Выздоравливай скорей

через тысячу нулей

это все, что ты можешь дать

выздоравливай скорей

гори опять

mujuice – выздоравливай скорей

1. Больница в здании крепости – это они хорошо придумали. Три этажа, и на каждом палаты расположены по кругу. Прямых линий нет, сглажены углы. Идешь бесконечно, а перед тобой только череда одинаковых дверей с прямоугольными окошками на уровне глаз. Коридоры темные и гулкие. Делаешь один шаг, эхо делает два. Звуки ритмичные, тревожные, точно вся крепость – часовой репетир. Во всех палатах есть камеры. Ни одной слепой зоны. Постоянное наблюдение, как если бы каждый из пациентов был маленькой куколкой в доме без крыши. Но только в одной палате установлены зеркальные панели. Пациент, живущий в ней, не может избежать собственного взгляда, как бы ни хотел. И до своего отражения добраться не сможет, поскольку от зеркал его отделяют решетки. Олег заходит в палату, на долю секунды задерживаясь на пороге так, чтобы его появление не стало неожиданностью. Зеркальные панели расположены на той же стене, что и двери в общий коридор, и Серый всегда сидит спиной к посетителям. Вот и сейчас – голова опущена, волосы закрывают лицо. Когда Олег делает шаг в его сторону, он подтягивает колени к груди и обнимает их руками, ладони сцепляет в замок. В этой позе он кажется маленьким – намного меньше, чем есть на самом деле – и выглядит жалким. Олегу не хочется видеть его в таком состоянии. В палате Серого отдельная душевая, отдельная комната с кроватью. Они расположены по обе стороны от входной двери, за пределами палаты с мягкими полом и стенами, где Серый проводит большую часть времени. Без помощи персонала туда не попасть. Санитары приходят каждые восемь часов. Свет в душевой режет глаза. Здесь слишком много белого цвета – белый кафель, белая шторка для душа, белые вафельные полотенца. Зеркала нет, раковины нет, лейка закреплена под потолком. Около душевой кабинки стоит металлический унитаз, какие бывают в старых поездах – грязные, с забитыми урнами рядом. Ничего не сломать, не разбить, не испортить. Сергей Викторович тут на особых условиях. У него отдельная палата со всеми удобствами. Остальных пациентов мы по возможности отправляем на другие этажи – здесь тихо, спокойно, нет нужды ни с кем взаимодействовать. Сергей Викторович ведь этого не любит, правда? Туалетные принадлежности санитары приносят с собой. Тюбики зубной пасты, флаконы с шампунями и гелями для душа без опознавательных знаков. Взгляду не за что ухватиться, и лишенная визуального шума душевая сама становится слишком яркой и слишком громкой. Для Олега все душевые одинаковые. Эта хотя бы чистая, без черной плесени на стыках и сколах плитки, без тараканов и ржавого налета, расползающегося металлическим поверхностям. А Серый морщит нос. Он так делает всегда, когда его что-то бесит. Олег с жадностью ловит знакомое выражение. Значит, что-то осталось там, за этими синими глазами, не до конца выгорело. Что с Серым делают, Олег пока не понял. От лекарств Серый становится сонным, податливым и каким-то бесцветным. Олега не узнает. Капает вода. Олег заводит Серого в душевую, слегка подталкивая. Серый подчиняется ему безучастно, бездумно – нет тычка в спину, нет и шага. В душевой Олег стаскивает с него смирительную рубашку. Когда расстегиваются ремни, Серый привычно и послушно поднимает руки, позволяя раздеть себя. Олег помнит его шрамы. Длинный тонкий на боку – десять лет, лазили по заброшке и, когда бежали от охраны, Серый влетел в торчащий из стены гвоздь. Россыпь коротких кривых на плече – тринадцать лет, прыгнул со второго этажа, стекло не помешало. Росчерки на внутренней стороне бедер – четырнадцать, шестнадцать, семнадцать, любил все, что режет и колет. Белая точка в центре ладони, в нежном чувствительном месте – восемнадцать лет, затушил сигарету в кулаке. Олег был тогда с ним, но превращения ожога в шрам уже не застал. Правила запрещают оставлять пациента в душевой одного. Хер с ними, с правилами. Для многих пациентов куда опаснее оставаться в душевой наедине с медперсоналом. Через двенадцать минут Серый открывает дверь. Вытирался наскоро – по плечам сбегают капли едва теплой воды, мокрые волосы налипают на лоб. Он полностью обнажен. Знает, что за визитом в душ всегда следует осмотр. Санитары проверяют его тело на наличие повреждений. К старым шрамам прибавились новые, бледная кожа – он всегда был бледным – расцветает синим, фиолетовым, желтым. Олег изучает Серого, как новую карту хорошо знакомой местности. Повернись спиной, теперь боком. Подними руки. А сейчас наклонись. – Молодец. Олег выдавливает из себя похвалу. Выплевывает ее, как сгусток крови или выбитый в драке зуб. Когда он заберет Серого, крепость взлетит на воздух. Не останется ни черно-белого орнамента на полу главного холла, ни деревянного паркета в кабинете Рубинштейна, ни стеклянных шкафов с лекарствами, ни сейфов с подробным досье на каждого, кто когда-либо сюда заходил. Все, кто останется здесь, тоже взлетят на воздух. И те, кто ходит по коридорам в белых халатах, и те, кто прячется за железными дверьми. Они все – и медицинский персонал, и пациенты – уже побывали в кабинете Рубинштейна, видели неумолимое движение маятника, по щелчку пальцев рассказывали самое сокровенное. Их уже нельзя спасти, и поэтому бомбы сдетонируют одновременно. Крепость обрушится в море – строили при Петре, снесут при Олеге. Что до Олега, он привык быть тем, кого уже не спасти. Серый тоже привыкнет. – Молодец, – повторяет Олег. Серый поднимает на него взгляд. 2. Эта ебанина начинается, когда Олег впервые попадает в кабинет Рубинштейна. По своей воле. Роется в документах, ищет фамилию «Разумовский». Собирается задать несколько вопросов, потом сделать несколько выстрелов. – Я очень прошу вас взвесить все риски, – говорит Рубинштейн. Солнечные лучи проходят через витраж, ложатся на пол калейдоскопом, рассыпаются по белому, небрежно накинутому на плечи халату. Под халатом – твидовый костюм, часы на цепочке. Не хватает только запонок. Он будто чиновников собирался принимать, но споткнулся об Олега. А вот Олег к встрече готовился – бороду сбрил, волосы обкорнал, позаимствовал больничный халат у одного из санитаров. Вместо того, чтобы пройти в здание, пришлось свернуть вправо, долго ошиваться в районе курилки, не попадаясь при этом на глаза персоналу. Мужик нужной комплекции никак не находился, и Олег, которому и самому все больше хотелось закурить, подумывал пойти как есть. А потом на каменный пятачок, усыпанный окурками, вышел какой-то кудрявый бедолага. Долго хлопал по карманам в поисках зажигалки, потом затянулся, расслабленно прикрыл глаза и получил по голове. Олег прислонил его к мусорному баку, вид там был не самый приятный – каменная стена в белых разводах чаячьего помета. Но за видами надо было в Кронштадт ехать, а не в одном из бывших фортов сидеть. Так что халат у Олега был. Маскировка так себе, времени особо не прибавит. И все же Олег не рассчитывал, что Рубинштейн мгновенно его узнает. – Да вы присаживайтесь, Олег Давидович. – Олег остается на ногах. – Поймите меня правильно. Я вам зла не желаю, но вы просто не оставляете мне выбора. Являетесь сюда, пугаете пациентов, роетесь в конфиденциальных документах, а я забочусь о безопасности моих клиентов. – Ваши клиенты в безопасности, вы – нет. Олег лжет. Пока он здесь, никто не в безопасности. – Я внимательно изучил досье Сергея Викторовича, собранное при его аресте. Он, поначалу говорил, что ему нечего нам сообщить, а все что нужно лежит на его странице «Вместе», но со временем рассказал много интересного. В том числе, и о вас. Что вы всегда находите его. Всегда вытаскиваете из передряг. Олег пожимает плечами, вряд ли Серый сказал так о нем. – Вряд ли он говорил о вас. О вас настоящем, я имею в виду, – улыбается Рубинштейн. Ни тени страха в его глазах. Он говорит с Олегом так, словно отчитывает. – В общем, я знаю, кто вы и зачем пришли. Могли бы просто сообщить моей ассистентке, что зайдете, и мы договорились бы о времени. Необязательно было обижать, – он смотрит на бейдж, приколотый к халату, – Матвея.        – Чем вы его пичкаете? – Олег слышит свой голос. – Я могу рассказать вам нашу схему: антипсихотики, седативные. Витамины. Поймете что-нибудь? Дело не в том, какие препараты Сергей Викторович получает… Дело в наших с ним сеансах. Давайте покажу. Он разворачивается спиной к окну, проходит вглубь кабинета, где на столе стоят часы с маятником, легонько толкает его. Маятник приходит в движение, щелкает так тихо, что сначала заставляет прислушиваться. Затем каждый щелчок звучит громче. Это гипноз. Здесь все просто – ублюдок пытается загипнотизировать его. Олег как будто со стороны смотрит на себя – пальцы сдавливают подлокотники кресла, ноги немеют и на лбу проступает испарина. Он сопротивляется гипнозу, как его учили. Следит за дыханием. Ловит звуки, которые маятник силится заглушить. Цепляется за первое, что приходит в голову. За все, что видел и слышал в Питере, когда только приехал – надпись «город-герой», желтые такси, выстроившиеся вдоль причала сухогрузы, «Аквариум» по радио – часы на башне давно били полдень какого-то прошедшего дня. Он только Гребенщикова и узнал. Маятник раскачивается. – Друг Сергея Разумовского… Вы были его единственным другом, оберегали, защищали как могли, а потом бросили. Взвалили на себя огромную ответственность и не справились. Как думаете, станет ему лучше, если вы вернетесь сейчас? Олег отвечает что-то, но фраза забывается, а голос забивается назад в гортань. Во рту сухо и горько. – Я бы выставил вас за дверь, как нашкодившего кота. Но несмотря на все вышесказанное, я полагаю, что ваше присутствие положительно скажется на состоянии Сергея Викторовича. И поможет мне, – Рубинштейн стоит прямо напротив Олега. – Поэтому слушайте очень внимательно. Хотели поиграть в санитара, Олег Давидович? Поиграем. 3. 2009 В детдоме они были просто друзьями. Олегу никогда не нравилось это выражение, потому что дружить с Серым было непросто. И потому что ничего важнее этой дружбы в его жизни не существовало. Когда они переехали в Москву, у Олега сорвало крышу. Незнакомый город. Громадный и далекий от моря. Карта метро больше напоминала тарелку слипшихся на сковороде макарон, Москва-река лениво перекатывалась между каменными берегами, и чайки кричали истошно, но совсем не так, как на Финском заливе. Они поступили вместе. Серый на математику и кибернетику, Олег – на экономику. В тот год ЕГЭ стал обязательным. Олег проходные баллы набрал вопреки всему, а Серый легко поступил по олимпиаде. Еще и на апелляцию подал, когда на математике балл не добрал. И ведь выиграл. Уже месяц они жили вдвоем. Все общажные корпуса были набиты под завязку, и комендант каждую неделю обещал привести им соседа. Но недели шли, а сосед все не появлялся, третья кровать в их комнате стояла нетронутой. В конце концов они стали складывать на нее вещи – в основном, конечно, Серый. Ожидание давило – вот сейчас придет кто-то, принесет свои вещи, свой запах и свой голос, – но пока что комната принадлежала только им. Маленькая, с шаткой мебелью из МДФ, с синтетическими пледами на каждой кровати. Олег свою старался аккуратно заправлять. Дали – пользуйся. Привычки его заземляли. Серый уже на второй день закинул плед на верхнюю полку шкафа. Нарывался на проблемы при обходе, но что с того? Общажный распорядок не сравнить с детдомовским. Олег в этой комнате был счастлив. Ему казалось, что они с Серым вырвались, выстояли, выгрызли зубами возможность быть здесь и сейчас. Спали на соседних кроватях, не могли разобраться, где чьи носки, по очереди заваривали чай. Это был их привычный, налаженный годами быт, только теперь без чужих. Одноклассники, воспитатели и учителя все остались там, в корпусе «Радуги» на Санкт-Петербургском шоссе. Сначала Олег думал, что не поступит вообще, потом – что не поступит вместе с Серым. Мир крутился вокруг (не)поступления, заканчивался с экзаменами и выпускным. Дальше было пусто, дальше – жили драконы. – Какая армия, Олег?! Ты Воннегута не читал? Обязательно поступишь, даже не думай, – возмущался Серый. – Читал, – отвечал на один из вопросов Олег. – Лучше бы ты вина в пакете взял. Они сидели тогда на крыше подъезда. Целый день стояла жара, и бетонное покрытие теперь медленно остывало, дышало на обнаженную кожу теплом. Олег хотел расстелить под ними свою ветровку, но Серый отказался. Так что они просто сидели рядом, соприкасаясь босыми ступнями, и передавали друг другу бутылку «Блейзера». Общажные корпуса располагались под углом, и с улицы здание напоминало раскрытую посередине книгу. Стрелки на часах судного дня замерли, дали им передышку, и Олег с Серым осваивался на новом месте. Они запоминали расположение читального зала, столовой, номера этажей, откуда был выход на общие балконы, и обсуждали, нужно ли повесить занавески. В соседней комнате бывшие жильцы свои оставили, а в их разве что карниз из стены не выдрали. Комната находилась на десятом этаже. Вид отсюда открывался в основном на соседний корпус, совсем немного – на город. Недавно жившая напротив девчонка шагнула из окна, и ее тело долго пролежало на асфальте. Его почти сразу накрыли чем-то – то ли общажным пледом, то ли мешком для мусора, – а со скорой возникла накладка. Машина приехала только через тридцать минут. Из окна комнаты они смотрели, как вокруг тела собирается толпа и как она распадается на отдельных людей и отступает, когда место падения огораживают лентой. Серый стоял к Олегу вплотную – так, что локти соприкасались, и чувствовался химозный запах дезодоранта. Серый прикосновения не любил – у него голова была устроена сложно, и контакты там иногда просто замыкало. Но стоило Олегу отодвинуться на сантиметр, как Серый потянулся к нему и прислонился теплым боком, не отрывая глаз от машины скорой помощи. Тело положили на носилки. Увезли, и двор вернулся к привычной жизни, словно кто-то нажал на кнопку «play». Послышались голоса, даже смех. Серый по-прежнему смотрел туда, где минутой раньше лежало хрупкое переломанное тело. От него теперь остался лишь меловой контур на асфальте. Первый же дождь смоет, будто и не было ничего, а дождей впереди много – осень. У Серого глаза были похожи на морские волны, замершие под тонкой коркой льда. И губы подрагивали. У него такое выражение появлялось всегда, когда эмоций становилось слишком много. После он мог плакать, кричать, драться с Олегом или орать на него же просто потому, что Олег всегда был рядом. Олег не придумал, что сказать. Обхватил ладонями лицо Серого так, что тот был вынужден смотреть только на него. Дождался, пока этот страшный взгляд – потерянный, потерявший – не начнет теплеть. Взъерошил рыжие волосы. Олег уже тогда знал, что эта история про прикосновения – она для посторонних, не для него. Ему касаться можно. – Ты дурак? – спросил Серый. – Ага, – легко подтвердил его догадку Олег. Через два часа на тротуаре возле места, где упала девушка – то ли Оксана, то ли Мария – появились первые цветы. 