По раскалённому льду

Второе место для неё воспринимается не так уж и плохо, учитывая ее состояние и все прошедшие соревнования. Это не третье. Она поворачивает голову влево, смотрит на счастливую Ками и даже не чувствует ничего. Понятно, что все ставки были на неё. На этого расцветающего ребёнка. Аня понимает, что сама теряет доверие тренеров. Понимает, что уже уходит на второй план, и основной надеждой становится вовсе не она. Отрыв в двадцать баллов. Замечательно. Если она не напряжется в этом сезоне, то в следующий даже не выйдет, она в этом не сомневается. Её просто выпрут. А Сашку? А Сашку не спишут, она может зубами вгрызться в лёд, и ее точно оттуда никто не оттащит. Она сильная, в ней полно нераскрывшегося потенциала, у неё есть нехилая мышечная масса, с помощью которой она вывезет любой прокат. А Аня? А у Ани ничего. А у Щербаковой «однотипные программы», «однотипное выражение лица», «однотипные ошибки», ужасное скольжение, ужасные выезды, ужасные прыжки, ужасное владение коньком, а главное огромное количество незаслуженных грибов. Вот что у Аннушки. Образ вечно довольной и милой девочки снова рушится, на этот раз в раздевалке под грузом усталости и разочарования. Саша что-то неимоверно весело обсуждает с Камилой, а Аню от этого просто тошнит. Она не может выносить эти жизнерадостные диалоги, просто не понимает, по какому поводу они так веселятся, что заставляет их так звонко хохотать, что уши закладывает. Или ей кажется, потому что в таком состоянии она склонна преувеличивать. Она думает, что сейчас снесет эту дверь с петель и рванет по лабиринтам Таллина без оглядки. Так, чтобы забыть, заглушить и не помнить. Но вместо этого она тихо встаёт, забирает свою сумку, легко толкает дверь и выходит из помещения, не попрощавшись со слишком увлечёнными разговором подругами. Она надеется, что ее никто не потревожит, и она сможет хотя бы просто завалиться спать. Но планам не суждено сбыться, потому что у раздевалки её вылавливается Глейхенгауз, вцепляясь в предплечье и точно не собираясь отпускать. Она даже не спрашивает, знает, о чем разговор будет. Они в тишине доезжают до отеля на такси, поднимаются в её номер, и Аня устало усаживается на кровать, устремляясь взглядом в этот подлый прищур чужих глаз. — Ань, ты скажи мне, пожалуйста, когда ты головой будешь думать и перестанешь вести себя как ребёнок? — облокачивается на тумбочку напротив кровати, смотрит свысока, насмехается. — Вам же это нравилось, нет? Не поэтому ли я стала чуть ли не единственной любимицей в этом и прошлом сезонах? — она не собирается строить из себя сломанное и нежное существо. Только не с ним. Она верила ему, когда была маленькой. Она верила ему, она ему доверяла, он был для неё настоящим другом, но с возрастом эта дружба стала переходить границы, ломать стены и ломать ее доверие. Это недовольство, поддержка только тогда, когда он этого захочет, эти невзначай брошенные по-отечески взгляды. С Алиной так же было. Только вот Алину он совершенно маленьким ребёнком не видел, с детства не воспитывал, но от этого только больней. От наивности детской больней. — Повтори, — тихо приказывает. — Я имею в виду, что вы заинтересовались мной только из-за моей беспомощности. Так же удобнее слепить то, что нужно вам, — он вцепляется буквально в этот комод, да так сильно, что в глазах бесенята, а пальцы белеют. — Ты на что намекаешь?! — будто рычит. Аню это пугает. Вот сейчас и правда пугает. Он сдвигается с места, медленно приближаясь к ученице. Она не знает, на что он способен в таком состоянии. Раньше таким совершенно не видела. — Хочешь сказать, что из других у меня ничего лепить не получается? Ты к этому клонишь? Или в этом есть более острый подтекст, а, Анют? — он все ближе подходит, а Аня отдаляется, вжимаясь в спинку кровати. Его это не останавливает, он видит страх в её глазах, считает, что сейчас как никто другой сможет на неё повлиять. — Ты головой думаешь? У тебя олимпийский, мать его, сезон. С тобой Этери не нормально поговорила, до мозгов не долетело? Не дай бог, Аня, не дай бог, ты провалишь олимпиаду и оставишь штаб без медалей. Я клянусь, я кислород твоему парнишке перекрою, раз себя ты не жалеешь. Ты знаешь, у нашего штаба рычагов полно, один щелчок, и он вылетает на последнюю строчку во всех соревнованиях, — а ведь она верит. Да так, что на глазах слёзы проступают, она привыкла ему верить, а он человек слова. — Не надо, пожалуйста, — тихо говорит, утыкаясь взглядом куда-то вниз, не смотрит на него совершенно. А он наоборот, вцепляется в подбородок, разворачивая голову на себя. Она права, манипулировать беспомощными гораздо проще. — Я надеюсь, что ты меня на этот раз точно поняла. И учти, маленький ангелочек, если ваши игры зашли дальше, чем детская влюбленность и поцелуйчики в раздевалке… — Почему вы о Саше так не печётесь все? — прерывает его словесный поток, вкидывает первое, что в голову приходит, захлёбывается в собственных слезах. — Да потому что на неё никто не ставит, как ты, черт возьми, не понимаешь?! — кричит громко, так громко, что Щербакова буквально трясётся. Он снова вцепляется крепко в плечо, снова делает больно, когда в комнату кто-то с яростью стучится. Даниил Маркович смеётся, — Твой пришёл? У вас планы на вечер были? Как жаль, ну я открою, — наконец отцепляется от неё, неторопливыми шагами идёт к двери, щёлкает замком и открывает ее. Аня утыкается лицом в ладони, обессилено стонет, старается хоть чуть-чуть успокоится. Но вместо этого голова начинает трещать по швам, желудок от голода воет, ей то жарко становится, то в дрожь бросает, зрение отказывается фокусироваться. Но она все равно плетётся к двери, надеясь предотвратить возможный конфликт. — При всем уважении к вам, Даниил Маркович, но вы редкостная мразь, — сразу, с порога. У Жени ужасно разъяренный вид, брови нахмурены, зелёные ясные глаза потемнели жутко, кулаки сжались. Тренер от наглости замирает, Аня пользуется моментом, вылетает за порог, оттаскивая Семененко на негнущихся ногах, прикрывает дверь, пытаясь вырвать хоть секунду. — Женя, пожалуйста, я тебя очень прошу, уйди. Сейчас уйди, правда, Жень, — тараторит она, оглядываясь на дверь. Он видит, что у неё руки дрожат, когда она пытается толкнуть его в грудь, отстраняя дальше от двери, взгляд мутный, стеклянный, тушь страшно размазана от слез, губы обкусаны, кровь на них выступает, а на подбородке красные следы от пальцев. Он смотрит на своё сокровище потеряно, с болью, разъедающей все внутри, а потом со злостью, но не на неё, на человека за дверью. — Пожалуйста, Женя, я разберусь. Честно, сама разберусь, все в порядке будет, обещаю. Ты только не иди туда, хорошо? — потрясывающимися руками старается вытереть слёзы. Он хочет разбить ему лицо. Так, чтобы след видимый остался, чтобы ему больно было, чтобы он этой этой боли выл, чтобы страдал. Разума в его голове полный ноль, но она отчаянно пытается его вернуть. Уверенно кладёт руки ему на щёки, заставляет посмотреть ей в глаза. — Давай я просто вернусь туда, а ты уйдёшь к себе, хорошо? Нам же лишние проблемы не нужны, правда? Жень? — он дышит загнанно, не хочет это слушать, зато слышит как шестерёнки в его голове крутятся. Щелчок дверного замка его отрезвляет. Он, не думая, подхватывает Аню за плечи, понимая, что в таком состоянии она самостоятельно вряд ли дойдёт, и срывается с места.

