всё — это не значит ничего, а это значит всё

— Скажите, Машнов, а что за девица к Вам наведывается вот уже которую ночь подряд? — А что за девица, ойнон? За стенами Омута заунывно стонет-воет все, что еще способно издавать звуки. Земля вот точно подвывает, причем громче всех зараженных, даже тех, что с самыми тяжелыми болями. У нее еще остаются силы выть, в отличие от замотанных в лохмотья людей, которые по частицам распадаются, отдают последние неровные вздохи пропитанному проклятой заразой воздуху, и, наконец, гибнут. Валятся обугленными, облупившимися, гнилыми мешками на стонущую землю и травят ее заново. А она с жалобными хрипами выхаркивает заразу назад. Может, стены тоже воют. Дома говорят не тише, иногда даже гораздо громче и четче опрометчивых зевак, проходящих мимо груд укрытых полотнами трупов. Домам тоже больно и страшно, ведь в них прячься-не-прячься — все равно проберется гибель. И обсерватории наверняка невесело. Еще бы, обсуждения тут, до этого, были отнюдь невеселые и об одном и том же. Свеча колышется от сквозняка, невесть как проникающего внутрь. Руки чешутся, хочется схватить простыни и позатыкать все бреши, подвергающие обитателей неописуемой опасности, но Фёдоров уже пресек одну такую попытку, а выслушивать его снисходительно насмешливые комментарии — себе дороже. Полоснул бы огонек разок ему по носу, авось одумается… — В лохмотьях. Таких много по городу, но я дважды видел, как к Вам подбегала одна и та же. Aliena puella, — Федоров горбится над засаленным блокнотом, крепко сжимая горлышко колбы. Как бы не раскрошилось: осколки с кровью быка под кожу, не дай бог, еще какая зараза обнаружится. — Травяная невеста, что ли? — Машнов, — он разворачивается и выпячивает грудь колесом. Готовится сказать что-то очень серьезное, что, как кажется, наверное, только одному Мирону, заденет и отобьет любое желание пререкаться. — Знаете ведь прекрасно, что я не был до этого в ваших краях и понятия не имею, ни кто такие травяные невесты, ни как они выглядят. Гулкий смех вырывается из груди, трансформируясь в какой-то хрип. А может, так только кажется. Наслушался уже всякого, вот и стоит в ушах один стон, крик да предсмертный хрип. — Веселее того, как тебя раздражают обычаи Уклада, наверное, в наше время ничего не найдётся. — Они меня не раздражают, — спешит поправить Федоров и поворачивается назад к столу. Бычья кровь некрасиво плещется внутри тонких стенок колбы. — Я просто… — Не любишь все, что не подчиняется науке и твоим убеждениям, — заканчивает за него Слава, вальяжно разлегшийся на кровати чуть поодаль от стола. Слава, не считая одежды в откровенно паршивом состоянии и осунувшегося лица, выглядит весьма бодро и даже расслабленно. Настолько, насколько это вообще возможно в данный момент. Ему уже и поспать удалось, что удивительно, с подачи Федорова, а тот все корпит над сывороткой. Не верит, как озвучил еще несколько часов назад, что она может хоть чем-то помочь, но все равно трудится сосредоточенной пчелой. — Науке подчиняется все, даже жизнь вашего народа. Наверняка о нем есть какое-нибудь учение, просто это не мой профиль, — Мирон рассуждает с уже привычной интонацией знатока, даже тогда, когда признаётся в незнании. Машнов уверен, что знает, как горделиво пополз бы вверх кончик его горбатого носа, держи они сейчас зрительный контакт. Смешно от этого. И от того, что Мирон взаправду уверен в существовании учения об Укладе, еще смешнее. Слава даже давит в пересохшей от жажды глотке язвительное: «Ну поди ж ты, недалекий, отыщи хоть одну книжку про нас за пределами города». Давит, потому что смешно, а еще потому… Потому что занят Федоров, нечего его отвлекать от дела, которое нужно в равной степени обоим. — Отвечать не будете? — снова, будто бы случайно, он возвращается к изначальной теме. — А что такое? Приглянулась? Ты не серчай, бакалавр, но они боятся не со степняками водиться. Накажут, — Слава весело пофыркивает. — Кто накажет? — вдруг спрашивает Федоров, и Слава невольно вскидывается — неужели и вправду понравилась? — Уклад накажет. Или судьба настигнет за то, что губят