О том, как нарабатывается материал

Сначала это было смешно. Когда Илья и Дима ввалились в гримёрку и громко ругались. — Блять, Костя, тебя нахуй с бара попрут за такое, — ворчит Дима, разгоняя запах манго. — Да пиздец ты тут напарил. Я как будто все жвачки мира вдохнул, — злобно вторит ему Илья, открывая и закрывая дверь, чтобы создать подобие сквозняка. Костя, сжавшись на пуфике перед зеркалом, печально вздыхает. — Илья, ну ты дурак? Какие жвачки? — он снова тянется за дудкой, но запах манго и правда химозно разъедает нос, да и за такое в приличных обществах дают леща, поэтому приходится только вздохнуть и прохрустеть костяшками. — Я волнуюсь просто. Давно не выступал. — Да ты чё, первый раз что-ли? Нормально все будет. — Дима ищет, куда упасть, но падать некуда, поэтому приходится опереться о столик и искать слова поддержки стоя. — Тем более, материал у тебя свежий, на него ставить пока нечего. Тебе ж чисто обкатать. Да и зал хороший. — Вот, Дима прав. — Костя недовольно переводит взгляд на Илью, который тоже краем глаза ищет, куда бы приткнуться в крохотной гримёрке. — Я вчера здесь выступал: нормально было. Раз на раз, конечно, не попадает, но все же, публика плюс-минус одинаковая. Плюс ты на разогретый зал, там щас Григорян, он клёвый. Костя криво улыбается и вздыхает ещё сильнее. Дима с Ильёй переглядываются и что-то молча решают, но, во всяком случае, бесполезные попытки в поддержку прекращают. — Ладно, у вас тут все равно тухло, а я опаздываю. Удачи, Костян, все пиздато будет, — нарушает непостоянное молчание Дима, отлипая от хлипкого столика и тянется к двери. — Давай, пока. Спасибо, — кричит Костя вслед. Кажется, его не слышат. Остаются вдвоем. Когда из тесного помещения исчезает Дима, становится почему-то ещё теснее и надышаннее. Необъяснимый эффект. Ещё более необъясним эффект, почему так повышается уровень неловкости. Илья молчит, жуёт губу, и Костя молится всем богам, чтобы на него не нашло желание занять роль ментора, потому что тогда придется повеситься прямо здесь, умирая с ощущением ужина с дальними родственниками. Илья — странная троюродная тетя с папиной стороны, которая видела тебя вот такусеньким, знает всех твоих невест (тех, кто штабелями падает) и говорит поступать на врача. — Кость, ну вот серьезно, — то ли отягчающим обстоятельством молитвы стало то, что Костя атеист, то ли боги больше любят весёлых доебщиков, но Илья садится рядом с ним на корточки, как мудрый отец нашкодившей десятилетки, и заглядывает в глаза. Тут же хочется назло ему смущённо спрятать взгляд в пол. Но Костя вам не стереотипная ученица из порнухи, поэтому стойко выдерживает несколько секунд зрительного контакта, — тебе ж отстреляться пятнадцать минут и уйти. В масштабе жизни это ваще ничего. Да даже в масштабе твоей недели. Просто пятнадцать минут. Ты и раньше это делал, и сейчас сделаешь. — Блин, я на самом деле ещё и в материале не очень уверен, — Костя поджимает губы и хмурится. — Слишком сильно не уверен даже для проверки. Чёт я в последнее время слишком часто по импров шоу бегаю, кажется, писать разучился. — Да не разучился ты писать, Костян, — Илья трясет его за коленку, улыбаясь. — Ты прекрасно разгоняешь на импровизации, ты опытный комик, ты знаешь, как это все работает. Разучиться нельзя. Да и на худой конец, просто бери любой разгон про гейский секс. Больше, чем говно, людей смешит только это. И, опять же, помни, что это всего лишь пятнадцать минут. Это, — тут Илья замолкает на несколько секунд, — восемьсот секунд. Бля, сюда б Диму, он бы правильно посчитал. Илья ободряюще улыбается, а Косте почему-то хочется сказать что-нибудь ужасно вредное, чтобы сбить этот градус доверительной поддержки. Как-то слишком быстро они поднялись на этот уровень с коллег по цеху, которые пару раз в неделю видятся на съёмках. Хочется, чтобы Илья не смотрел добрыми щенячьими глазами, не излучал такое абсолютное понимание, не говорил правильные и нужные слова. Потому что ощущается странно. Потому что Илья — чей-то хороший