Уровень звука

— Я хочу тебя слышать, — шепчет Гэвин ему в губы, вынуждая Коннора буквально на пару секунд вынырнуть из транса, в котором сейчас находится система. — Коннор… Коннор вздыхает: ему не нужен кислород, но парадоксально нужно хоть чуть-чуть воздуха, когда он так перевозбужден и перегрет, и руки Гэвина скользят по его скину легко, но настойчиво, выводя из строя сильнее, чем любое короткое замыкание. — Что? — он касается губ Гэвина своими, потому что целоваться ему хочется гораздо больше, чем разговаривать — но у Гэвина слишком внимательный взгляд. — Хочу тебя слышать, — повторяет Гэвин, улыбка отражается в его словах, — ты всегда такой тихий. И он наклоняется, целуя Коннора в шею, горячие губы спускаются ниже на ключицу — и сейчас Коннор совсем не чувствует себя тихим. Внутри он кричит. Но Гэвин прав: обычно Коннор прикручивает свои звуковые модули, отключает самые шумные реакции. — Ну просто… — начинает он, и тут же вновь прерывается, когда Гэвин губами находит его сосок. Некоторые «эрогенные зоны» Коннора слишком чувствительны, он не может разговаривать, когда Гэвин ласкает их. — Просто… Как объяснить, что ему не хочется превращать их близость в порнографию, что звуки кажутся слишком демонстративными, а от одной мысли, что Гэвин сочтет это все неискренним, Коннору становится дурно? Гэвин прикусывает сосок зубами, и с груди Коннора сходит скин, а голова заполняется настолько громкой пустотой, что за ней не слышно собственных мыслей и предупреждений системы. Гэвин поднимается выше, склоняется над ним — и Коннор видит, как шевелятся его губы. «Просто что?» — читает он по губам. Коннор обхватывает лицо Гэвина ладонями и касается его рта своим — ему нужно время, чтобы сформулировать ответ. Просто то, что между ними происходит, слишком деликатно и нежно, слишком ценно и хрупко, и Коннор боится спугнуть это любой лишней экспрессией. Это звучит глупо — или, может, закомплексованно, — но на самом деле это не глупо. Когда все так хорошо, Коннор готов делать что угодно, чтобы это сберечь. Он старается вместо слов использовать поцелуй — тот беззвучный, но громче любых слов, и когда их с Гэвином языки сталкиваются, где-то на самой границе слуха Коннор слышит звон сада Дзен, так сильно он возбужден. — Прошу тебя, — шепот Гэвина перекрывает самый пленительный зов сада, а его мерцающие в полумраке глаза — уж точно привлекательнее цифрового оргазма, и Коннор заставляет себя сосредоточиться, хотя это не так уж и просто — не тогда, когда руки Гэвина на его теле. — Хочу слышать, что ты на самом деле чувствуешь. Коннор не может плакать, даже от любви, но если бы мог — то сейчас наверняка заплакал бы. Он чувствует так много всего, и странно, что Гэвин не читает его мысли — не понимает это по тому, как Коннор тает в его объятиях. — Я могу сказать… — начинает он — и не может продолжать, потому что Гэвин улыбается и снова обхватывает губами его сосок. Коннор стонет. Не может сдержаться — ну, или может, но не хочет, и впервые за долгое время он ослабляет хватку на своих программах, контролирующих каждый звук, каждое движение, каждое выражение лица. В первое мгновение он почти испуган из-за бездны сырых эмоций, открывающихся под прочной вроде бы оболочкой его сдержанности, но Гэвин поднимает лицо — и его полный восторга взгляд пробивает в плотине еще одну брешь. — Тебе нравится? — шепчет он, — такое? Это невероятно, что он спрашивает — Коннор горит изнутри, как можно не догадаться, что такое ему очень нравится? Разве Гэвин не видит, что Коннор превращается в груду дрожащего и дезориентированного пластика под его поцелуями? Но Гэвин ведет языком по его груди — ниже, к кольцу, и Коннор снова не может сдержать стона. — А такое? — Гэвин улыбается — широко, почти плотоядно, — и накрывает кольцо ртом. Язык надавливает на самый край, несколько долей секунды Коннор видит только нули и единицы — сверкающие, прекрасные, — и слышит только звуки, которые издает он сам. Все соображения уместности и демонстративности отступают перед