Wanna Hear a Joke?

— Нориаки, — Дио накрывает его плечи своими ладонями, пока он выбирает книгу в огромной библиотеке, лабиринтом скрутившейся вокруг маленького, но очень мягкого дивана. Планы завалиться на него и почитать становятся всё более призрачными. Нориаки поворачивается и сталкивается с пронзительным взглядом сквозь кружевную чёрную вуаль. Дёргает кусок ткани, скрывающий лицо Дио, и, вздохнув, спрашивает: — Что ещё ты задумал? — Наши похороны, — отвечает Дио, заново закрепляя вуаль на макушке с помощью заколки. Нориаки роняет на пол книгу. — Что? Я устраивал себе поминки четырежды с тех пор, как стал вампиром. Нориаки понял одно за несколько недель своего плена: спорить с Дио не имеет никакого смысла. Он ставит книгу обратно на полку, рассматривает разодетого в чёрное Дио с головы до ног. — Мне нужно переодеться, — говорит Нориаки и поправляет лацканы пиджака Дио. Они собираются в просторной комнате с двумя пустыми гробами. Слабый свет ложится серой пеленой на склонивших головы безмолвных слуг, украшающих гробы розами. Нориаки подходит, проводит рукой по лакированной крышке белого гроба — как раз под его рост. — Скажешь что-нибудь? — Дио оказывается за его спиной совершенно бесшумно, берёт одну розу и засовывает в маленький кармашек на груди у Нориаки. — Это всё ради того, чтобы я сказал, какой ты хороший? — поднимает брови Нориаки. От розы пахнет — сладко и нежно, и этот запах напоминает о том моменте, когда они курили в саду, и Дио снял с себя шарф и обмотал вокруг плеч замёрзшего Нориаки — почему и зачем, Нориаки не знает до сих пор. — Я начну, — не отвечает на его вопрос Дио. Слуги отходят в сторону, как декорации в этом сюрреалистичном представлении. — Дио Брандо был добрым и способным ребёнком, каким гордился бы любой отец, кроме того, что был дан ему Всевышним, — Нориаки показалось, что у Дио изменился голос — как-то едва заметно стал надломленным. — Дио исправил такую оплошность судьбы, как и многие другие, встретившиеся ему на пути, и перекроил свою жизнь по своему усмотрению. Кто-то из слуг всхлипывает. Какёин закатывает глаза. — Всё, что Дио любил, он потерял, — продолжает Дио, держа руку на крышке своего гроба, — всё, что он ненавидел, он уничтожил, и с тех пор его окружала только пустота. Разве может быть человек более одиноким, чем Дио, запертый в гробу на дне океана? Он хочет сказать что-то ещё, но не говорит — поворачивается к Нориаки и протягивает ему руку в приглашающем жесте. — Не думай, что я буду лить слёзы по тебе и твоему потерянному детству, — морщится Какёин, подходя ближе. — Дио Брандо был жестоким и эгоистичным мудаком, не способным принять тот факт, что кто-то может любить его, и презиравший всё своё окружение, но больше всего — самого себя, — он на ощупь находит руку Дио и сжимает её в своей, — он не мог смириться с тем, что его отец был такой мразью, в то время как другие отцы относились к своим детям с любовью, и ненавидел саму мысль о привязанности и заботе, так? Дио выглядит в равной степени взбешённым и растерянным — губы в плёнке чёрной помады кривятся, как у расстроенного ребёнка, скрытые вуалью глаза кажутся потускневшими. Он весь представляет собой ледяную глыбу, готовую вот-вот развалиться и похоронить Нориаки под сияющими осколками, так что он разворачивается и прижимается ухом к груди Дио, где уже никогда не будет биться сердце. — Никто не рождается жестоким, — примирительно говорит Какёин, — и никто не рождается героем. Но ты не должен навсегда становиться чудовищем, Дио. Ты достаточно по себе скорбел. Дио прижимает его к себе одной рукой, по-прежнему ничего не говоря, и Нориаки чувствует, что эта глыба, раздираемая изнутри чем-то, о чём он имел очень смутное представление, простоит тут ещё какое-то время, не рассыпаясь. — Скажи что-нибудь обо мне, — просит он и отстраняется, поправляя свой костюм. — Нориаки Какёин был из тех, кто