перезвони.

***

До шестнадцати лет Серафим рос в религиозной семье. В очень религиозной семье, буквально. И почему-то все шестнадцать лет понимал, что там ему совсем не место. Ему всё это не нравилось, как бы ни старались привить. Поэтому, при первой же возможности он переехал и отправился служить по контракту на пару лет.  И как-то так получилось, что после этого с родителями он не общался. Или общался, но крайне редко. Никто не знал точно. Он никому и не рассказывал.  Но почему-то именно сейчас он вспоминал их слова о том, что уныние — это большой грех, и о том, что "сильные мальчики не плачут". И даже если насчет первого он сомневается, то во второе свято верит и придерживается этого суждения. Но только насчёт себя. Глебу же выплакаться он позволял всегда — и никогда не осуждал. Более того, даже в мыслях не имел такого желания.  Он просто относился к нему больше, чем просто понимающе. Возможно, потому что видел в нём отражение своих собственных слабостей, которые Глеб, в отличие от него, зачастую даже не боялся открыто показывать.  Глеб был слишком слабым морально, но достаточно сильным для того, чтобы не бояться осуждения. 

Слаб, но силён.

И..

«Жил для всех,

Жив для всех.»

Выгравированный эпитафий снова мозолил глаза. 

«Сильные мальчики не плачут.»

Серафим плачет.

Час назад он отдал первый концерт за последний месяц, Час назад он вместе с Андреем исполнял их любимую песню,  Час назад не мог сдерживать слёз на акустической версии "Воды", Час назад он стоял ровно в часе езды отсюда, Час назад слушал благодарности за спасение своим творчеством и благодарил всех сам.

Час спустя он стоит тут, ища своего спасения в бездушном куске черного мрамора. Не находит.

А на земле, возле могильного камня лежат завядшие белые розы и такие же пионы — Глеб любил вторые при жизни, а Серафим дарил всякий раз, как только подставлялся случай. Теперь дарит каждый приезд в Москву. И сегодня — не исключение. — Ну что, я принёс тебе цветов.. и не роз ебаных, как в тот раз, ха-ха.. — сев на корточки рядом с надгробием, он кладёт трясущимися руками на сырую землю свежие двадцать восемь пионов, связанных между собой чёрной лентой. А после, опять зачем-то читает бегающими глазами тот бесячий эпитафий, вглядываясь в фотографию прямо над ним. Глеб на ней улыбается. Это фото когда-то сделал Серафим и в конфетно-букетный период даже поставил её на обои, хотя тот тогда попросил убрать. Но никто не знает той истории, что стояла за этой фотографией. Никому и дела до этого нет. И не будет никогда. Как и до Глеба — что при жизни, что посмертно: о последнем говорит отсутствие цветов и неухоженность его могилы во времена, когда Серафим не может навестить.  Даже ради приличия не заезжают, выродки. Поэтому, как только выдается случай, Серафим привозит сразу по двадцать восемь цветков каждый раз. И убирается, конечно: отмывает надгробие от разводов после дождя, выбрасывает уже мёртвые цветы с прошлых приездов, выкидывает брошенные рядом окурки. Виновникам последнего, кстати, поклялся оторвать руки, как на глаза попадутся — благо, силы того и вправду позволяют.  Ведь Серафим сильный физически. И слишком слабый морально. 

Сильный, но слабый.

Именно поэтому он опять плачет, закрывая лицо руками, дрожащими то ли от холода ночной Москвы, то ли от бесконечной тревоги при виде той самой фотографии в чёрно-белом цвете. — Я просто не знаю, что мне делать без тебя. Я, типо, впервые реально не ебу, что делать, блять.. — слова звучат обрывисто и топятся в океане растущей истерики, но он ни в какую не может заставить себя умолкнуть. Даже понимая, как выглядит со стороны — не может. Задыхается и захлёбывается собственными слезами, но не может. — мне говорили, что это просто такой период, но, просто.. пиздец, я не знаю.. — приоткрытый в ступоре рот не закрывается, отчаянно хватая воздух, а пальцы так и тянут волосы вниз, норовя выдернуть уже отросшие локоны с корнем.

