Серый свитер

У Сергея Разумовского искалеченные ноги. С почерневшими пальцами и отслаивающимися ногтями. На фоне белой комнаты раненые стопы выглядят особо грязными. В палате холодно. Сергея трясет. Глаза прикрыты, но Таточка знает, что он не спит. Иначе бы ее сюда не позвали. — Таточка, приведите его в порядок! Через час сюда приедет один важный человечек, заинтересованный в нем. Не хочу чтоб он предстал в таком виде. Таточка покорно кивает. — Он не навредит вам, не переживайте. Сейчас Сергей под сильными таблетками. Глебушка, помоги Таточке довести его до душевой. Дальше она справится. Конечно справится! А зачем ей платят? Чтобы она не справлялась? Вениамин Самуилович что-то довольно щебечет. Таточка медленно отсчитывает до десяти. Ей двадцать четыре. И она ненавидит эту чертову больницу, Рубинштейна и свою работу. Ей двадцать четыре, но у нее блеклые глаза старухи. В них нет больше искорки и детской непосредственности. В Снежневскую ее пристроил отец — давний друг Рубинштейна. Медсестрой. На большее Татьяна оказалась не способна. И вот уже два года она соучастник множества преступлений. Против личности и неприкосновенности, против права на лечение. На нормальное лечение. Таточка понимает, что сегодня снова исполняет роль санитарки. А еще она понимает, что Вениамин Самуилович догадывается о ее чувствах к больнице и его методам. Знает о жалости к этим несчастным больным людям. Да они совершили преступления, почти все, но разве это дает Рубинштейну право делать из них подопытных крыс?! Разумовский дрожит под струей ледяной воды еще сильнее. Острые лопатки вот-вот проткнут серовато-синюю кожу. Сыпь и маленькие язвочки покрывают все тело напополам с синяками и кровоподтеками. Разве мог этот жалкий, слабый человек устроить резню в Питере? Как? Ведь и до попадания сюда он казался хрупким как фарфоровая куколка. Таточка смывает грязь, замечая как в копне ржавых волос копошатся вши. Их просто так не промыть. — Глеб Викторович? Санитар угрюмо смотрит. — Тут это… вши. — Блять… Я говорил, что надо было обрить. Мой пока.Щас за бритвой схожу. Тата активно поливает Сергея водой, пытаясь хоть немного промыть эту паклю на голове. Тот сдавленно стонет. Еще бы! Кому понравится ледяная струя прямо сверху. Когда Глеб возвращается с ножницами и бритвой, но без банального мыла, у Таты начинает сосать под ложечкой. Как бы она не старалась аккуратнее чиркать ножницами, все равно дергает колтуны, заставляя Сергея сдавленно вскрикивать. Без волос он выглядит словно онкологический больной. Он приглушенно рыдает в ладони, под язвительное цыканье Глеба. Безжалостность. Одна из основных качеств здешних работников. Те, кто испытывают сочувствие могут запросто вылететь. Или лечь в соседней палате. Но Таточка все равно сдерживает слезы. Этот человек болен. А его не лечат. Лишь усугубляют болезнь препаратами. Глеб переминается с ноги на ногу. — Можете идти. Я сама его вытру и одену. — Уж постарайся! Трясет от каждого прикосновения. Зашуганный, жалкий. Они так похожи. Оба не могут действовать по своей воли. Однако Тата просто безвольная дура, которая боится идти против отца. А Сергей серьезно болен. У него нет и шанса освободиться от оков болезни. Особенно под рукой Рубинштейна. Белая рубаха больничной пижамы холодная. Она не согреет. Ни капли. Сейчас ноябрь. В больнице нет отопления. Все врачи и медсестры утепляются заранее. А кто утеплит тех, кого даже за живых существ не считают? Таточка упускает момент, когда тусклые голубые глаза соединяются с ее темно-серыми. Голубые глаза того, кто потерял многое. Дело своей жизни, уважение, возможность помогать другим и менять мир к лучшему. Потерял из-за недуга, которой здесь и не пытаются исправить. Все резко забыли о его добрых делах, вознесся лишь его пороки на пьедестал. А что терять самой Таточке? Квартиру, в которой она не может даже шторы выбрать сама? Работу, которую ненавидит? Семью? Да нет у нее семьи! Не было никогда. Пока во дворе цвете двадцать первый век, Танечка Свиридова живет в двадцатом. Под гнетом отца. Сказал иди в медицинский — пошла! скажет выходит за соседского Гришку — выйдет. Ни капли самоуважения. Тогда чем она лучше этого жалкого существа? Тоже скоро с катушек слетит и убьет кого-нибудь. А у этого почти лишенного статуса человека в этих стенах чудища глаза такие жалобные и грустные. Он осознал, что творила его вторая личность. И эти глаза оплакали каждого. Раскаявшийся грешник лучше грешника, строящего из себя праведника. Диалог глазами не длится долго. Разумовский опускает голову. Таточка выдыхает. Оглядывается по сторонам, словно хочет совершить преступление. А потом стягивает с себя серый потасканный временем свитер, оставаясь в водолазке. — Подними руки. — тихо просит она. Пусть Рубинштейн прибьет ее за самоволку. Пусть. Выкрутится. — Поднимайся. Она грубо поднимает его на ноги. Сердце быстро-быстро колотится. — Спасибо… От сорванного голоса веет безнадегой. Сергей знает, что никогда не выйдет из психушки. Его вынесут ногами вперед. И для него это будет спасение. И это он тоже знает. И совсем не злится. Ни на нее, ни на скорую Смерть. Последнюю он скорее…ждет. — За такое не благодарят. Тата ведет его по коридорам. Глеб лениво тащится сзади. Слава Богу он никак не прокомментировал наличие свитера на Разумовском. Рубинштейн слегка нервничает. А Таточке почему-то становится неуютно под взглядом одного из охранников, что сопровождает гостя, из-за которого Сергея сегодня приодели. Светлые глаза изучают каждого, кто подходит ближе чем на метр. А на Разумовском взгляд становится почти безумным. Гость поведение подчиненного игнорирует. Пожевывает зубочистку и кривится в мерзкой улыбки. — Таточка, можете удалиться. — настойчиво подталкивает ее к выходу Рубинштейн. — А свитер… — тихо лепечет Сергей. — Ой. Свитер мы потом вернем ей, Сереженька. — фальшиво-ласково говорит врач. — Пусть оставит. — Тата стремительно покидает коридор. Страх не утих. Зато появилась странная решимость — уволиться прямо сейчас. И плевать на последствия!

***

Когда в больнице прогремит первая автоматная очередь Татьяна Свиридова будет уже очень - очень далеко от Снежневской.