проявит сострадание даже к отгрызающему ему ногу волку, — начинает Дио, и Какёин фыркает, разворачивается и собирается уходить, не понимая, чего вообще ожидал. — Он знал, что против Дио у него не было шансов, ведь он не поцелованный в жопу Джостар, которому не страшны ранения, и всё равно принял бой. — Заткнись нахуй, — Нориаки замирает у двойных дверей, ведущих в продуваемый всеми ночными ветрами коридор, — ты ни черта не знаешь об этом. — Ты хотел этого, — пожимает плечами Дио. — Сбежал из дома, увязался за первым парнем, спасшим тебе жизнь, и к тому же влюбился в него, как идиот, — марионетки-слуги разом падают на пол, когда Дио скользит в спёртом воздухе, оказавшись за спиной Нориаки, — ты хотел умереть. Нориаки чувствует, как волоски на затылке встают дыбом, когда Дио это говорит, и не может возразить. — Ты не хотел, чтобы это путешествие заканчивалось, — Дио обнимает его сзади и вытягивает его руку в сторону, как для танца, — не хотел снова становиться обычным неудачником Нориаки, ведь твои новые друзья исчезнут, стоит им добиться желаемого. Ты был в таком отчаянии, что пошёл против меня, и разве это не трагично? Я отнял у тебя жизнь и затем подарил её. — Ты сделал это для себя, когда понял, что против Джотаро тебе не выстоять, — напоминает Нориаки, выскальзывая из объятий. — Я сделал это, чтобы ты понял, — неожиданно мягко отвечает ему Дио за его спиной, — что ты важен сам по себе, а не только как часть вашей честной компании. И чтобы спасти свой зад, да, — не отпирается, зная, что врать Нориаки у него не получится. — Но тебе ведь было весело путешествовать с ними? Чувствовать себя частью чего-то, что сильнее тебя. — Я каждый день этой поездки проводил, как последний, — хмурится Нориаки, поворачиваясь и складывая руки на груди. Дио хватает его розочку из кармана двумя пальцами и заправляет себе за ухо: — Писал завещание и ссался под себя? Как это на тебя похоже, — тянет Дио и получает кулаком под дых — смеётся, уклоняясь от атак Нориаки, пока тому не надоедает. — Ты невыносим, — стонет Нориаки и упирается ему лбом в грудь. — с тобой невозможно разговаривать. Ты как ребёнок, но только двухметровый, всесильный и злобный. — Все дети злобные, — парирует Дио.

***

— «… Улица, на которой мы очутились, была тиха и пустынна. Она пролегала рядом с крепостной стеной, вдали от старого города. Здесь не было фонарей. Лишь кое-где в окнах горел свет, слышались отдаленные голоса и смех. На самой же улице не было ни души. Легкий и влажный ветер с реки вливался в горячий ночной воздух. Лестат стоял рядом, неподвижный, точно каменное изваяние…» — Думаешь, они были любовниками? — спрашивает Дио, немного приподняв голову с колен Нориаки. Они расположились на диванчике в центре библиотечного лабиринта — до наступления темноты остаётся целая вечность, которую Дио пролежит на коленях Нориаки, слушая, как тот читает ему вслух романы Энн Райс и как откуда-то издалека доносятся звуки ноктюрна Шопена — если прислушаться, можно услышать, как игла скользит по пластинке. — Если ты и дальше собираешься меня перебивать, я заткну тебе рот и буду вслух читать «Фауста», — ворчит Нориаки, опуская руку на золотые волосы Дио и пропуская их сквозь пальцы. — Думаю, они были… близки. Ты дашь мне продолжить? Дио послушно кивнул и замолчал, прикрыв глаза и слушая спокойный голос Нориаки, струящийся в застоявшемся воздухе библиотеки, как шёлковый белый шарфик. Ноктюрн затихает, за ним следует пауза и первые звуки Вальса #7. — «За длинными рядами низких остроконечных крыш вздымались тени могучих дубов, и их кроны, покачиваясь, рождали мириады звуков, заполнявших все пространство от мостовой до низко висящих звезд. Боль на мгновение оставила меня. Я закрыл глаза и слушал легкое пение ветерка и тихий плеск воды. Мне удалось забыться… ненадолго. Я знал, что это скоро кончится, что покой, словно птица, выскользнет из рук и улетит