Рейс LA — Tokyo

      Когда дикобраз чувствует опасность, он становится в определённую позу и напрягает все мышцы. Одно неосторожное движение — и десятки, а может и сотни иголок длиной от 15 до 30 сантиметров сделают из тебя такую красавицу, что врачи скорой помощи скажут «Боже ж ты мой».       Сенку сейчас похож на дикобраза, и я молчу, чтобы не пришлось извлекать иголки из задницы. Он тоже молчит. Очевидно, чтобы не сесть за предумышленное убийство. Впервые вижу его таким нервным. В его руках — резиновый мячик, который он подбрасывает и ловит — пытается успокоиться. Сенку не обезьяна, но граната у него есть.       — Сенку, я пошёл, — в комнату заглядывает мужчина. Кажется, тот самый, который вчера помогал Сенку тащить меня до машины. Он улыбается, машет мне рукой и тут же пропадает в дверном проёме. Ещё минута — захлопывается входная дверь. Теперь в квартире нас двое, и меня уже ничто не спасёт.       Сенку надоедает сидеть молча. В отличие от меня, он до миллисекунды знает, сколько времени мы так просидели, а не просто «Ёптеть, я ёбнусь, если мы и дальше будем молчать». Он ловит мячик правой рукой и поворачивается в мою сторону. Я — кролик, он — удав, и прямо сейчас меня готовятся сожрать с потрохами. Или проткнут мне задницу иголками — как вам угодно, выбирайте метафору на свой вкус.       — Ничего не хочешь сказать? — наконец спрашивает он.       — Кажется, я втянул тебя в неприятности. Прости, — наконец отвечаю я. Пауза. Добавляю: — Прости за вчерашнее.       Он скрещивает руки на груди — типичный оборонительный жест. Это жест лжецов, невротиков и Наполеонов Бонапартов. Когда интервьюер скрещивает руки — жди вопросов про полит. взгляды и фото из жёлтой прессы.       — Нам надо поговорить.       В эту конкретную секунду он выглядит не злым и не агрессивным. Уставшим — да, выебанным — да, удолбанным — да. И пусть даже всё это моя вина, он не злится. Я перестал его понимать ещё на первом свидании и до сих пор в познании не преисполнился.       — Хорошо. О чём именно ты хочешь поговорить?       — О вчерашнем. Зачем ты выключил телефон? зачем ушёл в никуда, никому ничего не сказав? зачем напился?       Пожимаю плечами и даже не улыбаюсь. Тут не до улыбок.       — С работы меня выперли, возвращаться домой я не хотел, потому что здесь был ты, а я боялся, что ты меня бросишь, так что я пошёл гулять. Бар… не знаю, я просто дебил. За телефон прости, это тоже было глупо.       Эти нечеловеческие глаза сейчас прожгут во мне дырку, как утюг во французском кружеве. Я, конечно, не кружево, и от французского во мне только обаяние, но мне себя тоже жалко.       — Что-то ещё?       — Нет.       Он смотрит на меня в упор и секунд через десять вздыхает. Не знаю, облегчение это или разочарование.       — Не делай так больше, — только и всего.       Я ожидал большего. Хотя бы отчитать, но он должен был. А это что? Мой приступ мазохизма не удовлетворён.       — А что мы будем делать с нашими… отношениями? — называть то, что происходит между нами, отношениями, у меня язык не поворачивается. Односторонняя любовь — это онанизм, а не отношения.       — Ты хочешь их прекратить?       — Нет.       — Тогда ничего не надо делать. Просто оставим, как есть.       — И всё?       — А что ещё надо?       Опускаю голову. Мне надо «Я люблю тебя не в одностороннем порядке», а не секс пять раз в неделю четыре недели в месяц. Нет, последнее, конечно, тоже приятно, но уже недостаточно. Я жадная скотина, я знаю.       Ишигами смотрит на меня и мою расстроенную физиономию. Я слышу, как в его гениальном мозгу вертятся шестерёнки. Он слишком громко думает.       — Ладно, ты прав.       