друг, Костин почти товарищ, но чуть ниже. С Ильёй в компании классно поразгонять ерунду, Илья может взять пива за свой счёт, если оплатить не можешь, Илья подгонит номер хорошего зубного в Тбилиси, Илья помогает найти телефон в клубе, Илья в ереванских номерах на троих всегда со своего компа включает фильмы. Илья — это восьмой или десятый человек, у которого Костя попросит помощи, если что-то случится. Он двадцать восьмой в списке контактов, под «Игорь от Самвела», но над «Ижевск прлходка». Илья, конечно, классный, но Костя даже не знает из какого он города и какой был его любимый мультик в детстве. И вот сейчас этот приятный, но незнакомый Илья ободряюще смотрит на него снизу вверх, говоря довольно складные и рациональные вещи. И Косте от этого хочется злиться. — Восемьсот секунд и ты свободен, как Кипелов. — Вот поэтому все комики и скорострелы, — бурчит Костя, все же пряча взгляд. Илья прыскает. — Ну вот, тебе тем более легко. Сколько тебе на сцене простоять? Секунд сорок? — злобно хихикает он. — О-о-о нет, мне наоборот, так тяжело-о-о, ты даже не представляешь, бедный я, полчаса плотно ебашить материал, просто ужас, — Костя наигранно тянет гласные, пока Илья наигранно закатывает глаза. — Ой, да не пизди, Костян, у тебя на лице написано, что ты за минуту кончаешь. — Илюш, родной, а ты проверял что-ль? — Костя улыбается, чувствуя, как между ними снова вырастает комедийная дистанция. Уже легче. — Ну, у меня в прошлый раз часов не было, сейчас могу таймер поставить, — пожимает плечами Илья. Костя хихикает и открывает на телефоне секундомер, тыча ему в лицо. Илья почему-то краснеет ушами. — Ой, а что это мы застеснялись так? — у Кости иррационально желание открыть камеру и сделать фото сидящего перед ним Овечкина, но кадр сильно портят распиздяйские кортаны. — Сядь на колени, а то поза для подобных разгонов неподобающая. И Илья, как взрослый здоровый гетеросексуальный белый цисгендерный мужчина должен был посмеяться, встать и уйти, пожелав удачи. Но Илья, видимо, не попадает по одному из этих критериев (или, скорее всего, сразу по всем, что было бы неудивительно), потому что строит глазки и правда встаёт на колени. И это уже было чуть менее смешно и чуть более напряжно. Костин смех под конец тихонько скатывается в нервно хихиканье, когда Илья, продолжая эту невъебенческую глупость, кладет щеку ему на бедро и шепчет: «а так?». — Ну все, теперь смело можно сосать, — одобрительно кивает Костя и глазами кричит о том, чтобы Илья прямо сейчас съебал, пока не поздно. — Есть, сэр, — Илья (слава богу) отлипает от его коленки и отдает честь. — У тебя как раз выход только через десять минут, то есть, успеешь кончить двадцать раз. Разрешите приступать? — Разрешаю, — кивает Костя и разводит колени. И вот сейчас, по его замыслу, Илья должен, блять, встать со своих ебучих колен, улыбнуться своей ебучей улыбкой, пожелать ебучей удачи и смыться отсюда нахуй, чтобы Костя оставшиеся десять минут громко дышал, пил воду, а потом вышел на сцену и оттарабанил материал. И может только тогда, если ебучий Овечкин будет ещё в баре, выпить с ним чего-нибудь лёгкого и побежать домой в надежде, что на середине пути не грянет один из июльских дождей. Но все ломается ещё на первом пункте. Было абсолютно не смешно. Ноль из десяти этому шоу. Ведущему, в частности. Потому что Овечкин даже не думает подниматься с колен, а буднично тянется к ширинке, как будто делал это не раз, и не два. Костя тянется отпихнуть его, честно, вот взять и убрать его голову от себя, но Блять. Ебаный Илья ебаный Овечкин через ткань джинсов сжимает ебаный член который начинает ебано вставать. Причем сжимает сильно, пидорас, и очень уверенно. Илья облизывает пересохшие губы — огосподибожеблять — и поднимает глаза на Костю, поглаживая пальцами набухающий стояк. — Я что-то делаю не так, Костя? И он спрашивает. Конечно, блять, спрашивает, специально ставит себя в позицию слабенького и беззащитного, но и Костя, и Илья знают, что абсолютная власть над ситуацией здесь только у