4. – Во второй половине XIX века во французской больнице Сальпетриер работал Жан Мартен Шарко. Человек, которым я искренне восхищаюсь. Сальпетриер при Шарко стал европейским центром изучения психоневрологических заболеваний – истерии, меланхолии, эпилепсии. Фрейд – его имя известно куда лучше – тоже был учеником Шарко, вы знали? Олег не знал. Знать сейчас тоже не хочет. – Шарко фотографировал своих пациентов. У камеры ведь более объективный взгляд. Человек ошибается, идет на поводу у страстей, а камера фиксирует реальность такой, какая она есть. Вы вот обращали внимание, какого цвета глаза у вашего друга? Обращали, наверное, а кто-то другой не обратит. – Рубинштейн постукивает пальцем по коричневой папке, лежащей на столешнице. – Здесь все задокументировано. В этой папке – несколько страниц, исписанных убористым, слишком аккуратным для медика почерком. В свой первый визит Олег успел бегло просмотреть ее. – Шарко добивался замечательных результатов, но и методы использовал нетривиальные. Он гипнотизировал своих пациенток. Мог внушить им, что они больше не могут пользоваться ногами или руками. Мог заставить заново пережить то, что привело их в Сальпетриер, если нужно было собрать анамнез или продемонстрировать клинический случай собравшейся публике. Но без таких историй невозможна наука. Вы понимаете?        Олегу хочется сплюнуть.        Олег кивает. – Мы находимся в затруднительном положении. Здесь мы лечим самых безнадежных больных. Мы даем надежду тем, кто уже давно потерял ее или вовсе не знал, что она существует. Но мы должны двигать науку вперед, потому что лечение невозможно без прогресса. Лечение и есть прогресс. Уже сейчас наши эксперименты нравятся не всем, но что будет через десять-двадцать лет? Десять – маятник качается влево. Двадцать – маятник качается вправо. Стук маятника вытесняет остальные звуки. Стихают крики чаек за окнами, шаги Рубинштейна по кабинету. Потом Олег слышит собственное сердце – оно пульсирует в такт. Старается, перегоняет кровь туда-сюда, только вот херово получается. Олег начинает задыхаться.        – Мы помогаем больным найти баланс между конструктивными и деструктивными эмоциями. Учим отличать любовь от ненависти, друзей от врагов. Вот вы, Олег Давидович… Вы легко отличите друга от врага?        Окна в кабинете не открываются. Огромный витраж, за которым – стылая, изрезанная рябью Балтика, больше километра до берега. Такой простор совсем рядом, а воздуха не хватает, легкие точно забиты песком. Приходит мысль: может, под Хашамом не получилось? Он ошибся, и противотанковая мина все же сработала, похоронив его под обломками известняка, каменной крошкой и пылью. Рубинштейн достает из кармана телефон, делает звонок – на том конце тут же снимают трубку. – Софочка, пригласите нашего особого гостя. Проходит несколько минут, и за это время Олег успевает решить, что призраки не живут так долго. Дверь кабинета открывается, санитар – лицо под маской, тело под больничным халатом – катит перед собой инвалидное кресло. – Серый! – выдыхает Олег. Каменная крошка осыпается, он выныривает на поверхность. На Сером смирительная рубашка. Тело в ней безвольно заваливается на бок, за отросшими волосами не видно лица. Он не такой, каким Олег несколько раз видел его по «Аль-Джазире». Тем более, не такой, каким Олег его помнил. Сколько нужно поменять в человеке, чтобы он перестал быть собой? Принадлежал ли Тесею корабль, который каждый год плавал на Делос? Пиздец метафоры у тебя. Еще бы Ницше вспомнил. – Так что, Олег Давидович, отличаете друзей от врагов? – Да. 5. 2009 – Что найдете в холодильнике, можете съесть. По Плутону я тебе подробно все расписала, проблем быть не должно. Главное, фотки скидывай. Буду скучать. Олег смотрел на Лесю. Она смотрела за него – туда, где в глубине коридора сидел кот с огромными, широко расставленными ушами. Только в этот момент Олег понял, что Леся собиралась скучать именно по коту. Задача Олега была простой – несколько дней поработать нянькой, заботиться о коте «так, как ты заботишься о Сереже». Леся училась вместе с Олегом. Маленькая и тощая, со светлыми волосами и такими же светлыми ресницами. Она подсела к нему на паре по экономической теории: просто назвала свое имя, открыла тетрадь и начала писать конспект. На следующий день все повторилось, и Олег не стал возражать – в ее взгляде иногда проскальзывало что-то лихое и хищное. Ему было интересно. Леся подкидывала подработку: смотаться за документами на другой конец города, подменить официанта – так медкнижки же нет, Лесь – в «Микробе» на Покровке, помочь знакомым пацанам. Подразумевалось, что никакой непыльной работы для Олега не было. Это Серый мог просидеть за компьютером весь день, не поймешь, что там у него – фриланс или Драгон Эйдж. – Вы только на родительской кровати не трахайтесь. Оки? – Да мы не… – Не расстраивай меня, – перебила его Леся. Серый был на кухне, выбирал между сортами Гринфилда, и Олег порадовался, что их разговор он не слышал. Нужно было бы предложить Лесе помощь с чемоданом – донести до такси, погрузить в багажник, – а вместо этого он попрощался с ней, закрыл дверь, прислушался к доносившимся из кухни звукам. Закипала вода, шумел кран. Все становилось слишком реальным, и время двигалось слишком быстро, не оставляя больше буферной зоны между детдомом и той жизнью, где каждый день нужно было принимать решения, становиться кем-то, кем ты никогда не был и не знал, что можешь быть. В Лесиной квартире они жили четыре дня. Как и в общаге, здесь они оказались предоставлены сами себе, только все было иначе. Можно оставлять на кухне недопитый чай или тетрадь с конспектом, можно долго сидеть в ванной, можно курить на кухне. Лесины родители жили в Англии, и в Россию приезжали раз в полгода. Видимо, проверять, не трахался ли кто-то на их кровати. Леся объяснила, что обычно летает к ним каждый месяц на выходные, но в этот раз задержится чуть дольше. Но больше четырех дней все равно не вынесет, прострелит кому-нибудь голову. – У тебя есть оружие? – спросил тогда Олег с интересом. – Господи. Нет, конечно. У кого вообще есть оружие? – ответила она. Они с Серым сидели за кухонным столом, из раскрытого окна доносились детские голоса, звуки ударов по мячу, из-под крыши – шестнадцатый этаж – воркование голубей. С балкона виднелись пятиэтажки и втиснутые между ними детские площадки. Асфальтовые дорожки разбегались вдоль разрисованных баллончиками железобетонных заборов, машины тормозили на