ласковое солнце или мертвый белый снег.

-ну какой это рудбой? это кьютбой. тебе надо ник изменить на кьютбой, не хочешь?

— а чем тебе руд не нравится?

— не-не-не, разве может рудбой с таким звуком пробку открывать?

с фалленом жизнь пыталась его свести подозрительно большое количество раз. то ставя напротив, далеко не самым молчаливым отражением — поддакивающим голосом за спиной гнойного — на исторической хуйне, то подкидывая на глаза дурацкие сообщения в чате и посты в твиттере. ваня виртуозно уворачивался, где-то поддавался, где-то успешно игнорировал и в целом подлянок от жизни особенно не замечал. но то, что не получалось у жизни, получилось у замая. этот стрим был… ну, этот стрим был. что уже, даже спустя крепких полгода общения с андреем, все ещё казалось рудбою чем-то инородным, в картинку его мира неукладывающимся и происходящим вообще не с ним, с кем-то очень похожим. другим. может, того его и не осталось вовсе, может, тот он так и не вернулся с последнего тура. остался теплом на чужих руках и рассосался вместе с гематомами, благодушно оставленными мироном напоследок. но, если это и так, то оно и к лучшему, этот другой вроде неплохо справляется. может, у вани получится этим другим на самом деле стать. и ваня старается, это заметно. почти так же заметно, как и темные, где-то выцветшие и пожелтевшие синяки на контрастно бледной коже, оставленные самим же рудбоем на собственной шее, на тонких запястьях — в местах, где когда-то его касался мирон. только он больше не касается. не коснется. а ваня продолжит себя душить. и в прямом и в переносном, как говорится. придушивать и, кончая в тишине собственной спальни, сквозь зубы сипло выстанывать ставшее чужим имя, только для того, чтобы на следующий день с силой нажимать кончиками пальцев на оставшиеся следы в поисках тупого облегчения. ванечка оказался довольно расслабленным, он говорил легко и много, заполнял эфир и фонтанировал идеями, но то тут то там проскальзывало его нервное возбуждение. он кидал на рудбоя мелкие робкие взгляды, впрочем, никогда надолго глаз не отводил, цепко ловил каждую реакцию, каждую смешинку, и старался вызвать больше, оказаться ближе, закрепить случайный контакт. чего только не предлагал, и совместный трек, и альбом, и группу в конце концов, концептуальную, под смэш, чтобы стильно, почти в меру гомоэротично, интересно, совместные стримы с хартстоуном, ты же любишь? чем не вариант? и в гости приехать тоже нужно, на новый год обязательно. рудбой на все кокетливо отнекивался, но заметно расслаблялся, то ли от вина, то ли от осознания, что кто-то так открыто хочет его внимания. ваня мыслил себя популярной старшеклассницей, на которую пускает слюни задрот. удивительно приятно. странным только оставалось непривычное, теплое и вязкое, пульсирование под кожей. нестерпимое желание прижаться слабо к сходящим синякам на каждое неосторожно брошенное фаленном «ванечка». и вот уже об этом рудбой готов был задуматься крепко. но недолго. жизнь завертелась куда быстрее и ваня решил, что размениваться на такие мысли было бы чревато. ещё более неожиданным фактом оказалось, что этот стрим был первым. не единственным в смысле. в смысле в череде многих. ване приятно было подыгрывать, приятно было поддаваться на детские провокации и разгонять всю эту приторную гейскую движню в угоду зрителям. стеснялся по началу, отвык, забыл что так можно. краснел ушами, переводил тему и отвечал сбивчиво, агрессивно. крепкое пацанство, воспитанное мироном уходило со скрипом. потом смеялся, щурясь, отбивал. только фаллен смотрел на него в эти моменты особенно озорно, внимательно, между делом кидая взгляд на руки ванины, на его шею, глазами искрил, будто выводы какие-то для себя делал. но рудбоя это не напрягало, мало ли он там себе удумает? до правды в любом случае будет далеко. помаявшись, в конце концов, ваня решил, что антихайп вообще в жизнь ему какой-то свободы принес. щедро выдал. даже если не свободы, то по крайней мере ее ощущения. и дышать как-то стало легче, и писать, буквы посыпались, хоть тазик подставляй, ну или листочек с ручкой. и никакого покровительственного «рудбой пиши больше». только вот ваня не совсем уверен, что дышать легко это его тема. поэтому он опять находит себя стоящим напротив зеркала, снова рассматривающим выглядывающие из-под растянутого ворота синюшные бледные пятна. рудбою каждый раз кажется, что они станут последними. вот сейчас сойдут, забирая с собой все постыдные ванькины воспоминания, постыдные желания, и не вернутся, оставляя чистыми и кожу, и дурную голову. да и пора бы уже, столько времени прошло, а он все еще ночами, закрывая глаза, гонится преданной собакой по следам на теле за рукой, выбросившей поводок. как дурак. только ваня себя знает. дурак и