второго. И поменять ничего не получится, чего бы Костя ни ляпнул, как бы ни изъебнулся, из последних сил пытаясь удержать превосходство (было ли оно у него?) в этой ненужной и опасной гонке, за которую сажают на территории 62 стран мира. На территории 62 стран Илью за то, что он делает рукой, могут повесить или расстрелять прилюдно, и Костя готов самолично купить билет на авиасейлс и отправить этого уебана подальше отсюда. Но вместо этого он тихо скулит, когда пальцы Ильи пробираются под джинсы и лезут ниже. Костя заворожено следит за тем, как бледное запястье подрагивает от круговых движений, а кисть полностью скрывается под тканью. Илья поднимает голову и это блядство полнейшее, которое Костя не хотел видеть никогда в жизни. Блестящие глаза, покрасневшие щеки, растрепавшиеся волосы, ебучая ухмылочка, прилепшая к губам ещё с самого начала разгона. Блять, это же просто продолжение разгона. Костя может прервать эту хуету. Может? Может. Почему он тогда запрокидывает голову, жмурясь в потолок, и тихо хнычет, когда чувствует, как прохладные пальцы ползут под резинку трусов и мягко оглаживают низ живота. Ну, отвечая на первый вопрос (с трудностями, как известно, нужно разбираться по мере их поступления): Косте очень не хочется, как старшеклассник на выпускном, кончить с одного только взгляда на еблет своей малолетней и накуренной спутницы. Хотя ладно, от лица малолетней и накуренной спутницы он бы, может, и не отказался, но видеть у себя между ног бородатую довольную рожу мужчины, с которым он вчера разгонял про секс Путина с Гитлером… И все же Костя запрокидывает голову и вжимает руки в глаза, не зная, куда их ещё деть. — Что ты, Костик, глазки прячешь, м? Костю подбрасывает на пуфике, когда он в фосфоресцирующий темноте чувствует холодные пальцы на головке. — В глаза мне смотреть не хочешь, понятно. А я, между прочим, помогаю тебе, Костян. А ты не ценишь. Илья немного стягивает с него трусы (блять, да, ладно, хорошо, Костя приподнимает бедра, но это чисто рефлекторно) и совершенно блядским движением вытаскивает постыдный стояк наружу. Костя жмурится, морщится, кривится, пытается всхлипнуть о том, что правда уже не то, надо сворачиваться, он сдается. Но тут это пидор делает что-то совершенно несмешное. В сияющей красными овалами и синими кольцами болючей темноте, Костя чувствует, как по члену, по всей, блять, длине, медленно проводят языком. Он задыхается, открывает глаза и в ужасе смотрит вниз (этого делать не стоило). — Блять, ты чё делаешь?! Ты, блять, серьезно?! — у Кости забавно ломается голос на последних словах. Но забавно больше Илье. Косте в гримёрке за семь минуты до выхода нихуя не забавно. Илья трётся щекой о бедро, облизывая губы, и пожимает плечами. — Можешь считать, — он аккуратно раздвигает Костины ноги шире и ободряюще хлопает его по коленке, — что материал тебе нарабатываю. Абсолютный пиздец. Просто тотальный. Ему бы обратно в темноту, чтобы не видеть этого, чтобы концентрироваться на касаниях. Но нет. Это как с черной дырой: пересечешь горизонт событий, и все, пизда рулю и паровому двигателю. Илья — огромная, тянущая весь мир к себе черная дыра, на которую даже смотреть без ущерба нельзя; он тянет и тянет свои черные пальцы сначала Косте в трусы, а потом и выше, по животу, испуганно втянутому аж до того, что прилип к позвоночнику, а потом выше, к грудной клетке, где суматошно бьётся поседевшая мышь в скрипящем колесе. И черными пальцами он вносит смуту. Туда, к несчастной мыши, через ломающиеся, как сахарный хворост, ребра. И Костя смотрит. Смотрит, как Илья надрачивает одной рукой, держась за колено второй, смотрит, как Илья самозабвенно разглядывает катышки на чужой майке, а потом, склонившись ниже, быстро облизывает головку и поднимает глаза. Хочется застрелиться. — Что, Костян, нравится? — усмехается он, а потом наклоняется, и как последняя блядская шлюха широко проводит языком. Костя тяжело дышит и запрокидывает голову, но Илья больно сжимает пальцы у основания. — Эй, нет, ты смотри. Мне