светофорах, возле метро тетка с транспарантом говорила что-то в рупор. То ли скидки в ближайшем супермаркете, то ли местный парк вырубают. Мир доверчиво открывался им, расстилался под ногами, становился проще и сильнее. Только Олег не знал, что с этим делать. Они с Серым всегда были одни, всегда были против целого мира, а еще – они всегда были просто друзьями. По ночам Серый кодил. Его теперь никто не контролировал, за отбоем не следил, по всякой фигне не отвлекал. Олег старался его не трогать вообще – Серый говорил, что ему бывает сложно сконцентрироваться. В Лесиной квартире Олег, пока Серый стучал по клавишам, смотрел документалки по огромному Лесиному телеку, отжимался и пробовал играть с Плутоном. К отжиманиям вопросов не было, а вот бесконечная реклама бесила. Кот Плутон чувствовал главную Олегову претензию к нему – что он не собака – и норовил цапнуть когтями побольнее. Олег в Лесиной квартире чувствовал себя лишним и хотел поскорее вернуться к общажной рутине. Там быт казался безопасным и предсказуемым: по коридору ходили соседи, продукты в холодильнике были подписаны, и откуда-то все время несло куревом, несмотря на развешанные в каждой комнате пожарки. Казалось, что там они с Серым вновь были бы вдвоем против целого мира. Здесь же весь мир был против Олега. В половине третьего Серый снял наушники. Оторвавшись от ноутбука, он обычно выглядел довольным, потом выражение менялось. – Как будем спать? Спальню Лесиных родителей они договорились не трогать, сидели в Лесиной. Здесь плакаты на стенах были взрослыми, а за ними прятались нежные обои в цветочный узор. Места для двоих на кровати хватало. Был еще угловой диван на кухне, со всех сторон подранный, но для гостей вполне подходящий. – Я на кухне собирался. – Я спрашиваю: с краю будешь спать или у стены? Не помню твое расписание. – С краю. Мне к первой. Олег тогда чувствовал, словно в груди расплескивался только закипевший чайник. В комоде нашлось оставленное Лесей постельное белье — один комплект. У Серого были влажные после душа волосы, влажная от волос футболка – он спал в синей с логотипом Стар Трека. Олег выключил свет и лег на свою половину кровати, стараясь не задевать его. Они десятки раз засыпали вот так, и Серый вечно ложился с мокрой головой. Только в этот раз все было иначе, что-то поменялось и надломилось. Олег никак не мог нащупать это чувство – вот он сидит на кровати и ждет, пока Серый вернется из душа, вот они лежат рядом, вот Серый переворачивается на другой бок, и они оказываются лицом к лицу. В темноте его черты были нечеткими, но Олег помнил каждую веснушку и каждую родинку. Он хотел его поцеловать. Вот оно, оформившееся, приобретшее название, слишком реальное. – Слушай, сколько электричка до пляжа шла? Не могу вспомнить, – неожиданно спросил Серый. – Я думал, ты спишь. В десятом классе они впервые выбрались на Сестрорецкий пляж. Поехали вечером, так что когда добрались до нужной станции, было уже темно, накрапывал дождь. Они бродили по пустому пляжу и мерзли, ждали рассвет, глотая какой-то баночный коктейль. Утром темнота расползалась неохотно, уступая место серому влажному свету. Они тогда пообещали друг другу, что встретят здесь нормальный рассвет, настоящий, и весь одиннадцатый класс проездили от Финляндского до «Разлива» или «Курорта». Оттуда шли к дюнам, к диким пляжам — туда, где людей поменьше. Схлопотали несколько выговоров, только это теперь неважно. – Час она шла, – произнес Олег тихо. Подумал, что на Сестрорецкий пляж они съездят еще не скоро. Может, никогда больше не съездят. Серый не ответил – теперь точно спал. 6. Олег методично собирает информацию. Физически он может забрать Серого хоть завтра: местные ЧОПовцы к происшествиям не привыкли, пусть и охраняют самого опасного преступника в городе, до берега доберутся на одном из катеров, которые дважды в день отвозят медицинский персонал к ближайшей пристани. Потом – неприметная тачка, долгая дорога в обход федеральных трасс. Если кто решит, что сможет Сергея Разумовского найти, быстро передумает. Но как привести Серого в порядок, Олег пока не знает. Все назначения у него на руках, но в документах чего-то не хватает. Олег это что-то чувствует на себе, когда приходит к Рубинштейну в кабинет, а потом не помнит ничего, кроме оглушительного тиканья часов. Авторские методики. Рубинштейн лично собеседует каждого сотрудника от старшего медицинского персонала до уборщика. Каждый оказывается в кресле напротив Рубинштейна, каждый слушает маятник и вываливает самые сокровенные секреты. И каждый готов подчиниться первому же приказу, каким бы абсурдным он ни был. Олег слышал, что опоздавший на смену санитар по команде вылил себе кипяток на голову. Жидкость текла по щекам, кожа мгновенно краснела и набухала, а санитар так и стоял по струнке. Потом его увели. В больнице работают обычные люди. Не злые, не жестокие. Меняют памперсы дементным старухам, заполняют журналы посещений, затягивают вязки – не так, чтобы до синяков, но чтобы не дергались, блядь. По выходным выбираются на дачу, за шашлыками рассказывают истории с работы — привезли тут одного известного писателя, а он без редактора двух слов не может связать. Большинство пациентов тоже обычные. Кого-то выпишут через неделю, кого-то не выпишут никогда. Олег не испытывает к ним ничего. Привык, что гражданские – всегда статисты. Помещения, расположенные на последнем этаже, охраняются лучше. Это им не особо поможет, конечно. Доблестная питерская полиция направляет сюда преступников. Здесь и двери железные, и дневного света так мало, что можно потерять счет времени. И сойти с ума, тут и вылечат. Единственное помещение, где света достаточно, – кабинет Рубинштейна. Он тоже на последнем этаже, но весь светлый – с огромными витражными окнами, паркетом из беленого дуба, мягкими кушетками. Хороший директорский кабинет, который ненавидит каждый, кто хоть раз здесь побывал. Олег не исключение. – Без моих сеансов, – говорит Рубинштейн мягко, – Сергею Викторовичу станет хуже. На этой стадии заболевания ему необходим постоянный прием лекарств, и вы, конечно, можете ознакомиться со схемой лечения, но без гипноза его сознание разрушится очень быстро и, боюсь, бесповоротно. Олег сидит на кушетке, на нем – больничный халат. И хотя на бейдже его, Олега, имя, сейчас он скорее не сотрудник больницы, а ее пациент. Подопытный. – А остальные? – Сергей Викторович – особенный пациент, к нему и отношение соответствующее. Остальные просто выполняют мои приказы, вы и сами видели. – Хуевый из вас начальник, если люди не слушаются иначе. – Слушаются. Просто у каждого человека есть та грань, через которую он никогда не переступит. И можно его границы сдвигать постепенно, но иногда просто нет на это времени. Нужно действовать здесь и сейчас – вы и сами должны понимать это, с вашим-то послужным списком. Рубинштейн достает из жилетного кармана часы. Щелкает закрывающая циферблат крышка, звякает цепочка. – Мы с вами заговорились. Ответите на несколько вопросов и пойдете - в пятом блоке нужна помощь. Смотрите вот сюда, как договаривались. Он подходит к столику, где стоят часы с маятником, и приводит механизм в движение. – Вы