Важнее гордости

      — Будь моя воля, я вообще хотел бы странствовать с тобой по свету, сражаясь с нечистью и изучая новые техники. — мечтательно щурится А-Чэн, устремляя взгляд за облака.       — Ну, нам ведь не обязательно погребать себя под грудами бумаг на всю жизнь. — тоном демона-искусителя усмехается примчавшийся встретить их ещё на подлёте к Безночному Городу, куда они отправились уладить кое-какие вопросы касательно свадьбы-прикрытия, Вэнь Сюй, играя с развевающейся на ветру чёлкой любимого.       — И то верно. — сиреневые глаза озаряются искрами предвкушения — Вот отсидим на престолах лет десять-пятнадцать, воплотим несколько своих замыслов, положим начало более долгоиграющим, найдём достойных преемников и, когда обстановка будет благоприятной, отречёмся и пойдём путешествовать, возвращаясь в свои ордена на несколько недель каждые полгода, чтобы проверить, как идут дела и, если потребуется, навести порядок!       — И возьмём с собой столько собак, сколько ты захочешь!       Фэнмянь улыбается краешком губ вспыхнувшему на лице сына восторгу и первым идёт на крутую посадку.

***

      Когда с меча мягко спрыгивает тот, кого Жохань всегда мечтал увидеть здесь, хотя никогда не признался бы в этом, Вэню в первую минуту кажется, что он бредит. Но его видение и не думает таять в закатных лучах, только багряное зарево высвечивает его, давая рассмотреть каждую чёрточку. Всё так же прекрасен. Знать, само время не решилось хоть каплю испортить такое чудо. Но в осанке появилось неуловимое для постороннего взгляда напряжение, шелковистая кожа из жемчужной превратилась призрачно бледную, почти прозрачную, узор тонких вен стал просвечивать заметнее, под глазами залегли густые синеватые тени, улыбка сделалась вымученной — как бы умело А-Мянь ни скрывал это, Жохань всё равно видит — за эти годы любимый повидал много забот и тревог. И от того, что они не разделили их на двоих, становится горько. В груди разгорается глупое желание утянуть это фиолетовое наваждение в их укромный уголок в глубине сада, положить его голову себе на колени, опустить веки гладящим движением руки по точёному лицу, трепеща глубоко внутри от того, как щекочут ставшую непомерно чувствительной ладонь пушистые ресницы, прошептать чуть слышно: «Отдыхай, счастье моё», и до первого дуновения предрассветного бриза слушать тихое мерное дыхание, осторожно причёсывая пальцами мерцающие в свете звёзд пряди, что мягче самого дорогого шёлка.       О, Жохань, как бы ни бесилась в жалких попытках отрицать это его гордыня, ни на миг не переставал любить свой лотос, даже после того предательства. Да и было ли предательство? Этим вопросом он всякий раз, когда сон не смаривал его, вымотанного, прямо за документами, мучился одинокими ночами, когда одеяло ни капли не греет, а разрывающие голову мысли, воспоминания не позволяют сновидениям утянуть сознание в свою чёрную пропасть. Что если Жохань ненароком сделал что-нибудь не так и поэтому получил отказ? Что если всё ещё можно было исправить?       Пустое! За столько лет Жохань мог уже тысячи раз спросить об этом не себя, а А-Мяня, но всякий раз, когда рука уже заносила кисточку над бумагой, гордость наступала на горло, заставляя беспомощно откладывать оставляющую за собой след из клякс кисть и комкать безнадёжно испорченный лист, непонятно для кого напуская на себя неприступный вид. А его аметист бескомпромиссно пропал из его жизни, даже на переговоры и собрания стал присылать сперва советников, потом сына — единственное, что осталось у Жоханя, это встречи мельком в других орденах и скупые письма по делу, при виде которых приходится сдерживать себя, чтобы, изголодавшись по близости, не начать целовать выведенные до последнего штриха родным почерком иероглифы.       