нравится, как ты краснеешь. — Блять, заткнись ты уже наконец, — шипит Костя сквозь зубы, испуганно наблюдая, как Илья проводит рукой. Это какой-то пиздец. — Ну может и заткнусь. — Илья пожимает плечами и скучающе берет темп, надрачивая кулаком, и Косте, если честно, очень хочется прямо сейчас заплакать, потому что это странно, неправильно, нельзя так делать, но у Ильи такое беззаботное выражение, когда он наминает член, облизывает пальцы, смотрит снизу вверх лукаво. И Костя, если честно, прямо сейчас заплачет, потому что немножко хочется впутать пальцы в его волосы и немножко трахнуть в рот, чтобы не выебывался, но это правда уже будет неуважением. Поэтому Костя поджимает руки то к груди, то к голове, то тянется к Илье, но одергивает себя. И Илья это видит. — Чего ты? Неудобно? Ну хз, подрочи, может, — Илья делает несколько резких движений, одну паузу, дожидается, пока Костя запоздало всхлипнет, и наигранно удивляется. — Йо, блен, точно. Ну хз, материал пока повтори. Давай, Кость, чё у тебя там? — Блять, да ты серьезно нахуй? — то ли шипит, то ли хнычет сквозь зубы. Наверное все же хнычет, потому что Илья беспечно кивает. — Да не помню я. — Вспоминай. Мы тренируем твою трудоустойчивость. Костя вздыхает, смаргивая слезы, и, стараясь не концентрироваться на том, как теплая рука лежит на члене и как совершенно посторонний мужчина положил ему щеку на бедро, сбивчиво перебирает блоки. Почему-то становится стыдно. — П-почему-то раньше даже не задумывался, что у знаменитостей есть дети. Ну, кто-то Ларису Гузееву мамой называет, а Эминема — папой. Это не один ребенок, не подумайте, хотя, было бы клёво. — Тут Илье либо становится скучно, либо он воодушевляется от мыслей о ребенке Гузеевой и Эминема, но он вдруг снова широко облизывает член и берет в рот, отсасывая несколько секунд и тут же с пошлым хлюпом отстраняясь. Костя рвано вздыхает. Так. Дочь Гузеевой и Эминема. — Ларису Гузееву мамой, Эминема папой… прикиньте, а П-путина дедушкой. Ну у него же точно есть внуки? Иди дедушку в щёчку поцелуй, он тебе К-крыма кусочек даст. — Косте срочно надо учить триггеры Овечкина, потому что он снова берет в рот и Костя успевает запустить ему руку в волосы, чтобы хоть немного контролировать. Правда, это скорее мешает. Дышать получается через раз, когда видишь, как между твоих ног устроился твой коллега и прилежно сосет за шутки. — Дедушка тебе мешок черный передает, говорит, в реку выкинуть, ты смотришь, там кто-то шевелится, открываешь — а там полит заключённые. Илья совершает абсолютно свинский поступок: смеётся, захлебываясь, а потом отстраняется и продолжает дрочить рукой. — Бля, ебейше, но я вот думаю, насколько это коррелируется с дедами, потому что стереотипно таким, как правило, бабки занимаются. Косте кажется, что он умер, и это ад. Он не видит время, он не слышит зал. Он уже много веков в постоянном напряжении, в желанием подмахивать тазом, в злости на тупого Овечкина, которого хочется видеть ещё и ещё, и вместе с тем избавиться от него нахуй, навсегда и надолго. — Блять, ты сейчас серьезно? Он удивлённо поднимает брови. — Конечно. А что такое? — Илья спрашивает так невинно, что хочется въебать. И выебать. Костя пока не определился. — Илья, пожалуйста, блять, хватит меня мучить, — стонет он сквозь зубы, когда рука на члене подрагивает и сжимается сильнее, двигается быстрее. — Бля, Костян, не понимаю тебя. Переформулируй. — Илья, пожалуйста. — Чё «пожалуйста»? — Блять, — Костя выдыхает сквозь зубы, жмурится, погружается в то, как пальцы Ильи держат абсолютно все его существо, абсолютно всю его личность, историю, травмы, плюсы-минусы, знания, эмоции, хотелки, грязные секреты. Абсолютно все это сейчас в руках — руке — Ильи, и не потому, что у Кости хуй вместо мозга, а потому, что комната, провонявшая манговым подом и постыдным запахом несостоявшегося слава богу (?) секса — это место, где Костю выворачивает наизнанку. Ещё секунду и он будет готов пойти к ближайшей неважно какой церкви и попроситься в монастырь. Грузины