Чарльстон

— Спокойнее, мадемуазель, спокойнее! — говорил мсье Трегомен. — О, да, мне действительно не о чем волноваться, — бурчала себе под нос Амели, едва шевеля под водой одеревенелыми пальцами. Время кончалось. Они не посмели раньше высвободиться из пут, опасаясь, что бандиты вернутся, но теперь уж было очевидно, что прождали напрасно. Вода доходила до плеч, хищники чуяли добычу, которую им оставили почти что сервированную на блюде, сгоревшие куски судна покоились на дне, и даже надежда в виде ножа, оставленного Жюлем, норовила выскользнуть и уплыть вслед за течением. Амели колола пальцы, чувствовала, как течёт тёплая кровь, но никак не могла разделаться с верёвкой — мыслями она была совсем не здесь. — Соберитесь, мадемуазель, — настаивал мсье Трегомен, — я верю в вас! Почему Жюль не передал нож ему? Больше доверял Амели или просто по привычке? Мсье не терял присутствия духа, потому что за свои годы, должно быть, был в передрягах и похуже, и не раз, а Амели кусала губы, жмурилась, хмурилась, только бы не расклеиться прямо сейчас и не дать им обоим погибнуть. — Верёвка разбухла… — всё, что могла пробормотать она, словно нужны были объяснения, оправдания, и нужны были ей самой. — Знаю, знаю. Будьте аккуратней. Мсье был невозмутим, как если бы каждый месяц, будучи связанным, разделывал по три аллигатора, и его твёрдый голос вытягивал из отчаяния с болью, будто тащил за волосы, — она должна была знать, что не одна. Конечно, Жюль их не бросил: у него своё дело, и притом самое важное, — но, боже, почему это не она отправилась играть роль юнца-южанина?! Это ведь риск, огромный риск, но так она бы первой узнала об… Лезвие мазнуло по ладони, боли не было — настолько холод сковал ощущения. Верёвка ослабла, и мсье Трегомен ринулся вперёд, будто поток прорвал плотину; Амели не поспевала, в глазах мутнело, но не от усталости, а от дурацких слёз: если она достанется аллигаторам, она ничего не узнает ни об отце, ни о Жюле, но если они уже погибли, то не милосерднее ли было для её сердца быть разорванным в кровожадной пасти, чем из-за скорби? Превозмогая себя, она зачем-то продолжала грести, слыша крики мсье Трегомена впереди и клацание зубов за спиной, вдруг сбила дыхание, глотнула тинной воды и подумала: «Ну, вот и всё». Горячее хлынуло по щекам, растворяясь в брызгах, — жить всё-таки хотелось, больно-больно-больно хотелось увидеть отца — живого, мёртвого — любого, только бы взглянуть в лицо и руку сжать, только бы!.. Сильные руки обхватили её, сдавили лёгкие, аж свет в глазах померк, и выбросили на берег. Один из аллигаторов в негодовании подпрыгнул, но тут же плюхнулся в воду со злым шипением. Амели держалась за руку мсье Трегомена как за единственную в мире опору. — Вот так, мадемуазель. Спокойнее. — Да. Да, да, да… Конечно. Всё шло не по плану: теперь им не на чем было забрать Жюля и отца, если те выбрались, — «если», о боже, «если»!.. Жюль никогда бы не подвёл их, но от тех уродов, которым было просто-напросто нечего терять, Амели боялась, не выйти сухим из воды даже ему, невероятному везунчику, а что же думать о её отце? Она и мсье Трегомен, отдышавшись, пробирались к другому рукаву реки в надежде встретить патрульное судно. Ил набрался в сапоги, цеплялся за подошву и мешал идти, одежда сделалась тяжёлой — или руки-ноги сами двигались с трудом? — приходилось отплёвываться от волос и отмахиваться от москитов, которые так и норовили осесть в опухших глазах. Аллигаторы если и следовали за ними, то не спешили, либо были не шибко голодны. — Верьте в Жюля, — сказал мсье Трегомен, когда они забирались по канату к патрульным. — Парень — молодец. — Я верю! Но лишь это я и могу, ведь… — голос