***

— Да блять, я не могу избавиться от этой хуйни в башке, — пока истерия постепенно сменялась ярковыраженной агрессией ко всему настоящему и будущему, Андрей, облокотившись щекой на руку, только глядит на Серафима тревожно и, пока тот не видит, тихо шепчет сидящему рядышком Феде, чтобы тот убрал всё колющее-режущее подальше и принёс из холодильника ещё выпить, чтобы поскорее уложить Серого спать. Просто однажды уже была попытка пойти с разбитой бутылкой «отправлять на место» одного бывшего продюсера.. Но не получилось. Наверное, оно и к счастью.  — Вы просто понимаете, типо, вот мне отдали его телефон — и я сам увидел, что ему там писали его типо «друзья» и «семья», блять, и даже у меня это перед глазами теперь постоянно маячит нахуй. — А ты прикинь, как он это перенёс? Он же такого вообще не заслужил, он не был такой.. он же не был таким, каким его описывают, блять, Андрей.. — в ответ на спадающий в маниакальность монолог слышится как всегда теплоё, но уже явно отчаянное: «Я понимаю, родной. Знаю.», и ощущается Федина увесистая рука на плече, постепенно сгребающая в объятия. Серафим уже не считает, который раз они приезжают вдвоём или по отдельности. Разы мешаются с десятками, а дни — с неделями, создавая в голове полную кашу.  Без Глеба смысл во всех этих днях, неделях и месяцах вправду просто потерялся: что есть они, что нет их — какое дело, если он выходит из дома дай бог раз в месяц до проклятой Москвы и обратно? Всё это — до пизды сентиментально — и он сам удивлён, как после ухода Глеба в нём вообще осталась хоть доля былой чувствительности. Думал, что всё ему спустил до последнего, когда топтал своё самоуважение, за руки вытаскивая из любых проблем.  И такими темпами он далеко не уедет. Все вокруг на это намекают. А ребята из группы вовсе пытались чуть ли не за руку отвести к психологу.. и у них это даже получилось: он правда сходил, чтобы никого не расстраивать и хотя бы отвлечься. Но кончилось всё тогда.. мягко говоря, плачевно.  Серафим просто не выносит, когда трогают его слабости, и уж тем более, пытаются их растормошить. И не хочет их принимать. Ещё слишком рано, он не готов ни в каком плане.  Не готов делиться и переживать это с кем-то ещё так, как переживает уже четыре месяца наедине с самим собой.  ..и с Глебом. Не с материальным, конечно — тот ведь уже давно разлагается или пожирается червями под землей.

Хотя, иногда кажется иначе..

Совсем редко, но порой всё может становиться плохо настолько, что складывается ощущение, будто ещё чуть-чуть — и он точно снова зайдёт в их квартиру после очередной утомительной ночи на студии, споткнётся о тумбочку в коридоре, поматерится как-нибудь по-дурацки в своей манере и пойдет пить кофе из своей любимой кружки с Лил Пипом. А может, даже запустит эфир в инсте. Но с каждым таким разом надежда угасала всё стремительнее, а подобные галлюцинации и ощущения становились лишь реальнее. Так, к концу четвёртого месяца нескончаемого алко-трипа Серафим стал регулярно просить прощения и разговаривать перед пустой кроватью, полный уверенности в том, что на ней — как практически полгода назад — сидит он.  — Прости меня, — стоя на коленях, Серафим сжимает в своих тёплых руках покоцанные в кровь ладони Глеба: холодные — напоминание о том, что он всё ещё живёт лишь в больной голове, и былого тепла в теле от разгоняющейся крови уже нет и не будет, как и его самого. — Ты не виноват, завязывай бухать, — Викторов говорит спокойно: в голове Серафима почему-то именно такая интонация оставила особый след. Но договорить Глебу не даёт резкий дверной звонок.  И он вновь исчезает, как десятки раз до этого, оставляя за собой одну лишь сырую безысходность со вкусом солёных слёз на губах. Теперь в комнате снова пусто, холодно — и даже влага Петербургской квартиры становится ощутимее, а стены давят острыми шипами внутрь.  Серафим кричит что-то вроде: «Да ебись в рот..» — и порог уже переступает Андрей, у которого с недавних пор есть дубликат ключей.