христиане? Ну вот и супер. Останется только Библию на грузинском выучить. — Так чё? — Илья. Пожалуйста. Дай. Мне. Кончить. — Костянчик, так что ж ты сразу не сказал, что кончить хочешь. Я думал, ты у нас не скорострел, восемь суток со стояком железным ходить можешь, — смеётся Илья и, наверное, в этот момент в Косте что-то ломается. Он надрачивает жёстко и быстро, немного больно по почти онемевшему члену. Смотрит космически грязными глазами, в которые заглядывать страшно, потому что захочется подставляться в полустоне. Костя тихонько хнычет, подкидывает бедра, и чуть по рукам себя не бьёт, чтобы не начать выкручивать соски, потому что ниже падать уже некуда. Есть куда. У Кости в голове — картинки. Омерзительные, ужасные, те, которыми он никогда ни с кем не поделится. Пока толкается в кулак Ильи, он гасит перед глазами случайные кадры, где и как его в этой крохотной гримёрке берут. У стены, прижав до боли в груди и кусая за шею. На столике, так, что падают пустые пластиковые стаканы и чья-то небрежно брошенная одежда. Возле двери, вжав лицом в дерево и тяжело шепча на ухо отвратительные вещи. И везде Илья. Господи, какой стыд. Кончает Костя, к сожалению, именно на этой мысли. Он точно будет гореть в аду. Открывать глаза и смотреть, как Илья стряхивает сперму с пальцев — страшно. Но ещё страшнее вдруг увидеть, что он с этой спермой делает что-то ещё, что нормальный белый цисгендерный гетеросексуальный мужчина делать не должен. Например (подглядывая через завесу ресниц), задумчиво облизнуть большой палец, поморщиться и взять влажные салфетки. — Шесть минут двадцать четыре секунды, Кость, — Илья усмехается и тыкает Косте в лицо его же телефоном, на котором замер секундомер. — Вот ещё восемь с половиной минут, и ты бы сдал материал. Видишь, это мало, пролетит, как одно мгновение. Он передает Косте пачку влажных салфеток и наверняка даже не догадывается о том, что в данный момент жизни он находится в наибольшей опасности. Если на него медведь нападет, у Ильи Овечкина будет больше шансов уйти живым. Косте вот секунду нужно, он только воздуха побольше наберет, спрячет член обратно и утрет белые капли на джинсах, и все, пиздец. — Шутка про внуков Путина кайф, но я правда советую с кем-нибудь разогнать насчёт того, что стереотипное мышление больше бабок подкладывает. Поразительный долбоеб, думает Костя, ничего не говоря. Илья смотрит на него радостно (так же, как и шесть с половиной минут назад) и чешет подбородок. — Насколько я слышу, там Артурчик ток что подводку начал, но, думаю, это последний блок, так что тебе выходить через пару минут. Так и не получив ответа, Илья ещё раз чешет подбородок и вздыхает, утекая за дверь. — Зато материала тебе наработали, будет о чем следующий монолог писать. Удачи, короч. — Мг. Илья уходит, а Костя роняет голову в свои руки. Ну и пиздец. Теперь, когда не приходится концентрироваться на чужом сбивчивом дыхании, Костя слышит, как комик на сцене агрессивно отыгрывает кого-то. Вроде, кавказского дядюшку. Даже как «слышит». Скорее слушает. Сидит в гримёрке, пропахшей потом, манго и ошибкой, прикрытой шуткой, и слушает, о том, почему нельзя есть вареные яйца на семейных застольях. Он не знает, как планирует дальше жить и сосуществовать в одном городе с Ильёй Овечкиным, не знает, как к нему относиться, а как относиться к тому, что Косте понравилось. Думать об этом тяжело и липко. Поэтому он предпочитает слушать чужой монолог. — Спасибо большое Артуру Григоряну, а сейчас поприветствуем Константина Широкова! Ну вот и супер. У него как раз не было внятного начала монолога. Хоть где-то этот «наработанный материал» пригодится. Костя разминает плечи, ещё раз вытирает руки салфетками, спешно укладывает волосы в относительный порядок и вытекает в коридор, где ловит ободряющую улыбку этого самого Артура, набирает побольше воздуха, выпрыгивает на сцену, пожимая руку ведущему, и вливается в ритм. – Всем привет, всем привет, слава богу я успел. Не поверите, чё случилось. В общем, бывало у вас такое, что...