прочь, а я в отчаянии брошусь следом, тщетно пытаясь обрести его вновь, более одинокий, чем любое из существ, сотворенных Богом…» День тянется медленно-медленно, как будто издеваясь над ними. Где-то за пределами их маленького рая во всю светит солнце, шумные прохожие разговаривают о всякой ерунде, торгуются, влюбляются и расстаются, но только не здесь: в особняке, как бы Нориаки ни старался, всё остаётся мертвенно-спокойным, неподвижным, зависшим между двумя секундами, наполненным только звуками его голоса и мягким звучанием Шопена. Он переворачивает страничку книги в мягкой обложке — радости жизни от фонда Спидвагона были по-своему очаровательно дешёвыми. — «…Она огляделась и сказала, что эта комната ей очень нравится, но где же мама? Она хочет к маме… Лестат взял расческу и принялся расчесывать ей волосы, осторожно, чтобы не сделать больно. Распутанные локоны сияли, как шелк. Никогда я не видел такого красивого ребенка, а теперь ее красота засветилась холодным огнем, огнем вампира. Ее глаза стали глазами взрослой женщины. Она будет белой и холодной, как мы, подумал я, но останется прежней. И я понял, что Лестат говорил о смерти. Две крошечные пунктирные ранки на ее шее еще слегка кровоточили, и я поднял с пола платок Лестата и…» Дио, — Нориаки ведёт большим пальцем по его скуле, неожиданно понимая, что Дио и правда уснул на его коленях. — Стоило так настойчиво просить меня читать, чтобы потом уснуть на самом интересном месте. Он не знает наверняка, но с тех сюрреалистичных похорон в Дио что-то почти неощутимо изменилось: он по-прежнему неуместно шутил, лез с поцелуями и не мог ни дня просидеть без очередной выходки, приводившей Какёина в праведную ярость, но эта ярость стала гораздо более терпимой. — Может, это я изменился, — бормочет Нориаки себе под нос, положив ладонь между ключиц Дио. — Конечно, ты изменился, — отвечает тот. Голос вовсе не сонный, даже слегка раздражённый, — даже госпожа Райс подмечает, как трагичны и огромны такие изменения, а ты словно оглох и ослеп. — Заткнись, — беззлобно роняет Нориаки и откладывает книгу в сторону. — Заткни меня, — клыкасто улыбается Дио, но Нориаки на него даже не смотрит. Он садится на диване, поправляет растрепавшиеся золотые волосы и вздыхает: — с каких пор тебя вообще смущает то, как ты ко мне относишься? Нориаки не знает — он вообще ничего не знает. Может, это просто результат их жизни под одной крышей и периодически в одной постели, может, он и правда изменился. Всё стало в разы сложнее, когда он умудрился одной оскорбительной надгробной речью вскрыть так и не зажившую столетнюю рану на том, что у Дио было вместо сердца, и это не выходило из головы. — Ты правда во всё это веришь? В свой рай и во всю ту чушь, которую написал? — тихо спрашивает Нориаки, глядя куда-то в пустоту. — В то, что такие, как мы, способны достичь покоя? Дио мягко берёт его руки в свои: — Ни черта я не знаю про рай. Я болтал с тем священником, чтобы скрасить одиночество, и даже сам поверил в то, о чём говорил. С ним было… спокойно и верилось, что я не такой уж дерьмовый человек, вот и всё. Они молчат, сидя так, что их колени соприкасаются. Нориаки неосознанно обводит пальцами линии на ладони Дио и думает о чём-то, что сложно облечь в слова, хоть они и умудряются говорить без умолку каждый день. — Рай — это дорога в рай, разве я тебе не говорил? — наконец произносит Нориаки и встаёт. — И если ты ещё хоть раз скажешь слово «рай», я тебя сгрызу, как чипсинку, понятно? Дио, вопреки его ожиданиям, не начинает повторять чёртово слово, как попугай, и это одновременно и радует, и пугает. Нориаки уже собирается уйти, когда Дио тихо спрашивает: — Когда ты вспомнил о наших встречах летом? Какёин останавливается и не может сдержать улыбку. Не оборачивается и уже открывает дверь, чтобы уйти и оставить Дио в замешательстве и мелодичной трели пианино: — Я никогда не забывал.