состоите в Отряде мертвецов. Кивок. – Вслух, пожалуйста. – Да. – Что вы почувствовали, когда они инсценировали вашу смерть? – Облегчение. – Подробнее. – Я почувствовал, что мне больше не нужно возвращаться сюда. Что я свободен. Олег отчетливо вспоминает, как увидел свой обезображенный труп. Не хватало пары конечностей, трех десятков зубов и половины лица, но было похоже. Связался не с теми ребятами, бывает. Он тогда чувствовал что-то вроде радости. Не из-за крови – кровь он не любил никогда, а из-за того, что был по-настоящему свободен, связанный с жизнью не более, чем со смертью. А еще он теперь примерно понимал, как умрет. Рано или поздно тоже изобразит чей-то труп. Самосбывающееся пророчество. – Почему вы больше не хотели возвращаться? – Не хотел тащить за собой смерть. Олег стискивает зубы. Думает откусить себе язык, чтобы не говорить больше, заткнуться. Отметает эту мысль – кровопотеря, высокий риск летального исхода. Серого он так не вытащит. Маятник неумолимо движется, с каждой секундой – тик-так, тик-так – сопротивляться сложнее. – Не хотел притаскивать смерть в его город. Не хотел причинить ему боль. О ком речь, не уточняет. И так понятно. – И что, получилось? У Рубинштейна обычно интонации мягкие, вкрадчивые, а сейчас - почти что издевательские. – Не получилось, – собственный голос слышится как по скайпу, когда сеть едва удалось поймать. – Вот видите. Я не сомневаюсь, что вы попытаетесь противостоять моему влиянию - может, у вас даже что-то получится. Я уже имел дело с вашим… коллегой. Только вот Сергей Викторович без моего гипноза и недели не протянет. Хотите проверить, осталось там что-то, в его голове или нет? – Нет. – А себя проверить хотите? Что будете делать, если я прикажу вам причинить Сергею Викторович вред? Он выносливый. Олег вскакивает со стула. Думает – сейчас я принесу вред тебе. Замахивается кулаком, но Рубинштейна перед ним больше нет. Маятник замер, из звуков – только клекот чаек за окнами, и радио в коридоре играет то музыку, то помехи. 7. 2009 Серый поцеловал его. Пожарка никак не затыкалась. Какой-то идиот опять не уследил за котлетами, и всю кухню заволокло дымом. Теперь же толпа студентов в наспех накинутых куртках стояла перед зданием и ждала пожарную машину – силами руководства сирена не отключалась. Через полчаса им разрешили вернуться в корпус. Видимо, сгоревшие полуфабрикаты были обезврежены. В здание они заходили одними из последних, чтобы не толкаться, и задержались на общем балконе. Серый сказал, что надо бы проветрить голову, и Олег приготовился слушать про проект, который занимал Серого последнюю неделю, достал сигареты. – Знаю, что тебя запах бесит. Прости, – дороже этих Олег все равно не купит. – Привык. Слишком было темно и тихо для городской ночи, и приоткрытая дверь в общий коридор оставалась единственным источником света. Когда живешь вместе, успеваешь наговориться, так что они с Серым просто стояли рядом, смотрели с высоты на проспект. И когда от Олеговой сигареты почти ничего не осталось, Серый неожиданно перехватил его пальцы. Олег подумал, что он хочет то ли выкинуть ее поскорее, то ли затянуться – как раз одна затяжка осталась. Вместо этого Серый просто сжал сигарету в руке. Сдавил так сильно, что костяшки побелели. – Сереж! Ебнулся?! Серый раскрыл ладонь – по центру красным цветком распускался ожог, а вокруг него рассыпались пепельные крошки. Он посмотрел на ладонь растерянно. У него так бывало – эмоции затопляли с головой, иначе было не справиться. У Олега появилось чувство, как будто он перед Серым виноват. Всколыхнулась злость, как на парах по матану, только там уравнения были новые, а Серого он знал больше половины жизни. Казалось, всю жизнь. Серый протянул ему ладонь. Олег забрал окурок, выкинул в распахнутую под балконом темноту, а потом Серый подошел к нему вплотную, вцепился в край футболки, торчавший из-под куртки, и поцеловал. Олег не ответил на поцелуй, не закрыл глаза. Серый просто стоял, впечатавшись в него губами, наконец попытался отстраниться, и только тогда Олег приоткрыл рот, впустил его язык, начал целовать в ответ. В голове промелькнуло – надо купить другие сигареты. Надо было обработать ожог, а еще – поговорить. Нормально поговорить, как в те ночи, когда Серого мучает бессонница. Они стали замерзать – Олег в кожанке, Серый с толстовке – и поднялись к себе, на этаже выше. Серый холодными пальцами полез ему под футболку. Олег, соображая с огромным трудом, поцеловал его за ухом. Подумал, просто пиздец, когда Серый в ответ застонал. Дальше все происходило быстро. Олег уложил его на диван, оглаживал бока, вылизывал шею. Серый хватал за лицо, пытаясь утянуть в поцелуй – ничего не получалось. Олег не мог решить, где его целовать, потому что хотелось везде, что-то говорил и сам не помнил, что. Серый расстегнул ему ширинку, накрыл ладонью член, начал ласкать через белье. Олег двигался навстречу, придавил своим телом. Серый потом разглядывал свои пальцы, измазанные липким, морщил нос: – Я весь в сперме. – Виноват. Он лежал на кровати с согнутыми ногами, Олег утыкался лбом ему в коленку. Было смешно и радостно. До эйфории, до невозможности сдержать улыбку. И он тогда, наверное, действительно улыбался – сидел на одноместной, накрытой дурацким пледом кровати, со спущенными до колен джинсами и кое-как натянутыми обратно трусами. Он повалился рядом с Серым, попытался его поцеловать. Тот отстранился, но посмотрел на Олега так, как смотрел обычно на экран компьютера, когда все получалось, срабатывало как надо. Серый поднялся, чтобы переодеться. Олег успел стащить с себя джинсы и майку. Снова подумал о том, что нужно было сделать – обработать Сережин ожог, принять душ и почистить зубы. Олегу не хотелось покидать комнату, словно случившееся в ней останется позади, стоит перешагнуть порог. Завтра, он разберется со всем завтра. Серый вернулся в свежей майке и спортивных шортах, в которых Олег узнал свои. Шорты Серому были велики, из штанин нелепо торчали коленки. Серый улегся рядом, забыв погасить верхний свет, встал и щелкнул выключателем. Комната провалилась в темноту, как брошенный с балкона сигаретный окурок. 