задрожал, — ведь никто ничего не сделал, кроме нас! Вы расскажете им, — Амели указала на матросов и на приближавшегося к ним капитана, — расскажете, а они ответят: «Не наше дело, господа, приказа не отдавали»! Сэр! — обратилась она к капитану с таким чувством, что, казалось, плюнула всем американцам в лицо. — Мисс? — откликнулся капитан, а мсье Трегомену пришлось удерживать Амели за плечи, чтобы она не бросилась на него с кулаками. — Вы обязаны помочь! Там мой отец! — Я обязан арестовать вас, думаю, — сказал капитан. — Вы слышали про французского журналиста, взятого в заложники? Слышали? Не могли не слышать! Это мой отец! Хватит мутить воду, снуя по реке туда-сюда, — вы должны!.. — Позвольте, мадемуазель Амели, — вмешался мсье Трегомен. — Я постараюсь доходчиво объяснить этим мсье, почему не стоит терять времени. Амели сдалась. Она хотела ругаться так, что Эстер трижды вымыла бы ей рот с мылом, если бы прознала. Она хотела накричать на них так, что деревья затряслись бы, а Жюль бы услышал, где бы ни был. Она хотела сбросить на воду шлюпку и поплыть сама, чтобы успеть, чтобы подхватить, чтобы быть там, с ними, — ей совесть не позволяла даже секунду топтаться на месте. Но здравый смысл голосом отца просил быть осторожней, не торопиться, подождать помощи. Подождать… Подождать!.. Амели сжала борт что есть силы — крашеные щепки разбередили раны, она застонала сквозь зубы. Чёртовы южане… Мсье Трегомен между тем договорился с капитаном — кто знает, как ему удалось побудить на действия этих людей (опыт, опыт и ещё раз опыт), — они, взяв пару лодок, отправились на предполагаемое место побега. Лодки, — объяснял капитан, — позволят какое-то время пройти незамеченными, в отличие от чадящей трубы парового судна, ведь прикрытие было необходимо. Амели чутко прислушивалась к каждому звуку, что раздавался дальше плеска вёсел и гомона птиц. Вдруг — выстрел? Вдруг — предсмертный крик знакомого голоса? Глаза устали вглядываться в берег, но Амели держалась — ей нужно было непременно первой заметить беглецов, первой окликнуть, если они всё-таки сбежали. А они сбежали — она верила и повторяла до тошноты, что Жюль не подведёт. И потому, когда блеснули ружья и грянули заряды, она забыла обо всём и бросилась под пули, к аллигаторам на обед, в глубокую воду, захлёбываясь, не слыша, как воскликнул вслед мсье Трегомен, не слыша, как отец, давясь ужасом напополам с одышкой, кричал повернуть назад, — она видела, что они были живы оба: Жюль помогал отцу плыть, поддерживая его хромую ногу. Лишь потом она поняла, как это было страшно и глупо, как перепугались за неё все, увидев рядом с ней огромную зелёную морду; Жюль был до того напуган, что нашёл решение за одну секунду, а не за пять, как было обычно. Но Амели не слышала рёва зверя — в забитых водой ушах только бешено стучало сердце — она снова начала ощущать окружающий мир, лишь когда руки отца порывисто обхватили её, а она сжала его в объятиях из последних сил. Она что-то лепетала ему на ухо, наверно, шептала всякие нежности (Жюль честно соврал, что ничего не слышал, и за это отхватил пару подзатыльников), а на берегу перевязала ему поцарапанное пулей плечо. — Отныне я не приму на веру отговорки про «просто конференцию», которые ты, папа, говоришь, чтобы не брать меня с собой, — заявила она, строго посмотрев на него. Отец был измученным, явно не сомкнул глаз ни в один из последних дней, руки багровели от синяков, весь он был взъерошен, усы топорщились, как шерсть перепуганного лемура; глаза на бледном худом лице горели диковато, будто он всё ждал, что кто-то выскочит из-за кустов. Амели хотелось укрыть его ото всех, чтобы он пришёл в себя, чтобы