***

— Джузеппе Джакомини! — шипит Нориаки, прижимая ладонь ко лбу. Дио сидит в кресле с видом человека, ждущего похвалы, но постепенно понимает, что тон Нориаки это не предполагает. — Ты похитил Джузеппе Джакомини, — он вздыхает, считает до пяти, матерится, считает до пяти ещё раз и смотрит на Дио из-под тяжёлых нахмуренных бровей. Оперный певец, связанный по рукам и ногам, приглушённо мычит на них сквозь кляп. Дио приказывает его развязать — бежать он всё равно не сможет, не от Дио и его Мира. Джакомини умоляет пощадить его и сулит какие-то несметные богатства, но Дио только помогает ему подняться на ноги и отряхивает его запылившийся фрак: — Нам от Вас нужно только одно, синьор Джакомини, — вкрадчиво произносит он, гипнотически поблёскивая янтарными глазами, — Ваш замечательный голос. Нориаки нервно смеётся, откинувшись в кресле, пока вся эта чушь продолжает происходить. Дио садится обратно, закидывает ногу на ногу и хлопает дважды — подчинённый его воле виолончелист вздрагивает, как от удара током, и обхватывает гриф виолончели длинными пальцами. — Мы договорились об арии Калафа из «Турандот», — бесцветным голосом поясняет виолончелист. Джузеппе Джакомини прочищает горло. Нориаки с силой проводит ладонями по лицу и смотрит на Дио: — Какого хера тут творится? — Небольшой подарок, — пожимает плечами Дио и разводит руками, — ты целый день ныл, как хорошо было, когда вы с родителями ходили в оперу, я вспомнил старые деньки с Джостарами и их серебряными ложками в задницах… — А если бы я тебе рассказывал, как в цирк ходил, ты бы мне слона притащил? — фыркнул Нориаки. Дио примирительно взял его руку и сжал изящные пальцы: — Если подумать, слонов здесь достать даже проще, чем звезду итальянской оперы, так что заткнись, будь благодарным слушателем и не обижай синьора Джакомини, вишенка. Нориаки вздыхает, поворачивается к застывшим музыканту и певцу и тихо говорит: — Прошу прощения. Начинайте, пожалуйста. В пустом обеденном зале акустика была куда посредственнее, чем в оперном театре, но голос Джузеппе Джакомини, мощный и глубокий, казалось, не требовал никаких условий для поразительного звучания, переплетённого с густым и плавным звуком виолончели. Нориаки подаётся вперёд, вцепившись в бархатные подлокотники своего кресла. — Даже ты, о Принцесса, в своей холодной комнате смотри на звезды, что трепещут с любовью и надеждой, — голос запутывается в четырёх стенах гулким и протяжным эхом, разносится по особняку и резонирует от каменных стен переливчатым вибрато, дрожит у Нориаки где-то внутри, волнуя и отчего-то невыносимо печаля. Последняя нота похожа на укол иглы — глаза Нориаки широко распахиваются, из груди вырывается тихий вздох. Одухотворённость сходит со смуглого лица Джузеппе Джакомини, сменившись тревогой в чёрных глазах. Нориаки поворачивается к Дио, намереваясь спросить, как долго они собираются мучить их гостя, но застывает с открытым ртом. — У тебя что, слёзы? — Нориаки встаёт и подходит к Дио вплотную, склонившись над ним, пока безэмоциональный виолончелист уводит Джузеппе Джакомини прочь из особняка. Дио прячет глаза. — Заткнись, — у него не знакомый Какёину тихий голос. Нориаки просовывает колено Дио между ног и поднимает его лицо за подбородок двумя пальцами, разглядывая мокрые ресницы со странным чувством облегчения. — Я целый месяц терпел несусветного мудака, чтобы потом ты за пять минут с нихуя превратился в драматичного юнца, — голос хриплый, и он не