ощущениями от влажного и настойчивого языка, играющего с самым нежным, уязвимым местом. — Значит, ты можешь быть громким, — тянет Гэвин, пока Коннор моргает, пытаясь откалибровать систему, сходящую с ума от внезапной потери контакта. — Я… — начинает Коннор — и прерывается, когда Гэвин проводит по краю кольца пальцем, — я просто не хочу… Не хочет казаться фальшивым, вот что он пытается сказать, но взгляд Гэвина становится вдруг внимательным, пронизывающим, будто он и правда смог вдруг прочитать мысли Коннора — а потом он снова прижимается к скину Коннора губами. Ласкает языком, оставляя мокрые дорожки, спускаясь все ниже — к животу, пока его горячие ладони проходятся по бедрам Коннора. И тот не может… не может больше сдерживаться. Или — как он понимает в последнем намеке на трезвость — действительно не хочет. Он стонет, когда Гэвин разводит его бедра в стороны, и выгибается, когда Гэвин прикусывает скин внизу живота, прямо над членом, и кричит — когда язык Гэвина спускается под яйца. Это не самое чувствительное место в его теле, но интимность ласки обрушивает систему Коннора, как цунами. Он уже не в состоянии контролировать, что делает его тело и какие звуки издает, лишь бы Гэвин не останавливался. Особенно когда язык настойчиво проникает ниже и упирается в отверстие. В такие моменты вся суть человеческого секса идеально прозрачна для Коннора — ничто не может сымитировать, заменить этот горячий контакт тел, это ощущение от того, что впускаешь кого-то не только в систему, но и внутрь корпуса, в трубки и провода, в самое сокровенное. Раньше, когда во внутренностях Коннора ковырялись техники, он и представить не мог, что позволит это кому-то добровольно, что сможет перед кем-то так открыться. Но Гэвин — не «кто-то». — Погромче, дорогой, — тянет тот, поднимая лицо, — губы красные и распухшие, глаза кажутся почти карими, как у Коннора, и у него такой самодовольный, радостный вид, что тириумный насос Коннора сбоит вместе с камерами. — Хочешь, чтобы соседи услышали? — находит в себе силы Коннор. Голос у него — тоже едва-едва под контролем, дребезжит и прыгает, и улыбка Гэвина становится шире. Ему нравится это, понимает Коннор, нравится такая телесная искренность. То, что до сих пор немного пугает Коннора, Гэвину очень важно. — Пусть слышат, — безмятежно отзывается тот — и снова наклоняется. Его губы растягиваются вокруг члена Коннора, язык обводит головку, и Коннор вскрикивает от неожиданности и от того, какое острое удовольствие ему доставляют такие ласки. Прикосновения, поцелуи: все это сводит Коннора с ума, все это куда важнее, чем любые эрогенные зоны — под языком Гэвина Коннор целиком превращается в эрогенную зону и плывет. Его потаенные страхи кажутся вдруг мелочными, воспоминания от всех разговоров в постели с Гэвином собираются в один архив — и никогда тот даже не намекал, что Коннор слишком опытный, слишком непристойный, слишком громкий… Гэвин никогда не говорил, что с Коннором что-то не так. Архив захлестывает Коннора, затапливает изнутри, пока Гэвин ласкает снаружи, ощущений слишком много для и так перегруженной системы — и слишком перегретого тела, — и он проваливается в оргазм такой силы, что целую вечность не в состоянии даже воспроизвести собственный серийный номер. Будто перестает существовать, но это не пугает сейчас, когда он не один. Тепло объятий обволакивает раньше, чем загораются системные часы. — Мне нравится тебя слышать, — вид у Гэвина все такой же довольный, но взгляд неожиданно мягкий, понимающий. — Нравится, когда ты не сдерживаешься. И наплевать на соседей, потерпят. И Коннор хочет объяснить ему, что дело вовсе не в соседях, что его сомнения не из моральных соображений… но тепло, поселившееся внутри, не спешит уходить, и руки Гэвина на его талии — источник уверенности и спокойствия. Все как будто встает на свои места — надолго ли, Коннор не знает, но сейчас все его программные установки на уровень шума сами по себе обнуляются. — Потерпят, — соглашается Коннор. И тянется, чтобы поцеловать Гэвина.