друг на друга, а когда Воля смаргивает, из уголка его глаза по виску стекает слезинка. Подхватываю ее большим пальцем, осторожно касаюсь колючей от щетины щеки, и тогда Воля улыбается и почти утверждает:       — Ну теперь-то ты ко мне переедешь?       Из меня прет столько нежности, что готов разреветься, и все равно не могу не поерничать:       — Твой веник оказался слишком хорош, так что не только перееду, но и сундучок со сказками припру, — шепчу и в противовес словам все глажу, глажу по бледному лицу, словно хочу отпечатать на кончиках пальцев едва ощутимое тепло, подтверждающее, что любимый человек действительно жив.       Воля поднимает руку, тянется ко мне, и я сдвигаю стул ближе к изголовью кровати, чтобы ему было легче положить ладонь мне на шею. Он скользит пальцами к затылку и вцепляется в волосы.       — Что ты там делал?       Не сразу понимаю, о чем он, а когда соображаю, закатываю глаза: надо же, уже доложили!       — Ты правда думал, я буду спокойно пиво пить с Михоном, пока ты там с психопатами беседуешь?       Хватка на моих волосах усиливается:       — Это было опасно! — почти рычит он.       — Да неужели?! — дергаю головой и вырываюсь. — Кто бы говорил?! — Пережитый страх выползает на первый план и заставляет проснувшуюся было нежность отступить.       — Это моя работа.       — Нахрен такую работу! Будешь теперь дома сидеть или в офисе, или где там у вас… Эти, как их, ме-мемуары писать!       Секунд десять Воля ошарашенно пялится на меня, а потом вдруг расплывается в улыбке.       — Смотрю, вы с Глебычем уже спелись?       Выдыхаю. Спелись, конечно, мы же оба переживали.       — Гле-е-ебыч, — тяну я и, пока поймал настрой полюбопытствовать, спрашиваю: — Откуда он у тебя?       — От верблюда, — дразнит Воля, — то есть, от Люды. — Вздыхает и поясняет: — Первый курс академии — первая влюбленность в парня — дикий ужас и попытка быть как все. Переспал с первой попавшейся девчонкой — она залетела — родился Глеб.       Машинально произвожу подсчеты: сейчас Воле тридцать восемь, Глеб родился, когда ему было около двадцати, значит самому Глебу лет девятнадцать, хотя из-за роста и манеры поведения он выглядит старше.       — А говорил, что в личных делах не торопишься… — напоминаю Воле и беру его ладонь. Прижимаю тыльной стороной к щеке и легонько трусь.       — Вот с тех пор больше и не тороплюсь. Люська, впрочем, оказалась прозорливой, быстро все просекла, заявила, что хочет личного счастья и не собирается всю жизнь жить с геем, и свинтила. Сказала только, что от воспитания сына мне все равно не отвертеться, так что… воспитываем вот.       Хмыкаю.       — Он похож на тебя.       — Да уж. Как-нибудь покажу тебе свои школьные фотки! У меня там такая грива!       — Эм… я не об этом вообще-то…       — Нет?       — У него… Не знаю как сказать… Замашки такие же.       — О, уже пытался тебя продавить?       — Ну что-то вроде того… Зато сразу понимаешь, что такими как вы рождаются, а не становятся.       — Какими — такими?       Поворачиваю голову и прихватываю губами кожу на тыльной стороне Волиной ладони.       — Идеальными, — отвечаю несколько мгновений спустя и чтобы не залить палату розовыми соплями, переключаюсь на насущное: — Какие у тебя… повреждения?       Воля вздыхает и начинает перечислять: от взрыва разбившиеся окна полетели на улицу, а вот стеклянная офисная перегородка — в Волю. Ни увернуться, ни прикрыться он не успел. Множественные осколочные ранения, самое серьезное из которых пришлось на бедро — крупный кусок стекла пропорол мышцу до кости, задев какую-то важную артерию, из-за чего потеряно много крови. Операция была сложной, но успешной, хоть еще не известно, как восстановятся мышцы и вернется ли полная подвижность ноги.       — А с глазом что? — спрашиваю, пытаясь подавить накатывающую волну страха.       — Тоже пока не понятно, — признается Воля. — Отек спадет, тогда будут смотреть. Но есть большая вероятность полной или частичной потери зрения. — Он замолкает на мгновение, а потом не без грусти добавляет: — Кажется, не такой уж и идеальный я теперь, а?       — Не дури, — отвечаю, сглатывая ком в горле. — Ты жив. Это самое важное.       Воля кивает и едва улыбается.

***

      — Устал? — спрашиваю, когда Воля плюхается на припорошенную снегом скамейку и пристраивает рядом трость.       Заживление ран идет медленно, самый крупный шов на бедре несколько раз расходился, так что даже после двух недель в больнице и месяца физиотерапии дома Воля еще вынужден пользоваться тростью. Но мы все равно стараемся выбираться на прогулку каждый день.       Опускаюсь рядом и хмурюсь, когда слышу долгий усталый вздох.       — Иногда мне кажется, я так и буду всю жизнь хромать, — говорит он.       Пожимаю плечами:       — Прекрати, нам с тобой свадебный вальс не танцевать.       Воля поворачивает голову и гипнотизирует мою щеку, а потом закидывает руку на спинку скамейки и придвигается ближе.       — А тебе бы хотелось? — шепчет он проникновенно и касается моего плеча.       — Чего?       — Станцевать со мной свадебный вальс.       Шутит, что ли? Поворачиваю голову — а, нет, серьезен как никогда, сверкает своими волчьими глазами.       — Тебе напомнить, что у нас в стране однополые браки еще не легализованы и вряд ли когда-либо будут? А за границей такое провернуть тоже не получится, потому что кое-кто у нас невыездной.       Воля продолжает пристально смотреть на меня, опускает взгляд на губы и пробирается холодными пальцами за ворот куртки. Гладит по шее, отчего по телу разбегаются мурашки.       — Мы могли бы устроить междусобойчик только для своих, — говорит он, чуть сжимая мой загривок. — Позовем Глебыча, Мишку, маму твою.       За две недели Волиного больничного они все как-то невзначай перезнакомились, а Мишка с Глебом так и вовсе подозрительно близко закорешились. Натуралы наши толерантные, ага.       — Новый год скоро, — продолжает уговаривать Воля, — можем совместить, м?       Господи, да что я за человек? Мне же на полном серьезе предложение делают, а я из последних сил сдерживаюсь, чтобы не заржать.       — Что, даже кольцо мне подаришь? — спрашиваю и закусываю щеку.       — И даже фату на тебя надену. Ну?       Не выдерживаю и заливаюсь смехом. Воля тут же подхватывает, и притянув меня за шею, утыкается губами в висок.       — Сумасшедший, — говорю, отсмеявшись.       — Идеальный, — парирует он, и я как никогда согласен.