может оторвать взгляд от того, как крохотная слезинка сверкает в лунном свете и скатывается вниз к уху, оставляя мокрую дорожку. Нориаки наклоняется и прижимается губами к уголку глаза, чувствуя вкус соли. Дио дёргает его вниз за жёсткий верхний край корсета так, что Нориаки обхватывает бёдрами его колено — его лицо прямо напротив лица Дио. Нориаки целует закрытые веки, мокрые ресницы и холодные щёки, целует переносицу с появившейся на ней вертикальной складкой, обхватывает лицо Дио ладонями и шепчет: — Ты красивый. Ты такой красивый, Дио, — притягивает к себе, ближе, вовлекая в глубокий поцелуй и ёрзая на колене Дио, чувствуя его руки у себя на пояснице. Дио неторопливо расстёгивает ремешки портупеи, другой рукой сжав ягодицу Нориаки, отчего тот выдыхает в поцелуй, отстраняется, глядя на Дио потемневшими вишнёвыми глазами. — Скажи, чего ты хочешь, — Дио запускает руку в его штаны, обхватывает член ладонью, медленно проводит длинными ногтями по чувствительной коже, — скажи, чего ты хочешь, Нориаки. Какёин глухо стонет, закрыв рот рукой, подается вперёд, в ладонь Дио, упирается свободной рукой в спинку кресла и говорит очень тихо: — Отсоси у меня, — глаза Дио загораются жутковатым огоньком предвкушения, пальцы крепче сжимают член Нориаки, — я хочу, чтобы ты мне отсосал. Дио легко подхватывает его, встаёт и швыряет в кресло, со скрипом отъехавшее дюймов на десять, прямо к незанавешенному окну. Садится между его ног, трётся щекой о выпуклый стояк, выпирающий из кожаных штанов — Нориаки нетерпеливо вцепляется в его волосы. Мокрый язык проходится по сине-фиолетовой синтетической коже, оставляет след из слюны. — Что я должен сделать? — Дио ведёт руками по бёдрам, цепляет тонкий ремень пальцами. — Сними с меня ебучие штаны и отсоси мой ебучий хуй, Дио, — Нориаки готов взвыть, — заткнись и делай, что говорят, солнце моё. — Сразу бы так, дорогой. Пряжка ремня звякает, штаны съезжают до щиколоток, обнажая вставший член. Дио проходится по всей длине языком, берёт головку в рот — она утыкается ему в щёку изнутри, заметно её оттягивая. Нориаки касается выпуклости большим пальцем — глаза Дио блестят хитро, как у кошки, загоняющей добычу в угол. Он выпускает член изо рта с влажным причмокиванием и улыбается, обнажая клыки. — Tu pure, o Principessa, — мокрый от слюны член обдаёт холодным дыханием, и Нориаки вздрагивает всем телом, — nella tua fredda stanza guardi le stelle, — губы касаются внутренней стороны бедра, когда он поёт — низко, идеально выводя каждую ноту, — che tremano d’amore e di speranza… — Ты невыносим, — стонет Нориаки, — на что я вообще наде- ах! Дио заглатывает его член почти до основания, сжимает вокруг него горло и не моргая смотрит снизу вверх с очевидным превосходством. Немного отстраняется, но не выпускает член изо рта, руками припечатывая беспокойные ноги Нориаки к креслу, обводит языком головку, снова пропускает её в горло, двигая головой, пока Какёин держит его за волосы сжатой в кулак рукой. Нориаки приглушённо всхлипывает и начинает двигать бёдрами сам, насаживая рот Дио на свой член, и тот поддаётся, расслабляет горло, позволяя Какёину трахать его так, как ему нравится. Нориаки нравится брать его глубоко, резко, в среднем темпе, нравится, когда по члену проходится кромка зубов, нравится, как пенится густая слюна у основания, как послушно Дио опускается и утыкается носом ему в лобок, нравится, как он позволяет Нориаки закинуть ногу ему на плечо и как он