есть. и забыть у него не выйдет. как тут забудешь, когда столько времени положил только лишь на то чтобы запомнить, хорошо, четко, в мельчайших подробностях и до высеченных на подкорке горячим звучанием слов? рудбой каждый раз чертыхается, тянет руку выше, трепетно оглаживает ключицы до пустившихся колких мурашек, прижимается пальцами по синякам и закусывает губу, чтобы не заскулить позорно, когда в груди тепло становится, когда в голове гулким эхом разносится заветное, смешливое «какая же ты, блядища, рудбой» и низ живота разгорается тяжелым и тянущим возбуждением так, что глаза отвести приходится, с силой зажмурить, избегая в зеркало смотреть на собственный горячечный румянец и поплывший взгляд, избегая молчаливого осуждения своего собственного отражения. стыд был привычным. понятным, знакомым и плотно завязанным на рудбоевском наслаждении. незнакомым был фаллен. даже вне стрима ванечка придерживал рудбоевские трясущиеся от нервяка коленки, руки легко на плечи укладывал и говорил-говорил-говорил. рудбоя коротило, на фансервисные игрища не спишешь — ни камеры, ни микрофона. — трогательный ты, иванушка, — тянул фаллен полупьяно, как будто бы невзначай. — чего? — ваня глаза тупил по-детски. иванушкой быть он не привык, не привык к тому, что колени сами собой в стороны разъезжаются от легких касаний, едва заметных поглаживаний, так, что приходится себя в руки брать насильно, чтоб коленки на месте оставались, зубы стискивать. а ваня вообще-то человек привычки. ване память жить мешает. ведь ваня еще помнит. ведь раньше ноги разводились знакомой рукой с колесом фортуны, стискивающей худое бедро до боли, до сладких звездочек за глазами, пока в ухо влажно выдыхали зловредное «поплыл уже? поплы-ы-ыл, позорище, я же не сделал ничего толком, смотри не кончи.» — так бы и потрогал, говорю, — дурацкая шутка, светло в курсе, светло смеется и руку не убирает, выше ведет, невесомо, кончиками пальцев, и это все не так — не так — не так. это все не то. но почему-то кожа горит так же и щеки теплеют. почему-то покалывание внизу живота кажется знакомым до сбившегося дыхания. ване бы быковать начать, нахуй светло с его приколами послать, а лучше треснуть и посильнее, чтоб дошло быстрее. но ваня моргает часто — мысли крутятся как в барабане стиральной машины — и останавливать происходящее не хочет. хочет стать тем, другим. а фаллен свободу чувствует, руку отнимает и ведет по кистям, по запястьям, по рудбою целиком как по краям открывшейся раны, чувствует дрожь по коже и чужую слабину. ванечка горячий до жути, температурный как будто, и рудбой думает, что он сможет эту рану наконец прижечь. - вань, я, может, и ебнутый, но котелок порядочно варит, я не слепой, вань. отпусти, — говорит ласково-ласково, а рудбоя от этих интонаций щемит неожиданно сильно, ему бы и вправду отпустить. себя. или его. он взгляды ванечкины вспоминает, острые, въедливые, но все как один просящие, от которых за глазами разливается и стучит по вискам. у вани от масляных фалленовских взглядов ощущение власти просыпается, почти эфемерное, приятное и стыдное. ваня слюну сглатывает и поддается, плечи расслабляет, вздыхает шумно. чужая слабость не делает тебя сильнее? сопливо. и бред. конечно, делает, если чужая слабость — это ты сам. и в фаллене он отчего-то оказывается уверен. а сил у вани давно не было. фаллен кивает, прижимается губами к шее, мелко зацеловывает, царапая сухими трещинками. ваню мурашит. язык горячий по остаткам синяков лижет, будто стереть их пытается, лижет неловко и отчаянно, как кот дворовой, лижущий протянутую руку, напрашиваясь на ласку. не отрываясь, шепчет во влажную кожу, что ванечка ценный, ванечка вкусный и ценного ванечку ему нежить хочется и лелеять, вылюбить до сорванного голоса хочется тоже, с самого первого дня, и даже раньше, и фаллену настолько нужно ему это сказать, что у самого голос срывается, и приходится дышать тяжело в раскрасневшуюся кожу, руки тянуть в волосы ванькины, пушистые, растрепанные, чтобы за ухом — нежно, чтобы по затылку — слабо. и чтобы в штанах твердо. рудбоя этот пассаж выкручивает нервным узлом и просто позволять этому случаться свысока, с барского плеча, не получается. он стонет в голос, голову ворочает, тычется в ваню носом, губы его ищет, в поцелуй тянет, заткнуть, наконец, хочет, не слышать. сбивается, но оторваться боится, потому что как только остановится есть риск одуматься. а такого допускать нельзя, ведь член у вани под джинсами дергается, крепнет впервые не потому, что он «сука течная» и «форменная блядь», а потому, что он «ванечка», потому что «принцесса же». возможно, незнакомый фаллен все это время был в общем-то не причём, возможно ване пора в себе разобраться, разок, для разнообразия, вместо сеанса дрочки с удушением.