руки его снова стали тёплыми и больше не дрожали. В голове сам собой сделался вывод из произошедшего, а вслух вырвалось: — Давай наймём охрану? Отец рассмеялся. — Предложи это Де Л'Еннюи: посмотрим, во сколько франков он оценит мою жизнь. — Я серьёзно. — Ага, теперь ты, быть может, захочешь и вовсе запереть меня в клетке? — он улыбнулся. Ей хотелось ответить: «Да». Ей хотелось, чтобы больше подобного никогда не случалось. Но теперь он был рядом, ласково гладил её руки, и хмурился, когда находил на них новый порез, и бережно корпел над широкой раной на её ладони. Амели жадно принимала ласки, весь мир сжался до сиплого голоса, рассказывавшего о злоключениях, и её совсем ничего не волновало бы помимо этого, если бы не возгласы и возня неподалёку. Они плыли на боте речных патрульных к городу, где их ждали Де Л'Еннюи, Эстер и Гаттерас. И как бы Амели ни любила компанию Жюля, как бы ни ценила всё, что он сделал для них, ей хотелось много говорить с отцом наедине — высказать возмущение, рассердиться, покричать, затем выплакаться и просто побыть рядом. Жюль же был… — Мсье, я могу быть вашим телохранителем! За плату, разумеется, но, поверьте, это будет вам по карману. Жюль сидел ящике и возился с новыми фокусами для своей поясной пряжки. Отец покачал головой: — Пожалуйста, Жюль, не пугай меня. — О, вам всего лишь нужно будет читать мои сочинения, мсье. Ничего страшного, как видите, — Жюль невинно похлопал глазами. Отец сразу схватился за голову, словно она у него вспыхнула болью, и опустился на подушки. Амели встрепенулась, кинулась искать мокрую ткань, но Жюль, уже наученный жизнью, со вздохом поймал её за руку. Оказалось, отец, картинно накрыв лоб рукой, сотрясался беззвучным смехом. — Как хотите, мсье, — пожал плечами Жюль. — Моё дело — предложить. Амели знала, что он обижался на её отца и, хотя и был рад любому читателю, желал получить рецензию на свои романы именно от него, именитого путешественника и авторитетного человека. А отцу доставляло удовольствие его дразнить: то ли он воспитывал в Жюле какое-то непонятное, никому не известное качество, то ли ему совершенно абсолютно без сомнений не хотелось проводить время за чтением «записок новичка». Амели тоже вздохнула. Если у отца хватало сил на эти игры, она могла позволить себе расслабиться и ненадолго смежить веки. *** — Мсье Де Л'Еннюи принял твоё предложение с большим энтузиазмом, чем я ожидал, — произнёс отец, когда Амели зашла его проведать. Теперь они возвращались во Францию на борту корабля мсье Трегомена, добившись возмещения ущерба, и отец работал, навёрстывая дни, проведённые в плену. Обычно он просил его не беспокоить, но для Амели было сделано некоторое исключение, так что она просто подошла к его креслу сзади и затянула красный шерстяной шарф у него на шее плотнее. Отец закашлялся. — Я благодарен Эстер за подарки, но мне хватило бы и одеяла, — сказал он глухо, поправив красный шерстяной плед на коленях и пошевелив пальцами в красных шерстяных носках. — Бедная Эстер очень переживала, — хихикнула Амели. Она взяла одеяло за края, аккуратно укутала отца и обняла его со спины, пристроив голову у него на плече. — И поэтому она решила облачить меня в вязаный доспех? Вы, наверное, ещё и сговорились вчетвером и решили в ближайший месяц не выпускать меня за порог кабинета? — Если у тебя будет охранник, договоримся на две недели, — пропела Амели. Отец, совсем не удивившись, прикрыл глаза. — Пожалуй, мне понадобится личная армия, чтобы тебе жилось спокойно и не приходилось волноваться за меня, дорогая. — Пожалуй, — согласилась она. Её улыбка растаяла. — Но мы же с тобой всё равно не перестанем ввязываться в авантюры, даже