по-прежнему смотрит — с любопытством на дне золотистых глаз. — Дио, — стонет он, выгибаясь так, что видит перевёрнутый розовый сад за окном, — Дио, чёрт, я… Изливается Дио в рот, дрожащей рукой прижав его лицо к своему паху, в последний раз ахнув, и замирает с запрокинутой головой и открытым ртом, уставившись в потолок. Дио осторожно выпускает упавший член изо рта, вытирает губы тыльной стороной ладони и прижимается щекой к внутренней стороне бедра Нориаки, наслаждаясь мягкостью его бархатистой кожи. — Хочешь анекдот? — очень тихо спрашивает Дио. — Я тебя сейчас придушу, — стонет Нориаки и в доказательство своих намерений сжимает шею Дио бёдрами. Тот весело скалится на него: — Ты такой извращенец. — Давай свой тупой анекдот. — Какие шутки самые глубокие? Нориаки не знает, смеяться ему или врезать по этому довольному улыбающемуся лицу, и позволяет Дио вжать себя в кресло, растекаясь под весом его тела, и отвечает на долгий, мокрый поцелуй, обхватив лицо Дио ладонями. — Про утопленников, — отвечает Дио ему в губы и начинает смеяться. Нориаки безуспешно отпихивает его от себя, трясясь от смеха: — Знаешь, если бы я сказал не про оперу, а про цирк, тебе бы и стараться не пришлось, — он ждёт, пока Дио поднимет на него вопросительный взгляд, — ты сам по себе ебучий клоун.

***

— Правда, — отсмеявшись, говорит Нориаки, глядя, как испуганный слуга исчезает в темноте дверного проёма после того, как Дио — весьма недурно — спел ему «У Мэри был ягнёнок». — Значит, ты влюблён? В Джотаро, — Дио садится напротив по-турецки и прикуривает сигарету от зажигалки-зиппо. Нориаки перестаёт смеяться. — Не смущайся, вишенка, я не ревнив. Нориаки может и не отвечать — Дио и так прекрасно знает: протягивает ему подкуренную сигарету, достаёт себе ещё одну и ждёт. Ему нечего сказать: это было глупо и настолько очевидно, что, случись это с кем-нибудь другим, Нориаки закатил бы глаза и перестал слушать уже после слов «подростки» и «безответно». Но на деле… — Да, — вздыхает он, — а он влюблён в меня. Ну или я так думаю, потому что это легче, — он разводит руками, выпуская дым через нос. Дио молчит, задумчиво комкая в ладони пустую пачку сигарет. — Я скучаю по нему. Они сидят в тишине — слышно только, как в саду перекликаются ночные птицы. Нориаки тушит сигарету о стеклянную поверхность журнального столика. — Правда, — тихо говорит Дио. — Ты сожалеешь? Он знает, что должен ответить «нет», успокоиться и больше не выбирать правду никогда в жизни, знает и кивает, затягиваясь напоследок. — Джотаро гораздо больше похож на Джонатана, чем я ожидал, — начал он. Взгляд Нориаки из печального меняется на какой-то другой — Дио не может точно сказать, что этот взгляд выражает. — Словно он опять смотрел на меня с укором, а не с ненавистью, даже после того, как я разрушил его жизнь. Такие же пронзительные глаза, такая же сраная синь, не дающая покоя. Он не должен это объяснять, но не может остановиться и говорит без умолку обо всём, что помнит, не разбирая, сожалеет он об этом или нет — в конце концов, разве не вся его жизнь была полна разочарований и провалов? Нориаки перебирается к нему на диван, обхватывает его руку своими руками, прижимается лбом к плечу, и, кажется, тянущее чувство сожаления немного притупляется. — Действие, — выбирает Какёин, когда Дио замолкает. Тот гладит его большой ладонью по волосам: — Укради что-нибудь. — Чего? — Нориаки отстраняется, чтобы посмотреть на его хитрое лицо. — У тебя