Он придвигается ближе ко мне, наклоняется и касается тёплыми губами моих сухих потрескавшихся губ. Едва сдерживаюсь, чтобы не шарахнуться от него. Наши взгляды снова пересекаются.       — Оставлять «как есть» уже неактуально.       Хлопаю ресницами, а-ки модель из рекламы туши.       — То есть?       — Я не умею говорить «по душам», так что без понятия, поймёшь ты меня или нет.       — Ну, ты объясни, а я уж разберусь, как тебя понимать.       Не знаю, где разговор свернул не туда, но в лёгкие наконец-то начинает поступать воздух.       Он показывает рукой «пододвинься» и садится на кровать рядом со мной. Наши плечи соприкасаются, и от этого становится легче. А ещё легче от того, что у нас не соприкасаются взгляды.       — Ты знаешь про теорию любви Роберта Стернберга? — спрашивает.       — Первый раз слышу.       Сенку едва заметно кивает. Что ещё мне в нём нравится, что он не смотрит на меня как на идиота, даже когда я чего-то не знаю. От простых смертных хрен ты такого дождёшься.       — По Стернбергу любовь — то есть «отношения» — состоят из трёх компонентов: страсть, близость и обязательства. В зависимости от того, чего в отношениях больше, складываются определённые типы «любви». Ну, например, страсть + близость = романтическая любовь, страсть + обязательства = роковая любовь, страсть = влюблённость, близость = симпатия, и всё в таком духе.       Теперь киваю я, мол, понял. Теорию я понял, но совершенно не понял, к чему она нам сейчас.       — Как думаешь, какой тип у нас?       Сложный вопрос.       — Страсть, которая влюблённость? — говорю, но понимаю, что на правду не очень похоже. — С другой стороны, мы живём вместе, а после вчерашнего так вообще капец. Это можно считать обязательствами?       — Ага.       — Роковая любовь, получается?       И он зачитывает, как по учебнику:       — Роковая любовь — форма отношений без привязанности и эмоциональной близости. Как правило, трансформируется из романтической влюблённости после вступления в брак. Люди влюбляются и сковывают себя обязательствами, чтобы «удержать любовь», а в итоге лишаются её из-за утраты конгениальности.       Давлюсь смешком. Интересный способ сказать «Лучше расстаться сейчас, раз конец уже виден».       Кладу голову Сенку на плечо и пытаюсь о чём-то думать. Трудно думать, когда у тебя рушится мир.       — На самом деле, мне кажется, мы уже отошли от роковой любви, — слышать из уст Сенку «любовь» вообще очень странно.       Он настолько близко, что я чувствую его дыхание на своей коже.       — Думаешь, у нас любовь только на обязательствах? — говорю я и снова кусаю губы. Если у меня ещё есть работа, гримёры закидают меня палетками и проклянут именем Алана Снайдера, когда увидят эту кровавую кашицу. — Как она называется? Фиктивная?       — «Пустая».       Как поэтично.       — И нет. Думаю, мы успели примешать ко всему этому близость.       Поднимаюсь с его плеча и невольно подаюсь вперёд — хочу увидеть его лицо.       — Честно, всю ночь над этим ломал голову, — он смущён. Если это не смущение, то я не знаю, как такое назвать. — Не знаю, как ты, но я стал слишком часто расходовать на тебя свои нервы. Когда ты болеешь, не могу нормально работать, когда выкидываешь какую-то фигню — думаю только об этом. Это так бесит и избавиться от этого не могу. Это вроде и называется «близостью», хотя Стернберг его знает.       Он оттягивает волосы и не смотрит на меня. Впервые вижу его таким.       Я стараюсь сдержать улыбку, но, знаете, сдерживать улыбки — это немного не то, в чём я преуспел.       — Мне пару раз признавались в любви, но ты всех переплюнул.       Он отворачивается в сторону и закрывает глаза правой рукой.       Он такой милый.       Обожаю его. «Обожаю» в смысле «люблю».