***

— Серафим, ты нам тут нужен, — Андрей говорит с серьёзностью, загружая в пустой холодильник еду из доставки, выкидывая бутылки из-под алкоголя и убирая грязную посуду в раковину, пока Серафим лишь молча втыкает в потолок, лёжа на диване. Перечить другу сил уже никаких нет, да и неправильно это будет. — завязывай хотя бы с.. — Всё хорошо, Андрюх. — перебивает, врёт. Снова врёт даже зеркалу, а уже ночью пьёт как не в себя, в надежде словить хотя бы какой-нибудь намёк на глюки. ..В темноте, под алкоголем — там длится то, что скрывается при свете. И, быть может, за изумрудными вратами его квартиры и за калиткой треклятого кладбища и вправду всё так же есть душа и даже растут цветы, но Серафим — взрослый мальчик, и выбрать давно пора: вырвать из себя отданное Глебу сердце, что всё так и хотело оставаться в темной комнате с ним навсегда, или вырвать выжратое спиртное в унитаз и наконец продолжить жить.  Пьяный голос внутри яро голосовал за первое, не желая расставаться хотя бы в больном воображении, но поутру, в очередной раз просыпаясь на грязном полу, Серафим, втыкая в потолок, постепенно понимал, что тот самый Глеб, который когда-то держал его за руку и плакал, не хотел бы ему такого будущего.  Ему было бы страшно и больно смотреть на то, как вечно спокойный Серафим, который вытирал слёзы и постоянно спасал из чего угодно, сам беспомощно сходит с ума. 

А он правда сходит. С каждым днём все хуже.

      К середине шестого месяца сошёл настолько, что воображение перестало отличаться от реальности, день мешался с ночью, а во снах виделись сплошные беспросветные кошмары с участием всех друзей. К концу шестого месяца его насильно увезли на карете скорой помощи. — Мне уже правда страшно за него, Федь.. просто, а что, если он всё-таки.. — Андрей смотрит слезящимися глазами вслед уезжающей машины с медработниками. — Не говори так. Он справится. — Федя говорит удивительно уверенно, хлопая Андрюшу по спине.

***

Существовать стало просто невыносимо — это видели все невооружённым взглядом. Он жил лишь благодаря тому, что иногда удавалось впихнуть еду в перерывах от спирта, сигарет и чтения дневников Глеба. Он вымотался, измотался и истощился за эти жалкие полгода так, как не было даже в самые худшие года ещё до знакомства с Викторовым. Так, что стал подобен живому трупу.  Так, что в больнице в итоге пришлось провести две недели,  Так, что пришлось оградить себя от всего, что напоминало о нём, Так, что пришлось учиться отпускать умерщвлённую часть себя впервые за двадцать девять лет.  Но даже к началу седьмого месяца, выйдя из больницы, не отпустил. Не смог — и вряд ли когда-нибудь сможет.  Только внушил себе, что Глебу было бы противно за этим наблюдать. И тот даже перестал приходить к нему, впоследствии чего, Серафим перестал бесконечно убиваться алкоголем в попытках поговорить с ним. Это и показалось ключом к решению проблемы, а Андрей даже поручился следить за наличием «контрафакта» дома.  И, пускай чтобы вытравить Глеба у себя изнутри, этого было даже больше, чем просто недостаточно, но Серафиму помогло — он хотя бы перестал слышать то, чего не существует повсюду.  И теперь, сидя с Андреем и Федей на кухне, он наконец допивает горячий чай вместо виски, выгружая в телеграмм-канал ссылку на последний в этом году релиз, названный «Жди меня дома». — Я никогда не видел таких сильных, как ты. — Глеб шепчет спокойно и с улыбкой самые долгожданные слова, а после, сразу скрывается в темноте за спиной Андрея, заставляя Серафима подавиться.