крыша подтекает, знаешь? Но Дио не распознаёт такие метафоры, и Какёин проводит следующие четверть часа, объясняя особенности современной семантики, пока они и правда выбираются из особняка под покровом ночи, и замолкает, когда они останавливаются напротив круглосуточного магазина с тусклой неоновой вывеской. — Давай, преступная вишенка, — шепчет Дио, наклонившись к его уху. — Зелёного Жреца не использовать, это слишком легко. Они заходят в магазин — из динамика в углу доносится «More Than a Woman» группы Bee Gees, уставший продавец сонно покручивает густые чёрные усы, опершись на стойку с кассой. Нориаки неловко здоровается с ним, поднимая ладонь в приветственном жесте, и Дио фыркает, стараясь скрыть смешок. — Что я должен украсть? — беспокойно шепчет Нориаки, и Дио указывает на стенд с журналами для взрослых в другом конце магазина. Какёин матерится одними губами. — Тогда отвлеки его, раз пришёл со мной. — С чего я должен тебе помогать? — также шёпотом спрашивает Дио. Продавец начинает посматривать на них с подозрением. — Потом можешь пропустить ход, — сдаётся Нориаки и Дио, просияв, уверенным шагом направляется к продавцу, пока Нориаки проскальзывает мимо стеллажей с сигаретами, жвачкой и газировкой. Журналы были на любой вкус — кроме вкуса Какёина, конечно. Сгорбившись перед стеллажом, Нориаки прикидывает, что из этой сомнительной периодики будет тише всего шуршать, и мысленно проклинает Дио с его запретом использовать Жреца. Осторожно, двумя пальцами, хватает журнал с самого края и мысленно себя хоронит, когда случайно роняет тот, что лежал поверх этого ряда. Дио у стойки, до этого забалтывающий продавца своими россказнями про бога и рай, громко кашляет. Облегчённо вздохнув и прижав добычу к груди, Нориаки собирается отступать и, не рассчитав расстояния, врезается спиной в стеллаж с газировками — банки и бутылки с грохотом и звоном падают на кафельный пол и разбиваются вдребезги, всюду разливается разноцветная и липкая газированная жижа, а в следующее мгновение Дио держит его на руках и смеётся. Нориаки весь мокрый от газировки и невероятно взбешённый. — Ты такой еблан, что у меня просто слов нет, — говорит он, когда Дио опускает его на землю — они в нескольких десятках метров от магазина, в котором по-прежнему творится хаос. — Это не я врезался в стеллаж и похерил всю миссию, — резонно замечает Дио, наклоняется и сцеловывает с щеки Нориаки мокрый след от апельсиновой содовой. — Мы оба ебланы, признай. Нориаки и так знает. — Давай, правда или действие? — примирительно спрашивает Дио, пока они идут по пустынной улице обратно к особняку. Нориаки выглядит обиженным и листает липкие от газировки странички порножурнала, ни на чём не задерживая взгляд, и отвечает только тогда, когда они оказываются в ванной, где Дио снимает с него пропахшие ароматизаторами вещи и набирает тёплую воду. — Правда, — устало говорит он, погружаясь в воду. Дио сидит рядом с ванной, разглядывая его бледное тело. — У меня был шанс? Может, не стоило этого спрашивать — не то чтобы он на что-то надеялся хоть когда-нибудь и не то чтобы он испытывал к Какёину что-то определённое. Нориаки поднимает на него заинтересованный взгляд и касается мокрой рукой его щеки: — Конечно, — спокойно отвечает Какёин. — У тебя были все шансы, а ты решил перестраховаться и захватить мой разум. Поверь, я и сам хотел бы, чтобы всё было проще. Дио перехватывает его руку и мягко прижимается губами к костяшкам пальцев.