8. Проходит неделя с тех пор, как Олег видит его впервые. Всю неделю в голове у него пусто. Ощущения такие, как когда ночью отряд между городами перевозят, просыпаешься в темноте – не понимаешь, где ты и что ты. Он, если была связь, смотрел, что у Серого происходит. Думал, они встретятся, и, может, даже обнимутся по старой памяти, пока Серому не станет противно. И даже такая встреча лучше той, что произошла в кабинете Рубинштейна. Там Серый был не собой, больше напоминал тряпичную куклу. И его лицо – лицо, которое Олег обожал – казалось безжизненным. Рубинштейн определил Олега на третий этаж. Работать с пациентами, отправленными сюда судом, постоянно быть под присмотром, помогать с лечением Сергея Викторовича Разумовского. У Рубинштейна была теория, что присутствие Олега как-то по особому на Серого повлияет. Олег этой перемены не замечает – Серый на него никак не реагирует. Он играет с ним в шахматы, тот переставляет фигуры на автомате. Как и в детстве, он выигрывает. Только в отличие от детства, победе не радуется. Просто смотрит на Олега – что дальше? Что дальше, Олег не знает. Рубинштейн доверяет Олегу дозировки лекарств. Олег выдает их дважды в день, а после – просит Серого открыть рот и показать язык. Рубинштейн, когда делает то же самое, надевает потом белые хирургические перчатки, лезет к Серому в рот. Проводит пальцами по внутренней поверхности щек, прижимает язык, оттягивает нижнюю губу. В проверках нет нужды, Серый неизменно проглатывает таблетки. Он вообще делает все, о чем его просят. Вечером он ложится на кровать, вкладывает руки в прорезиненные напульсники, которые удерживают его в одном положении. Рубинштейн затягивает их так сильно, что наутро Олег видит синяки. Кожа у Серого расцветала от любого удара всегда, но эти следы слишком яркие. Серый потом с трудом двигает руками, старается вернуть чувствительность, сжимая и разжимая кулак, как будто готовится кровь сдавать. Олег, если ремни затягивает он, просовывает между кожей на запястье и кожей напульсника палец. Так собакам проверяют, не туго ли сидит ошейник. Олег планирует побег. У него в больнице и взрывчатка, и оружие – под камерами ничего такого своими руками не соберешь, но надо иногда и местным поставщикам доверять. За пределами больницы – мир, в котором он по-прежнему не умеет жить, зато умеет выживать. Нужно сделать шаг, но тут уже он связан по рукам и ногам. Что, если Серого от очередного срыва удерживают не таблетки, а те самые авторские методики? – У Сергея Викторовича, – говорит Рубинштейн, – бывают плохие дни. Не говорит, что бывают хорошие. Снова белый кафель. Олег заталкивает Серого в душевую. По правилам он вообще не должен оставлять Серого без присмотра, но это нарушение – самое малое, что он может для него сделать. Олег привык к общим душевым, туалетам в открытом поле – мальчики налево, девочки тоже налево, не рассредотачиваться. Серый теперь тоже, кажется, привык. В таких условиях стыд быстро вымывается из организма. И все-таки Олег пытается сделать по-нормальному. Он оставляет Серого на десять минут. Через три слышит стук и открывает дверь. Серый обнажен по пояс. Стоит на кафеле, переминается с ноги на ногу. Плохой день, догадывается Олег. Ощущений так много, что голова не справляется с обработкой импульсов, и все вокруг кажется болезненным – свет слишком ярким, ткани слишком колкими, вода слишком горячей. Олег помнил, как Серый переживал такие дни раньше. Херово он их переживал. – Раздевайся и вставай под душ. Серый смотрит сквозь Олега, потом поворачивается спиной. Он слегка наклоняется, снимая штаны, и Олег рассматривает его спину. Возле лопаток – глубокие, почти невидимые уже царапины. Рубинштейн объяснял, что Птица показывается в зеркалах, так что Серый старается их избегать. В отражении у него часто есть крылья, их-то он и пытается выдрать. – Так заберите у него зеркало, – говорит тогда Олег. Рубинштейн разводит руками. – Знаете, я провожу что-то вроде зеркального теста. Отслеживаю… прогресс. Олег перекатывает это слово на языке. Сплевывает. Рубинштейн окружает Серого зеркалами – так, чтобы он не мог дотянуться до них и разбить, но постоянно видел свое отражение. Находился под наблюдением у самого себя. Рубинштейн потом смотрит записи с камер, интересные места проигрывает Серому, спрашивает, кого он там видит, хотя прекрасно знает ответ. – Он тебе что, ворона? Волнистый попугайчик? – огрызается Олег. Серый заходит в душ. Вздрагивает, когда Олег поворачивает вентиль, и труба с жалобным кашлем выплевывает холодную воду. Он теперь дрожит всем телом, а ледяные струи все никак не теплеют. Они с Серым никогда не стеснялись наготы. Ни в приюте, ни после. Они словно не вполне понимали, где заканчивается один и начинается второй. Сейчас же Серый стоит к нему спиной, осунувшийся, неживой, покрытый царапинами и ушибами, и в груди Олега поднимается злое, хищное чувство. Слабое и беззащитное переломить. Вместо того, чтобы заботиться – добить и сожрать. Прихлопнуть. Он хочет дать Серому пощечину – пожалуйста, дай мне знак, что ты все еще здесь. Пожалуйста, вернись. Вместо пощечины он развязывает свои ботинки, стаскивает одежду. В одних трусах шагает под душ, по-прежнему слишком холодный. Олег знает, что за ними наблюдают. Показывает камере средний палец. Неожиданно Серый прижимается к нему. Это движение знакомое, родное, правильное. Олег проходится мочалкой по его плечам, приподнимая волосы. Веснушки кажутся поблекшими, хотя нежная кожа под мочалкой расцветает, краснеет. Он всего на пять сантиметров ниже, но выглядит маленьким, угловатым. На фотографиях в интернете он всегда казался изящным, лишь слегка настороженным. Олег хорошо знает все его выражения. Сейчас же Серый постоянно сутулится, втягивает в голову плечи, будто все время ждет удара, той самой пощечины. В руках Олега он обмякает, приваливается спиной к груди, подставляясь под ласку. Олегу нравится эта перемена, эта новая покорность, которая идет уже не от безразличия. Только вот то самое желание – сломать, подмять под себя - не дает покоя. Он вспоминает слова Рубинштейна: «Что будете делать, если я прикажу вам причинить Сергею Викторович вред?». Олег любит Серого, который всегда добивается своего. Серого, который продолжает спорить даже после того, как оппонент с ним соглашается. Серого, который ненавидит других людей, но все равно пытается сделать их жизнь лучше. Серого, о котором можно заботиться не потому, что он сам чего-то не может, а потому что он позволяет. Серого, в глазах которого иногда пляшут желтые огоньки. Серого, который иногда становится не-собой. Он и сейчас стал не-собой, просто иначе. Что-то опять клокочет в трубах, вода заметно теплеет. Серый поворачивается к нему так резко, что от неожиданности Олег делает шаг назад и едва не поскальзывается на мокром кафеле. Он вцепляется в Олега, обвивает его руками, гладит спину – ногти царапают кожу. Олег в объятиях деревенеет, хоть они и желанные, оставленные, казалось, далеко в прошлом. У Серого губы чуть приоткрыты, и Олег прижимается к ним. Чужой рот жаркий, а слюна горькая. От него пахнет безжизненной и безжалостной чистотой, которая царит в операционных. Больничный, искусственный запах. Олег отстраняется. Чувствует себя глупо – не должен был трогать его в таком состоянии, не должен был трогать его вообще. Серый прикусывает себе нижнюю губу так сильно, что вскрывается старая ранка. Кровь капает ему на подбородок. – Это обязательно закончится, – говорит Олег очень тихо. – Мы выберемся отсюда вместе, я отвезу тебя на Сестрорецкий пляж. Встретим рассвет, потом двинем из города – «нам любые дороги дороги», вот это все. Серый слушает его, стараясь разобрать слова за шумом воды. 9. 