Не причина для стрельбы

      Для Пауля логика их отношений была ясна и понятна, как если смотреть в своё отражение на реке. Хильде, ускользающая от брата в город, страдающий и одновременно надеющийся на что-то Гюнтер соединяются нитью и обрываются в районе любвеобильного Ганса. И тут ещё он, Пауль. Как он вообще оказался в этой безумной компании? Почему стал частью любовного треугольника? Почему лёгкие светлые кудри, прикрывающие лазурные глаза не выходят из головы?..              Сначала кажется, что это притяжение, эта тянущая живот сладость, эта боль и замирание внутри груди навсегда. Кажется, что они с Гюнтером правы, что терпеть это невозможно, как и правилен единственный постулат жизни и спусковой курок смерти. Ведь Хильде такая прекрасная, такая милая, такая нужная! Невозможно даже было подумать о том, чтобы оставить попытки добиться её, чтобы не впечатлить, сдаться!       Вот только внезапно пришедшее осознание заставило сердце ныть сильнее. В тот вечер пятницы после чудесного зелёного напитка для расслабления и забвения вместо цветных размытых пятнышек проявились детали. Грубые. Разочаровывающие. Отталкивающие.       А ведь он не один такой, верно? Любой парень из этой компании, по кому ласково скользит взгляд белокурой красавицы наверняка подчинён ей.       Тогда Хильде сказала, что принадлежит лишь одному, и ему тоже. Но теперь понятно. Она никому не принадлежит: она открыта для всех, она позволяет себя любить каждому. Есть что-то общее в них с Гансом. Что-то дьявольское, возвышающее их над остальными, что-то соблазнительно шепчущее, что-то неправильное и вредное.       Внутренний голос кричит Паулю бежать, бежать, не оглядываясь от этой семейки, сесть на поезд и уехать в другой город, навсегда забыв о Хильде, всех еë ужимках, строчках и взглядах, забыв, всё, что вообще связано с ней! Есть Элли. Нежная и застенчивая, любящая его (а это видно и без слов), готовая на всё. Взять бы её за руку да сбежать в лес, запереться в доме навсегда и целовать так долго, что имя Хильде сотрется из памяти. Но так нельзя, ведь у него есть кандалы на руках. Груз, тянущий ко дну, не дающий всплыть и глотнуть воздуха.       Гюнтер. И данное ему обещание.       На вечере Шеллер сам не свой. Нет, веселится, шутит. Общается. Но пьёт как последний пьяница, параллельно закидывается и лишь на мгновения смотрит, смотрит куда-то в темноту печально и покорно.       А когда откуда-то приезжает Ганс, кажется, что Гюнтер неожиданно сбросил с себя все тяжёлые мысли, клятвы и недомолвки. Он так счастлив, так светел, что кажется, этот вечер — его тот самый единственный миг счастья. И Пауль искренне рад за него, честно! Стараясь не думать о светлых кудрях и занимаясь сексом с Элли, он улыбается, надеясь на любовь для себя и друга. Может он полюбит когда-нибудь Элли, всё станет гораздо проще, и клуб самоубийц навсегда канет в лету? Ганс, конечно, тот ещё экспонат, но если Гюнтеру он нужен, есть надежда на его счастье?              Надежда крепла и счастье, только начав рассветать, вдруг погасло. Стоило увидеть слезы на лице друга. Шеллер даже не пытался их смахнуть, просто сидел и позволял им катиться. Он, всегда солнечный и насмешливый, смелый и крутой, плакал как последняя девчонка. Сидящая рядом Хильде безучастно водила рукой по песку, с нечитаемым выражением лица. Ганс выбрал её, она знала это и рада, но жалела брата. Пляшущий огонёк, появляющийся в животе при виде её кудряшек, незаметно тух. Руки тряслись и тянулись к стоящему напротив Гансу с нагловатым и делано раскаянным рылом. Хотелось бить как животное, лишь бы не видеть этих слез. Но.       Есть ли в этом смысл?