***

— И часто у вас такое? — спрашивает аккуратно в полной тишине, когда она выходит из душа в огромной футболке, в его футболке, которая висит так свободно, что на неё больно смотреть. Кажется, что просто коснувшись её тела, можно увидеть, как она рассыпется, превратится в горстку пепла и улетит далеко, туда, где ее ценить и любить будут. Она неловко садится на кровать, поджимая под себя ноги. — Слушай, мне неудобно, что я стесняю тебя, давай я просто уйду к себе? Честно, так только больше влетит, — переводит тему. — Ань, не глупи, я тебя в любом случае не пущу, ради твоего же блага, — поворачивает голову на неё, сидя на полу, пытаясь различить хоть что-то в этой тьме, проблески света в которой мелькают вместе с проезжающими за окном машинами, — так часто у вас такое? — долгая тишина разрезает сознание, рассказывает о ситуации больше, чем могли бы это сделать слова. Женя смотрит незрячим взглядом, рассортировывает информацию, вспоминая обрывками, кем для него являлась эта милая девочка при первом знакомстве. Он не может сложить два плюс два, этот нежный и хрупкий облик все не вяжется с тем, что ей приходится переживать, по ней и действительно не скажешь, что все настолько трудно и тяжело. Для неё ведь раз плюнуть, она порхает по льду как бабочка, как пушинка, так невесомо и четко, оставляя отпечаток в душе смотрящего, но смотрящий даже и представить не может, как ей эта лёгкость чугунно даётся. Он отвлекается от своих мыслей только после тихого шуршания постели, встаёт с пола, всматривается в глубину комнаты и видит свернувшуюся в клубок Аню. Внутри все сжимается. Нельзя так, это несправедливо. Боль накатывает с новой силой, когда он слышит: — Жень, мне страшно одной спать, — совсем тихо, едва различимо в итак полной тишине, — ляг со мной. В горле ком, такой ощутимый, что хочется глотку прочистить, как коту неугомонному, потому что этот ком давит, очень давит, заставляет чуть ли не плакать от злости на весь мир и сострадания к ней вперемешку. Он думает недолго, аккуратно подсаживается на край кровати, ждёт, пока она подвинется, комфортно устроится, и только потом позволяет себе улечься на самый край маленькой кровати. Рядом пустующая кровать Кондратюка, в полном его распоряжении, можно удобно переместиться туда хоть сейчас, но она просит. Если она просит, то о собственном комфорте можно и забыть. — Обними, — совсем надломленно, — обними меня, — он разглядывает худую спину этого чуда, складки на его футболке, которая уже её, с трепещущей осторожностью придвигается, поправляет неудобно упавшие на одеяло волосы, чтобы ненароком не задеть, не навредить, легко целует в макушку, ощущая нотки свежести, нотки персикового шампуня, и легко кладёт свою руку ей на талию, утыкаясь носом в плечо. Его удобство не волнует сейчас совершенно, нога непонятно как свисает с постели, ну точно болеть утром будет, но его не волнует, его волнует только чувство любви, разливающееся внутри него, чувство непозволительной и необъятной любви, чувство настоящей нежности. Под звуки громкого города, шумящих людишек, снующих где-то недалеко внизу, радостных возгласов, разрывающихся ссор, обид, ненависти, они засыпают на совершенно не подходящей по размерам для них двоих кровати, засыпают на совершенно неподходящей и несправедливой планете, которая не вмещает в себя той необъятной любви, которую они делят между собой.