Последний

      Ветер обдувал пустые глазницы, пробираясь внутрь пустого черепа с тихим свистом и шорохом заносимого снега. Он кружился, мягко оглаживая стенки и оставляя свой груз на дне, пока не находил выход через большую грубую дыру. Каждый поток разрезался об острые углы некогда кровоточащей раны, ставшей сейчас простым напоминанием о предательстве и изменениях, которые он так упорно пытался игнорировать. В итоге они свалились на него сначала ударом по душе, когда такие знакомые голоса из робко сияющего цветка лишили его сна, а затем и по голове, стоило ему попытаться встретиться со страхом в попытке уберечь брата и указать еще один путь спасения. И где он оказался, пытаясь помочь всем и не умереть самому?       Остроконечной улыбки не было на его лице. Она служила еще одним напоминанием о таких ненавистных изменениях. Кажется, он забывал, как улыбаться, стоило разбиться очередной душе под его натиском. Новые и старые ошибки приводили жертв в его руки, и сжимающиеся заострившиеся с годами охоты фаланги на трепыхающихся сердцах с тихим звоном уничтожали каждое из них, оставляя на костях несмываемую кровь. Крики бились о стенки черепа, пока он нес новую порцию голодающим горожанам, ставшим его подопечными. Но как только от мяса не оставалось ничего, кроме костей, они затихали. Зачем ему помнить о них? Это просто звери на убой, которых научили говорить. Они идут на благое дело – позволяют вымирающему народу не переступить черту абсолютного безумия. Принятие этой простой истины загасило в нем сострадание.       Но должна была рано или поздно появиться птичка, которой бы везло больше остальных. Дрожащий голосок выстроился в такую складную песенку. Стоило с ней столкнуться, вслушаться в это щебетание, как их души тронула дрожь. Из глубин давно прогнивших тел, вверх по пищеводу через кривые зубы вырвался свет тупой надежды. Как она еще не сдохла под зловонным гноем, горами праха и морями крови, в которых омывали руки они все? Ему стоило сразу лишить птичку голоса. А заодно и ног, раз одна рука ее ничему не научила.       Дальше начался цирк. Зачем он стал участвовать в этом балагане? Как вообще позволил себе присоединиться к этому стаду со сверкающими давно забытыми светлыми чувствами глазами? Принять птичку, понадеяться на нее. Поверить в нее. Они точно сошли с ума. Лучше бы все это оказалось плодом больного воображения, чем действительностью.       Птичка тронула пером костяшку домино, на котором держались остатки их общества. Все повалилось. И сначала они слепо шли навстречу разрушениям, надеясь, что стена всего того мрака, что они пережили, обвалится, забрав с собой небольшие жертвы. Всегда же надо чем-то платить за изменения. Они не могли думать ни о чем другом, кроме тупой надежды на счастье. Просто не хватало сил снова пробить едва держащиеся целыми души шипами гнетущей действительности. Но в итоге они добили и так на соплях держащуюся плотину. Все снесло потоком новых несчастий, а сладкоголосая птичка упорхнула, унося в самую глубину и последний свет их бьющихся на части душ. Никакой счастливой концовки им не видать. Стоило это принять еще в самом начале, когда первая птичка точно так же околдовала их и скрылась в свете бесконечной стены их подземной темницы. Надежда исчезла.       Они никогда не учатся на ошибках. Такова их слащавая природа. Но разве это волнует время и события, точными выстрелами убивающие всякого, кто появится на их пути? А они наступали стремительно и не собирались дать хоть небольшую фору умирающим. Люди больше не падали. Может, до них наконец дошло, что гора, на которой регулярно пропадают представители их вида, не самое лучшее место для прогулок. Может, они перебрались в место получше. Какая разница, в чем причина, если это вернуло их в темные времена и показало, что может быть еще хуже?       Остатки монстров стали тенями самих себя, поедаемые изнутри собственными грехами и сдерживаемые на пропитанной кровью и слезами земле потухшими душами. Они окончательно сорвались, с завидной скоростью пересекая неприкасаемую границу и валясь с особой охотой в пучины безумия за ней. Воздух наполнил прах. Биения живых душ больше невозможно было услышать. Как и всякий голос в округе, не срывающийся в крик или хрипящий бессмертный бред. И тогда он начал душить любовь, с особым садистским наслаждением растягивая ее последние минуты жизни. Но и его руки дрогнули, стоило до них коснуться красному шлейфу старой пережившей все не лучшие времена ткани. Тогда любовь затихла, убитая небольшим нажимом на едва трепещущуюся глотку.       В нем осталась лишь искра, некогда вернувшая на эту грешную землю и хранящаяся в самом сердце опустевшего Подземелья. Ему осталось лишь уничтожить последний свет, режущий его зрение даже через непроглядную тьму, в которую погрузился его ненавистный дом. И тогда он отправится ко всем тем, кому посчастливилось сбежать, но оставить его здесь.       Погасить огонь было сложно. Ослабевшие руки едва могли достать его – силы, некогда брошенные на сохранение самого ценного, обернулись против своего же хозяина. Он царапал, стачивая фаланги, бился в агонии, лишь бы добраться до стеклянного сосуда. Его кости покрыли трещины, звук появления каждой из которых отдавался в его опустевшей голове. Для него существовал только он – свет, окрашивающий мир в ненавистный голубой.       И он достиг его. По трещинам потекла кровь оставшегося якоря, способного удержать его здесь. Его трясло, пока руки сжимали из последних сил глаз, некогда бывший надеждой всех на светлые годы до неизбежного исхода и ставший ядовитым напоминанием о проигрыше обеих сторон. И он разорвал его на части. Лишился единственной связи с некогда радостным прошлым. Его тело опустело, как только капли магии перестали падать на пол. Он застыл в звенящей тишине, ставшей его спутницей жизни, стоило последнему монстру рассыпаться в прах. Не осталось ничего. Никого.       Тогда он закричал. Бесконечно долго, мучительно, выпуская наружу все, что оставалось в его душе. Он скоблил собственные кости, раздирал одежду, отрывал от себя части, засыпая трухой грязное металлическое помещение. Он заливал себя собственной кровью, бился о стены, создавал все новые и новые трещины на черепе, лишь бы не быть здесь. Но даже дыра, разросшаяся до глазницы, рассыпавшая мельчайшие осколки внутрь головы, заставляя задыхаться и в неистовстве биться обо все подряд из-за отвратительного зуда, не смогла его забрать из этого немого ада. Он ничего не видел. Остатки некогда забранного глазного яблока скатывались желейными прогнившими изнутри кусками по новым трещинам. Он опустел, разбился окончательно. Но душа продолжала существовать, пуская по телу нестройный ритм, в ответ которому шли кругами по воде импульсы боли от каждой раны. И дикий крик, оглушивший его самого, сменился смехом.       Он добрался до дома и рухнул в снег. Неважно, что он давно перестал быть рыхлым, что под ним скрывались литры пролитой крови, что сверху его накрывал прах, ставший второй кожей для всего в подземелье. Плевать. Он остался здесь, дожидаясь последних мгновений, пока голод, неотъемлемая часть его сущности, не разъест кости до конца, и последние крупицы магии не растворятся в жадном до нее воздухе. Он ничего больше не чувствовал. И желал лишь одного – смерти.