Впрочем, такое желание отстраниться и не удивительно после того, что наговорил, да что уж там, наорал Жохань, не дав А-Мяню и слова вставить, когда тот попытался поговорить, заявившись прощаться перед отлётом с того треклятого собрания без подвески. «Если твоя тупая бошка не допёрла, то я и говорить ничего не хочу!» — в ответ на удивлённый вопрос, почему Жохань так поспешно ушёл и что его разозлило. «К шлюхе своей катись!» — а ведь любимый никогда не терпел любого неуважения к Саньжэнь Цансэ, любого направленного на неё недовольства; он сразу, стоило Жоханю, увидев, как эти двое близки, взревновать, отрезал: «Цансэ мне словно мэймэй — если такая близость между нами для тебя неприемлема, лучше оставь меня». «И писанина ваша мне даром не нужна — я с искажённой ци только сильнее стану!» — и поджёг текста, на которые эти двое не один год потратили, вот так нелепо лишив себя шанса на исцеление в сиюминутном порыве досадить покинувшему возлюбленному своим безумием и последующей ужасной смертью.       И расплата не заставила себя ждать: Жохань, после того как ушёл, грохоча сапогами, запретив себе оборачиваться, чтобы А-Мянь не увидел режущей глаза влаги, сам не знает сколько пролежал в беспамятстве, чувствуя, как напитывается ядом его духовная энергия, и в какой-то момент разум затуманился — осталась лишь жажда крови, силы и власти. Всё заволокла красная пелена, в памяти остались лишь отдельные картинки со сценами зверских убийств. Пока он внезапно не очнулся от взвившегося из самых недр души ужаса и не обнаружил себя обрушивающим меч на сжавшегося в дрожащий комочек, прижимая к себе А-Чао, Вэнь Нина и Вэнь Цин, А-Сюя. Он тогда еле успел отдёрнуть оружие. А после опрометью бросился прочь от самого себя, пока во второй раз не совершил непоправимое.       После этого между ним и сыном легла невидимая непреодолимая пропасть. Жохань понимал со всей ясностью: мальчик не простит его, поэтому наблюдал за ним издалека, просто чтобы знать: всё в порядке. Насколько вообще может быть в порядке у человека, которого в детстве едва не лишил жизни собственный отец и который унаследовал это родовое искажение ци, больше напоминающее безумие. А потом в жизни А-Сюя появился этот юньмэнский мальчишка с острым клинком и языком, детской любовью к собакам и дурацким шалостям и такими же как у отца внимательными умными глазами цвета предрассветных сумерек, и Жоханю оставалось только молиться, казалось бы, давно позабытым Небесам, чтобы история не повторилась, и следить, как бы кто ещё не оказался слепым дураком в гораздо меньшей степени, чем Сюй-эр его считал.       Но когда мальчишка Цзян явился прощаться после последнего собрания, а А-Сюй, посмотрев на него, резко побледнел, и в чёрных глазах заплескалось горькое непонимание, Жохань готов был вновь разочароваться в силе молитв. Выбить из этого предателя дурь и догнать почти сразу потихоньку сбежавшего с церемонии сына Главе Вэнь тогда помешал даже не столько тот факт, что ему так делать не пристало, сколько понимание, что стоит взглянуть в эти сиреневые глаза — и тронуть сил не останется, а его присутствие рядом с А-Сюем в такой момент только поспособствует искажению ци. Но после прощания с гостями Жохань заглянул через щель в его покои: Сюй-эр без сознания разметался по постели, сидящая рядом Вэнь Цин поила его замедляющим распространение этой гулевой заразы по меридианам лекарством, шипя на мечущегося от стены к стене в злобной панике А-Чао, а стоящий на коленях у изголовья Вэнь Чжулю помогал целительнице смешивать какие-то травы. Жохань тем вечером так и не уловил ни строчки из проверяемых документов: всё вслушивался в шаги и голоса в коридорах, страшась худшего.       