если нас оградят четырьмя стенами, да, папа? Она много думала об этом. Представляла, что отец всегда в безопасности: в своём кабинете, в тепле и уюте, занят статьями и совсем не рискует жизнью, не отправляется на край света или вовсе незнамо куда; сведения для журнала ему приносят путешественники, может, даже и сами Амели с Жюлем, и он им рад, бесконечно рад и благодарит, и журнал по-прежнему пользуется популярностью; только вот говорят, что в статьях нет прежней живости, только вот отец гуляет у пристани и долго глядит вдаль, за море, за небо, только вот Амели замечает, что нога беспокоит его чаще, будто больше ничто не отвлекает его от болей, только вот… Ладно, это Жюль описал ей всю эту гнетущую картину, должно быть, поняв, что у неё на уме. Амели тогда не слишком любезно попросила его не лезть не в своё дело, но глубоко задумалась и потом терзалась муками совести. Ей не хотелось быть несправедливой к отцу, тем более, что он-то относился к ней чрезвычайно лояльно. — Конечно, — ответил отец. — Я не пропущу ни одной «авантюры» с риском для душевного спокойствия, потому что знаю, что ты впутаешься первая, как ученик, превзошедший своего учителя. — Па-ап, — протянула Амели. Он писал о конференции, отвлекаясь, прикусывал конец ручки; когда Амели потёрлась своей щекой о его, он задумчиво отложил бумаги, неглядя нашёл её руку и стал рассеянно водить пальцами по тыльной стороне её ладони. — Я смотрю на вас с Жюлем и думаю, что к пятидесяти годам стану совсем седым. — Не говори так, папа, — тихо сказала Амели. Она заглянула ему в глаза и спросила: — Раз ты очень волнуешься, почему тогда не прикажешь нам отставаться дома? Он не ответил. Только улыбнулся такой улыбкой, какую Амели не любила в детстве (потому что это значило, что он знал обо всех её шалостях и от него нельзя было ничего скрыть). «Сколько раз ты действительно собираешься остаться, а не прятаться зайцем среди багажа?» — мягко спрашивал он одними глазами. В нём были те же открытость и бесстрашие, что она видела в зеркале, знакомые-презнакомые, с какими она жила всю жизнь; оттого, конечно, он понимал её от начала и до конца, знал сомнения и оттенял их своей непоколебимой уверенностью, и Амели оставалось только жмуриться крепко и жаться лбом ему в укутанную шарфом шею. — Поедем на Амазонку, пап? — прошептала она, сама не зная зачем: на Амазонке они были ещё до того, как к ним присоединился Жюль. Просто захотелось. Просто она слышала про плато, где якобы до сих пор обитали динозавры, и было интересно выяснить правду. А ещё — попугать Жюля пираньями, но это так — если успеется. — Читаешь мои мысли? Недавно я получил приглашение оттуда, и, думаю, оно тебя заинтересует, — отозвался отец. Амели просияла. Отец был лучшим — глядел лукаво, заговорщически, будто они затевали достойное внимания американской разведки дело, — пусть порой неосторожным: не успел отдышаться, как уже готов снова отправляться за приключениями. Амели думала, что Жюль обязательно будет похожим на него. Должен быть. Потому что Жюль был таким же до глупости умным и упрямым. — Однако, мне всё-таки нужно сперва закончить очерк, — напомнил отец будто сам себе и легко похлопал её по руке. — Иди теперь, милая, составь компанию Жюлю, ведь ему без тебя скучно, — он подмигнул, довольный её гордым смущением. — Только не говори мсье Де Л'Еннюи о новой поездке раньше времени. Ты знаешь его: свалится за борт от восторга. — Не скажу, — улыбнулась Амели. На сердце стало легко-легко, как у пушистой непоседы Софии. Всё было по-старому, будто не случилось никакого происшествия, заставившего слёзы течь беспрестанно ночами, что они плыли из Парижа к американским берегам.