2009 Около пяти утра сигнализация сработала снова. – Давай за кофе сходим, – предложил Серый. Они быстро оделись, вышли из комнаты и влились в поток таких же невыспавшихся и заебавшихся. Эвакуация теперь шла намного медленнее, на несколько пролетов ниже кто-то кричал, что лучше сгорит заживо, чем снова вот это все вытерпит. Дожидаться, когда выяснится, что стряслось на этот раз, не стали. Пошарились по круглосуточным, купили на двоих батончик – скорее по привычке, чем от голода, – и направились в «Шоколадницу» у метро. Город просыпался вместе с ними, по шоссе проносились редкие машины, лица людей казались уставшими, смазанными холодными утренними сумерками. У Олега от недосыпа кружилась голова. По всему выходило, что надо было признаваться в любви. Только все слова казались глупыми, незначительными. То, что жило в груди с тех пор, как он впервые увидел Серого – как это выразить? Кроме них, в зале никого не было. Олег попытался сформулировать хоть что-то из бродившего по голове, но сначала за заказом подошел официант, а потом заговорил Серый: – Можем снять квартиру. Нужно будет смотаться до Питера – довести наши до ума и сдавать. Тут цены другие, но я с подработок докину. Справимся. Руководство детдома к выпускным классам положило на них болт, так что за очередями следили сами. Если бы не Серый, Олег бы все продолбал. Он-то считал, что сам как-нибудь справится и не хотел подачек. Но две бетонные коробки – с дешевой отделкой и пластиковыми окнами, пропускавшими любой сквозняк – ждали их в Шушарах. Словно продолжение всего плохого, что было в детдоме. План Серого состоял в том, чтобы сначала сдавать, а потом и вовсе продать обе квартиры. Пришлось бы, конечно, ненадолго смотаться в Питер, сложить вместе все сбережения, докупить в ближайшем гипермаркете технику и мелкую мебель. – Что вообще должно быть в квартире? – Не знаю, – пожал плечами Олег, – Но думаю, что вида на торговые склады там точно быть не должно. Вспомнилось: «Ты не можешь здесь спать, ты не хочешь здесь жить». – Ну, что скажешь? – План-капкан, – Олег улыбнулся. Залпом выпил эспрессо, самый дешевый пункт меню. Был четкий план, бери и делай – Олегу такое нравилось. Был Серый перед ним. За окнами светлело, лучи заливали пустой зал, столешницы из темного дерева, барную стойку, за которой официант сонно втыкал в телефон. Олег тогда думал о том, что Серый заслуживает лучшего. Уж точно не этой возни с бетонными коробками. У него впереди целая жизнь, это ему мир открывал себя, а он безрассудно тащил туда Олега. Подступила тошнота. Все было слишком реальным, требующим какого-то завершения, выхода, разрядки. Рушилась привычная рутина, выстраивалась новая, а Олег как будто не принимал в этом участия. Бесполезный, жалкий. Ему себя не перекроить – экзамены он завалит. А дальше придется вернуться в Питер или ошиваться в Москве, пока Серый будет работать и выполнять свои планы – мессенджер, социальная сеть, благотворительный фонд. Чашки он, может, за собой и не мыл, но в работе был последователен и упрям. Олег чашки мыл, а толку-то? Хорошо он умел всегда только драться. Олег тогда заставил себя посмотреть на Серого, постарался запомнить веснушки и крупные поры на носу, мешки под глазами и заеду в уголке губ, раскрытую ладонь, залепленную пластырем в центре, улыбку. Доверчивую и предназначенную только для Олега. Именно тогда, когда они сидели в залитой солнцем «Шоколаднице» и обсуждали, на какие числа взять билеты в Питер, Олег решился. Через неделю забрал аттестат, оставил его на столе вместе с учебниками по матану и теории вероятности. Вещи собрал быстро – паспорт, зубная щетка, сменный комплект одежды. Как на митинг. В военкомат пришел к открытию. 10. У Олега мышцы сводит от напряжения, как будто готовый сорваться с места замираешь, заносишь ногу, но команда «марш!»‎ никак не звучит. Уже две недели он крепость почти не покидает, живет в одной из комнатушек, выделенных для вахтенных. Спит на продавленном диване, включает крохотный телевизор, чтобы не сидеть в тишине. В свободное время он обходит территорию. Смотрит, где стены хуже укреплены, где камни неплотно прилегают друг к другу, где вода бьется о каменный остров особенно жадно. Жалеет, что не взял сигареты – то и дело приходится стрелять. Во время этих прогулок он раскладывает по зданию взрывчатку. Планировку больницы Олег держит в голове, несколько дней тратит на то, чтобы обойти стратегические места. Выходит в вечернее время, избегает камер, на «Давыдыч, ты че тут шаришься?»‎ отвечает что-то нейтральное, собеседники обычно вопрос не повторяют. Рубинштейну докладывают, но тот отмахивается – ему Олег нужен для какого-то плана, а раз так, пусть бродит по территории, пусть нарушает правила. Главное, чтобы на месте сидел и на большую землю не заглядывался. Вечерний обход Олег начинает на полчаса позже. На сестринском посту только Софа. – Вы вообще смотрели на часы? – Я здесь только и делаю, что смотрю на гребаные часы, – Олег замечает, что глаза у нее красные, и нижние веки слегка припухли. Добавляет чуть мягче. – Ты, главное, дверь мне открой. Олегу так и не доверили ключ от внешней двери в палату Серого. Из клетки выпускай, из больницы – только попробуй. Олега этот театр безопасности веселит. Кажется, будто все пытаются играть свои роли в спектакле, но копия сценария есть только у Рубинштейна. Серый сидит на кровати. Босые ноги на полу, руки на коленях, голова опущена. Олегу хочется его встряхнуть, как неработающий механизм. Вместо этого он рассказывает, что видел на прогулке – Серого-то из палаты не выпускают, сидит в четырех стенах. Отчаяние накатывает на Олега как-то внезапно. Пора сворачивать операцию. Ничего тут не поправишь и не вернешь, хоть до конца жизни приноси красную таблетку. Себе Олег выбрал бы синюю. Серый глотает. Кадык движется под тонкой кожей. У Олега в руках шприц с прозрачной жидкостью, ее он набирает из капсулы без надписей – что там находится, ему знать не положено. Как всегда при виде шприца, Серый замирает. Я больше не могу идти на поводу у Рубинштейна. Я больше не могу мучать Серого. Я вообще больше ничего не могу, блядь, думает Олег. Неожиданно Серый срывается с места и бросается на Олега. Движение отчаянное, лихорадочное, но Серый в него вкладывает все силы. Олег тяжелее его килограмм на пятнадцать, но у Серого преимущество – Олег не готов видеть в нем угрозу. Это его единственный шанс. Серый хватает упавший на пол шприц и всаживает его в шею Олега прежде, чем тот перехватывает руку. Олег прижимает ее к полу, и Серый пытается вырваться из хватки. Не получается – Олег тянет его вниз, переворачивает, укладывая лицом в пол. Тело реагирует быстрее, чем голова – думает, что не хочет сделать ему больно, а сам выкручивает руки. Серый шипит и извивается, но фиксировать его несложно. Вот Олег нависает над ним, вот – держит на месте собственным весом, вот – падает на пол. Руки и ноги становятся ватными. Не пошевелиться. Перед глазами только белый потолок, потом появляется лицо Серого. – Пропуск. Мне нужен пропуск, Олег, – Серый стоит перед ним на коленях, вытряхивает содержимое карманов. Он находит ключ от мягкой комнаты, переломленную пополам сигарету, подобранный возле причала камень. Он бросает на Олега растерянный взгляд, как будто пытается понять, кто перед ним. Его пальцы скользят по месту, где бьется пульс – как раз туда вошла игла. Он считает удары – раз, два, три – и, когда убеждается, что все в порядке, заговаривает: – Все будет хорошо. Просто моя дозировка может быть слишком высокой. Скажешь, как открыть дверь? Можешь говорить? Он то и дело бросает взгляд на дверь, а потом кидается к ней, дергает