народ смешением крови. — Правда? — Мирон даже шею выворачивает, старательно пытаясь выглянуть на Славу. Но тот встречает не серьезным выражением лица, а легкой, будто бы пьяноватой ухмылкой и покачиванием головы. Мирон цокает и, пошуршав блокнотом, ставит колбу на стол. — Вас бы кто, Вячеслав, за ложь наказал, — причитает он. — А Вас, Мирон, за неумение слушать. Я рассказывал, что у меня мать не была степнячкой. Хотя, она умерла во время родов. Кто знает, может, судьба настигла? — постель под Славой поскрипывает, а Мирон на это вздергивает раскрытую ладонь, не разворачиваясь. Часом ранее он очень просил быть тише — мигрень достала. — Долго там еще? Тебе бы поспать. — Почти закончил, — сипло отзывается Федоров и встает из-за стола. Какие-то реагенты взять хочет, наверное. — Ее Сашей зовут, — наконец, ответ на изначальный вопрос. — Травяная невеста, как я уже сказал. Говорит, что мы с ней связаны. Но я ее знать не знаю. — Связаны? — Мирон выглядывает на него из-за колбочки. — Связаны, — слегка раздраженно отвечает Слава. Иногда ему кажется, что Федоров так и не вышел из возраста «почемучки». Знает многое, а то, чего не знает, нужно непременно узнать. Скорлупа гораздо меньше вопросов задает, хотя им положено узнавать что-то новое. — И чем же вы связаны? — прищуривается Федоров. — Линиями, Федоров. Теми самыми, в чье существование Вы верить не хотите. — Ах, линиями. Вой нарастает. Конечно, это может Славе мерещиться: продолжительный раздражитель на периферии имеет свойство и галлюцинации вызывать. Возможно, у Федорова мигрень как раз из-за этого разыгралась. Но Слава отчего-то уверен — вой действительно усилился. Земля отторгает болезнь и выплескивает ее дальше. На другую часть себя же. Вслушиваясь в происходящее за стенами, Слава не замечает, как проходит время. Много времени, судя по тому, что Мирон окликает его усталым и совсем безрадостным голосом. Значит, не помогло таки. — Ну что там? Бестолку? — Машнов пытается заглянуть в блокнот, но Мирон то ли случайно, то ли вполне себе осознанно закрывает его плечом, развернувшись вполоборота. — Антитела у быков и вправду имеются, ты был прав, — он начинает издалека. — Но толку от них никакого. — Почему? — Ты знаешь, как из нативной сыворотки выделяют иммуноглобулины? — А ты знаешь, из какой твири твирин вкуснее? — усмехается Слава. — Понятно, в училище у вас такого не было, — кивает Мирон. — Песчанка очень быстро развивается в человеческой крови. Мутирует час за часом. А у быков она словно замирает. Будто бы они ей, как организм, совершенно неинтересны. От этого могла бы быть польза… — Но ее нет, — продолжает за него Машнов, сдавленно выдыхая. — Потому что нам нужно существо и с признаками человека, и с признаками быка, — подытоживает Федоров, сложив руки на коленях. — Слушай, а у тебя в столице, случаем, не осталось никаких знакомых минотавров? На это Мирон уже не отвечает. Он улыбается — слабо и очень несчастливо. Славе его жаль. Искренне жаль. Как и всех вокруг, в общем-то, но этого почемучку отчего-то особенно. Знает, что если они не разберутся, почемучка внутри Федорова умрет быстрее, чем песчанка поглотит город и протянется дальше. А вместе с ней, умрет и сам Федоров. — Ладно, ойнон. Пойду я, дел невпроворот, — вздыхает Слава. — Девиц в лохмотьях выискивать? — со всей серьёзностью, которая только у него есть, спрашивает Мирон. — Ага. И одонгов лобызать, — весело отбивает Слава. — Действительно, времени на это уйдет немало, — все же усмехаются ему в ответ. — Берегите себя, Федоров, — Слава будто бы решает поменяться с ним местами. — И выпейте вот это перед сном. Если слабость, судороги или кости ломить начнет — пошлите ко мне кого-нибудь, я Вас осмотрю. — Я сам доктор, если Вы забыли, Машнов, — Мирон вскидывает одну бровь. — Да такое попробуй забыть, ты ж каждые пять минут напоминаешь, — прыскает Машнов, разворачиваясь к выходу. Половицы под ним скрипят. Тоже стонут, бедные. И ручка дверная отзывается непротяжным визгом на прикосновение. А Мирон за спиной вдыхает чересчур громко, чтобы в почти закрывшуюся дверь выпалить: — Удачи тебе, Слава.