***

      Гюнтер совсем помешался. И в поезде, и в городе он думает лишь о Гансе, смотрит только на него, не чувствует ничего кроме любви к нему. Он носится по квартире, стараясь, как самая услужливая хозяюшка, угодить гостю обслуживанием, едой и присутствием, да только Ганс, закинувший грязные ноги на стол, не интересуется. Он посматривает в родительскую спальню, где лежит его Хильде, не зная сна. Гюнтер же бегает с бокалами и закусками впустую. Он пытается разбавить атмосферу, сделать её толи дружеской, толи романтической, играть, будто всё хорошо, будто окончательный вердикт ему ещё не вынесен. Будто всего, что он тогда видел в лесу, не было. Что он ещё может стать счастливым и прожить долгую жизнь. Он просит Пауля Кранца уйти поспать, мечется беспокойно и болезненно, выставляя себя клоуном и идиотом, как идиот Ганс.       Но ничего не выходит. Ганс уже в родительской спальне.              И от того, как опускаются сильные плечи и на глазах стареет лицо, холодеет в затылке, ведь Пауль знает, какая мысль крутится сейчас в светлой макушке. Взгляд Гюнтера это подтверждает. Момент настал. «К чему твои надежды о любви? Заветный миг возможностей ты проглядишь, И это не причина для стрельбы А эту пулю для другого сохранишь. Ведь знаешь, слезы будут литься через край, О гадостях таких, пожалуйста, не помышляй».       — Гюнтер! Нам надо поговорить.       Они заходят в комнату Гюнтера, и Пауль закрывает дверь на замок. Шеллер безвольной куклой падает на кровать и мажет по лицу руками в попытках стереть рвущиеся наружу слезы. Его всего трясёт, обычно молочная кожа лица горит лихорадочным огнём. Организм бьётся в предсмертной агонии.       — Я не могу больше это терпеть… Я пытался… Ганс был моим последним шансом… Но теперь уже ничего…нельзя… Я умру… От этой… идиотской любви.       Гюнтер плакал, раскинув конечности по кровати и правой рукой поглаживая пистолет. Кранц сидел рядом и периодически тряс друга за плечо, не зная, что предпринять. Истерика продолжалась не больше минуты, как вдруг самоубийца затих и бездумно уставился на потолок. Из окна залетела коричневая бабочка и села на люстру. Гюнтер, забыв обо всём, смотрел на насекомое, словно в первый раз.       — Пауль, я не хочу умирать.       Лежа на спине, он протянул руку к потолку, как будто бы смог бы поймать бабочку, но в тот же миг, насекомое упорхнуло обратно в окно.       — Но я должен.       Гюнтер хотел подогнуть ноги и встать, но вдруг почувствовал сопротивление.       — Гюнтер, я решил, что не буду участвовать. Я пойду домой.       Ожидалось что угодно: гнев, насмешка, укор, крик, переубеждение, но из изможденных пересохших губ раздалось только безэмоциональное:       — Трус.       Гюнтер предпринял ещё попытку встать с кровати, когда понял, что Кранц держит его за плечи, придавив к матрасу.       — Нет, Гюнтер ты не сделаешь это!       — Мы поклялись, в этом смысл, забыл?! Нельзя сейчас давать заднюю, либо любим и счастливы, либо мертвы! — прокричал Шиллер, начиная бить противника по предплечьям.       — Нет, в этом нет смысла! — Пауль шипел от боли, но не сбавлял давления. —Наша смерть ничего не докажет! Когда мы умрём, никто ничего не узнаёт и ничего не поймёт! — Гюнтер попытался ударить ногами по груди соперника, но тот увернулся и сменил позицию, сев ему на пояс и прижав руки за предплечья к кровати.       — Предатель! Ты ничего не понимаешь! Люди прочтут наши записки, о нас узнает весь мир, и тысячи людей поймут наконец, какого это страдать от любви, и люди изменятся! Мы есть необходимая жертва! — вдруг Гюнтер выгнулся в спине и воспользовавшись моментом замешательства, высвободил руки.       — Бессмысленно! Люди всегда будут страдать от любви, ты ничего не изменишь! — Кранц едва заметил момент, когда ледяная рука впилась ему в шею, пришлось вцепиться в неë, — только наши близкие, моя и твоя семья, будут страдать! Помнишь стихи твоей сестры? «Ведь знаешь, слезы будут литься через край, о гадостях таких, пожалуйста, не помышляй»! Помнишь? Она знала!       На багровеющем лице словно изобразилось сомнение и скорбь о грядущем. Хватка ослабла, Гюнтер на мгновение замер. Но через мгновение сделал резкий выпад, освободив руку и выхватив пистолет из заднего кармана.       — Прости, Пауль Кранц. Придётся изменить план и убить сначала тебя, потом Хильде с Гансом, а потом себя, как же ты…       Ситуация была и правда критическая, думать нужно было быстро. Пауль не придумал ничего лучше, как самым неожиданным образом провести ладонью вдоль живота и засунуть противнику руку в штаны. Хитростью на хитрость, да? Гюнтер вздрогнул, сбился, попытавшись перехватить движение руки и в этот момент из его рук был выбит пистолет и в тот же миг выкинут в окно.       — Нет!       — Довольно, Гюнтер, хватит валяться на кровати. Мы сейчас ничем не лучше тех двоих.       — Не-е-ет…       Нечеловеческие силы ушли из слабого тела, оставив усталость и страх. Вернулся тот же мандраж и тремор. Голубые глаза снова наполнились влагой.       — Пауль, пожалуйста!.. Мне нужен… пистолет! Мне плохо, я… не могу больше здесь находиться, меня… душит воздух! душат… мысли о нём! Я не могу так жить…       Пауль снова положил руку на трясущееся плечо и начал успокаивающе поглаживать.       — Ты сильный, Гюнтер! Ты выдержишь.       — Нет! Нет… — Гюнтер сделал глубокий вдох, чтобы искоренить рыдания, — пусть умирать бессмысленно, я просто не могу дальше жить с ним. Только я его вижу, или даже думаю о нем, у меня едет крыша! Нет, если ты не дашь мне убить их, я убью только себя.       — Гюнтер, ты мой лучший и единственный друг, — Пауль наклонился заключил его в объятия, крепко прижав к себе, — и я тебе обещаю, что тебе станет легче, и я сделаю всё для этого.       — Я не могу в это верить. Это слишком… Слащаво, так не бывает.       — А ты просто верь, как дурак, и всё.       Светлые глаза, блестящие влагой, глядели обиженно и упрямо, как у ребенка. Кроме этого где-то на дне влажного взгляда изредка мелькала искра сумасшествия.       — Ганс — всё, ради чего я хотел бы жить. Я больше никогда никого не полюблю.       — Ты и сам понимаешь, что это неправда. В один день ты проснёшься без любви к нему, как я проснулся без любви к Хильде. И ты почувствуешь облегчение и силы делать лучшие вещи! И жить станет легче. Поверь мне: всё пройдёт.       — Но сейчас так плохо, что умереть будет легче всего.       — Гюнтер! К чему помыслы о любви и смерти? Ты умный, сильный и самый интересный человек из всех, кого я знаю! И я знаю, что мы поспешили с выводами, — Гюнтер непонимающе свёл брови, — мы можем быть счастливы и без любви! Да, это не такое счастье, пусть менее сильное, но всё же. Оно в открытиях, путешествиях, в познании, в прогулках! И я хочу разделить его с тобой.       Пауль Кранц наконец-то освободил Шеллера от своих рук и с торжественным видом с плохо скрываемой улыбкой на лице протянул ладонь.       — Согласен ли ты, Гюнтер Шеллер, отказавшись от большего счастье, искать меньшее вместе со мной?       Старые часы отметили несколько громких ударов тишины. Весь мир сжался до лица одного человека, с тяжёлым размышлением смотрящим на открытую ладонь. И мир взорвался красками и облегчением, когда другая ладонь пожала её.       Пауль снова крепко обнял его, зашептав слова поддержки.       — Обещай мне другое. Обещай, что не совершишь самоубийства втайне, не поговорив со мной. Что в тяжёлый момент, расскажешь мне обо всём, позвонишь или скажешь, неважно. Обещай, что не предашь нашу дружбу.       — Я… Обещаю.       — Тогда хватай самое нужное, еду и деньги. Мы немедленно уезжаем.       — Куда?       — Пока не знаю.