***

Нориаки привыкает — к тому, что Дио устраивает клоунаду из всего на свете, к его перепадам настроения и ко всей прочей несуразности, складывающейся в одну цельную картину. Привыкает к неожиданным предложениям, к внезапной искренности и к тому, как Дио предпочитает вообще не говорить о чём-то, кажется, совсем бестолковом. Привыкает к трупам в столовой, к лаконичной жестокости, с которой Дио лишает жизни тех, кто ему безразличен. Вздыхает, зовёт кого-нибудь прибраться и больше не злится — и Дио перестаёт показушно питаться при нём, как будто теперь это не имеет значения. Какёин не говорит с ним об этом всём — не имеет смысла. Находит Дио в пустой комнате на самом верху, где стоит прислонённый к стене гроб. — Эй, — для приличия стучит по стене, привлекая внимание, прекрасно зная, что его наверняка было слышно задолго до этого, — у меня кое-что есть для тебя. Дио поднимает брови: — Рождество вроде бы давно прошло, Санта. — Идём, — машет рукой Нориаки. В комнате на стене висит большая белая простыня и стоит старенький проектор, с которым Нориаки возится, устанавливая внушительного вида бобины с плёнкой. Дио смотрит с интересом. — Вот, — Нориаки отряхивает руки и садится перед стеной с простынёй, на которой подрагивает кадр с эмблемой фонда Спидвагона. — Попросил прислать. Думал, тебе понравится. На экране появилось ночное небо где-то в степи — ровная плоская земля и небесная беззвёздная чернота. Дио хмыкает и собирается что-то сказать, но тут в самом центре, где земля сходится с небом, появляется небольшой полукруг света, и он закрывает рот, не мигая наблюдая, как полукруг разрастается, становится из голубовато-зелёного жёлтым и персиково-оранжевым, а затем — красным. Нориаки смотрит на него, скосив глаза, и видит, как Дио подаётся вперёд, как смотрит жадно, приоткрыв рот — на экране появляется солнце, маленький розово-красный шар. Проектор тихо постукивает, мотая плёнку. Нориаки смотрит на рассвет с пока неясной, до конца не осознанной тоской — для него прошло не так много времени, как для Дио. Один восход солнца сменяется другим — на берегу моря, за ним ещё один — в городе, где ровную линию горизонта изрезали угловатые крыши домов. — Позвони ему. — Что? — Нориаки поворачивается к нему, оторвав взгляд от экрана. Дио смотрит на него так, что от этого взгляда где-то внутри становится больно. — Я что, заикаюсь? Иди, позвони своему придурковатому Джотаро, пока я не передумал и не сделал тебя настоящим залож… Нориаки валит его на пол, обнимая, пока солнце поднимается над заснеженными деревьями, над цветущим садом, над дымящими трубами завода, над плавными изгибами холмов и над высоченными горными пиками. — Телефон в закутке между кухней и прачечной, — глухо говорит Дио ему в плечо, всё ещё придавленный к полу. — Я тут ещё… посмотрю. — Я люблю тебя, — шепчет Нориаки, как самый большой секрет. — Не как друга. И не как любовника. Как Какёин Нориаки любит Дио Брандо. Дио улыбается, прижимая Нориаки к себе и затем размыкая объятия: — Давай, вали, — он толкает Нориаки в грудь, чтобы тот встал, — ты мне обзор загораживаешь. Нориаки вскакивает на ноги и мчится к телефону так, будто от этого зависит вся его жизнь, снимает трубку на пружинном проводе и понимает, что не знает номера. Набирает по памяти тот, что был на визитке фонда Спидвагона, оставленной вместе с книгами и плёнками, и просит соединить с домом Куджо. В Японии сейчас раннее утро, ещё даже не рассвело, думает Нориаки. Гудок, за ним ещё — он сжимает трубку во вспотевшей ладони, с каждой секундой всё меньше уверенный, что делает всё правильно. Четвёртый гудок, пятый — он собирается повесить трубку после следующего. — Алло. Он зажимает рот ладонью, чтобы не издать какой-нибудь глупый звук. Джотаро на том конце этого звонка сонно и раздражённо сопит. — Алло? — он должен что-то сказать, но не знает, что именно — он весь как будто стал мешком с перьями, бестолковый и очень-очень легкий, настолько, что, кажется, вот-вот оторвётся от земли. — Алло. Говорите. — Привет, ДжоДжо, — выдавливает Нориаки из себя и вцепляется в трубку двумя руками.