за ручку. Дозировка его препарата, действительно, слишком высока для Олега. Он даже говорить не может, только смотрит, как Серый бессмысленно бьется в закрытую дверь. А открыть получится магнитной карточкой снаружи или дистанционно. Олега всегда пропускает кто-то из персонала – тот, кто в этот момент следит за палатой Серого. Они скоро будут здесь. Серый опускается на пол рядом с Олегом. Они лежат почти в одинаковых позах – Олег смотрит на их отражения в зеркальных панелях. – Думал, что начинаю его сдерживать, что все получается. А потом он опять вернулся, ты вернулся. Мне снова поднимут дозировку. Или Рубинштейн решит, что хватит с тебя гипноза. И просто сотрет. Или сделает что-то моими руками – может, он меня именно за этим держит. Олегу нравится думать, что он хорошо сопротивляется гипнозу, он и на полиграфах всегда показывал отличные результаты, но что если это не так? Палату заполняют голоса – Рубинштейн, Софа, несколько санитаров. Олег все силы тратит на то, чтобы держать глаза открытыми. – Сергей Викторович, неужели вы хотите покинуть нас? – спрашивает Рубинштейн. В голосе – искренний интерес. Серый вскакивает. Выставляет вперед руки, пытаясь сохранить с ним дистанцию. Олег думает, вот сейчас. Рубинштейн скажет Серому что-то, щелкнет пальцами или достанет из кармана музыкальную шкатулку. Тот снова превратится в послушную куклу. Олег увидит это своими глазами и убедится, что спасать тут больше некого. Вместо этого Рубинштейн кивает двум санитарам. Они скручивают Серого – тот не особо и сопротивляется, – а Софа набирает в шприц его лекарство. То самое лекарство, которое прямо сейчас превращает организм Олега в желе. Санитары затаскивают Серого на кровать и накрывают простыней, руки и ноги стягивают ремнями так, чтобы он лежал на боку. – Если будешь блевать, так хотя бы не захлебнешься, – говорит один из санитаров. Софа затягивает ремни потуже. – Вениамин Самуилович… При всем уважении, я настаиваю, что вечерние обходы – мои. Этот позволяет себе опаздывать, время приема препаратов сдвигается, и мы потом разгребаем такие вот последствия. Пусть на первом этаже полы моет. – Спасибо, Софа. Полами на первом этаже займется кто-нибудь другой. Олег Давыдович здесь больше не работает. Рубинштейн подходит к кровати. – Ну куда это годится, Сергей Викторович? Я привожу в стационар вашего друга, надеюсь на сотрудничество с вашей стороны, а вы пытаетесь сбежать. Мой вам совет – сначала продумайте план, а уже потом бросайтесь его осуществлять. Время подумать будет – оставим вас в таком положении… скажем, на двадцать четыре часа. А дальше – посмотрим. Ни слова о том, что он может сделать с помощью авторских методик. Ни одного щелчка пальцами. Ни-че-го. Он отдает еще несколько распоряжений, последнее из них касается Олега: – Его – на второй этаж. Пусть проспится. 11. Какой же он идиот. Олег просыпается. Тело ломит, как после похмелья, но голова кристально чистая. Олег не может поверить, что так легко повелся на сказки Рубинштейна. А когда верит – паззл складывается. – Вениамин Самуилович вас ожидает, – говорит Софа. Блузка на ней идеально отглажена. – Что, Соф, нравится секретаршей работать? Рубинштейн сидит за столом, перебирает фотографии. Это портреты. У людей на них лица искажены – кто-то кричит, кто-то смеется, кто-то застыл в испуге. Некоторые фотографии Рубинштейн переворачивает, подписывает и откладывает в картонную папку, отмеченную красным прямоугольником. Олег в детстве смотрел мультик про Людей Икс, и такие папки для людей, чьи дела в них попадали, ничем хорошим не заканчивались. Рубинштейн на Олега не смотрит, не предлагает ему сесть. Олег стоит, как школьник в кабинете завуча. – Я вынужден прекратить наше сотрудничество, – говорит Рубинштейн. – Вы пагубно влияете на моего пациента. Без ежедневной медикаментозной поддержки и гипнотерапии ваше присутствие он переносить просто не способен. Из-за вас приходится увеличивать дозировки препаратов, которые он получает.        Из-за меня, ага. – Давайте поговорим напоследок. Посмотрим, что вы отсюда запомните. Рубинштейн выходит из-за рабочего стола, подходит к часам и готовится запустить маятник. Олег достает пистолет прежде, чем маятник качнется и превратит кабинет в безвоздушное, безвременное пространство. Рубинштейн замирает. У Олега сердце стучит в горле. Что, если он ошибся? Рубинштейн сейчас щелкнет пальцами, и Олег прострелит голову не ему, а себе. Но Рубинштейн выставляет перед собой руки в слабом и нелепом жесте. – Давайте попробуем договориться… – начинает он. – Нахуй пошел. Олег стреляет. 12. А дальше все происходит быстро – так, как и должно было с самого начала. Будто срабатывает обратный отсчет, и все двигаются как по команде. Только командовать теперь некому. Софа, застывшая в дверях кабинета, зажимает ладонью рот. Крови немного, но тело на деревянном паркете несомненно мертвое. Вокруг него осколки и детали часового механизма, раздробленного вторым выстрелом. Олег выходит из кабинета и направляется к палате Серого, магнитный ключ из кармана Рубинштейна он вытянул – все двери открыты. За спиной слышны Софины каблуки и ее испуганный голос, зовущий помощь. Серьезного сопротивления Олег так и не встречает, но несколько взрывных устройств активирует – перекрывает запасные проходы и лестницы. Он достаточно ждал, чтобы тратить время на местных ребят, все равно что с охранником «Пятерочки» за сигареты драться. В стенах больницы еще остается взрывчатка, пусть теперь думают, как доставать. У Олега другие заботы. Он тащит Серого за собой: на больничном катере они добираются до яхтенного причала, пересаживаются на неприметную «шкоду». – Заждалась, красавица, – Олег хлопает по приборной панели. По КАДу гонят до Сестрорецка и останавливаются, только когда проезжают скопление санаториев. Дальше тихо, дальше – дюны и высокие сосны, утопающие в песке. У Олега еще остались друзья, его и Серого доставят в условно безопасное место – залатать раны, вывести из организма всю больничную дрянь, сделать новые документы. Олег достает из бардачка мобильник, отправляет Шуре координаты. Остается ждать. Серого знобит. Мерзнет даже в свитере, даже в куртке Олега. Синдром отмены быстро догоняет его и будет мучать еще долго, пока они не подберут таблетки, которые заработают. Так, чтобы он никогда больше не становился тенью самого себя. Олег дышит полной грудью – теперь-то все получится, теперь-то сложится. Рассвет медленно разгорается, и по песку скользят сизые тени. Солнечные лучи лениво ползут по морской глади, и все окрашивается золотом – сухие тростниковые стебли у берега, дощатые подмостки, волосы Серого. – Куда дальше? – спрашивает Серый. – Есть пара идей, – отвечает Олег. Серый, кажется, еще не вполне уверен, что перед ним не очередная галлюцинация. И все же он протягивает Олегу руку. Как и всегда, он делает первый шаг, и Олегу остается только переплести их пальцы. В этот момент он уверен, что никогда больше Серого не отпустит, последует за ним куда угодно – именно за ним, постепенно выплывающим из душного больничного марева. Балтика доверчиво раскидывается перед ними, словно мир принимает их, непутевых, обратно в свои объятия.