А ночью, после того как из соседнего крыла донеслись, но вскоре стихли неразборчивые крики, он решил снова проверить сына, но никого не нашёл в покоях. Холодея, он вернулся в коридор, мысленно готовясь увидеть гору истерзанных тел, искажённое безумием родное лицо и занесённый для последнего в жизни Главы Вэнь удара меч. «Глава Клана?» — неожиданно окликнул его неслышно появившийся рядом Вэнь Чжулю — «Вы кого-то ищете?» «Где мой наследник?» — потребовал ответа он. «Улетел в Пристань Лотоса. Ему уже намного лучше», — спокойно отозвался верный адепт. От последних его слов от сердца немного отлегло, но тревога держала душу в своих цепких когтях, пока А-Сюй сам не вошёл к нему утром с просьбой об аудиенции, сияя точно солнце, и не принялся рассказывать, какую отличную партию он нашёл для Вэнь Цин. В это мгновение захотелось одновременно рассмеяться и выругаться, но Жохань только стиснул зубы, продолжая внимательно слушать сына и уже в общих чертах понимая его план.       А потом опять гадал до умопомрачения, мог ли он в своё время вот так же рвануть в Юньмэн среди ночи и хотя бы просто понять, почему А-Мянь так неожиданно решил оттолкнуть его.       — Глава Вэнь. — эхом отдаётся от стен пустого коридора негромкий глубокий голос.       Сердце подпрыгивает, словно у мальчишки, гордость яростно требует немедля уйти, отказавшись даже слушать этого предателя, а замерший Жохань покорно ждёт его, лишь надеясь, что в полумраке глаза не выглядят совсем уж больными.       — Не знаю, имеет ли это сейчас значение, — понизив голос, произносит А-Мянь, а в голове Жоханя тем временем бьются лишь две мысли: «Так близко!» и «Не думать!» — однако не хочу, чтобы между нами оставалось недопонимание. О том, что комбинация из подвески и стихотворения, переданная вами мне когда-то, означает предложение сочетаться браком, я узнал только прошлой ночью: в моём клане почти нет информации о такой традиции.       Мир вокруг замирает. Несколько мгновений Жохань судорожно пытается понять, реально ли происходящее, даже вонзает в ладонь когтеобразные ногти — вряд ли такая реалистичная боль была бы во сне. А умерев, он бы попал явно не на Небеса, значит… В следующий миг гордость уже забивается в дальний угол сознания, надувшись как А-Чао, а Жохань, стремительно шагнув к своему единственному, крепко-крепко обвивает его руками, сцепив их в замок на его спине, чтобы случайно не поцарапать, зарывается лицом в прохладные пряди цвета ночного неба, вдыхает полной грудью дурманящий аромат моря и цветов. На спину невесомо ложатся изящные ладони. Внутри разливается ласковое тепло, и Жохань отваживается спросить:       — А-Мянь, кто я для тебя? — на прямой вопрос смелости не хватает.       Его аметист мягко отстраняется. От печали и прохлады в бездонных глазах болезненно сжимается сердце.       — Я покривлю душой, если скажу, что ты мне безразличен, но и былой любви к тебе не испытываю: после стольких лет мы оба сильно изменились, — он замолкает на мгновение, собираясь с мыслями, и решает всё же продолжить — к тому же, я разочаровался в тебе тогда.       Лицо Жоханя белеет и на миг дёргается — Вэнь усилием воли удерживает его, сделавшееся похожим на фарфоровую маску. Фэнмянь, прекрасно зная, что бывшему возлюбленному не станет от этого особенно легче, всё же пытается сгладить углы:       — Теперь я понимаю: ты подумал, будто я ни с того ни с сего решил оттолкнуть тебя, и за ставшую для меня внезапной обиду не виню, но ведь ты даже говорить со мной отказался и, более того…       — А-Мянь, я… — Жохань судорожно сглатывает и, не сумев пересилить страх услышать самый ожидаемый ответ, начинает с другого — Я никогда не считал Саньжэнь Цансэ шлюхой и верю тебе достаточно, чтобы не сомневаться в характере вашей близости…       Бледные губы Фэнмяня трогает печальная улыбка:       — Оскорби ты Цансэ в лицо, она бы только рассмеялась. — посерьёзнев, он добавляет — Тем не менее, ты верно поступил, признав свою неправоту. Однако… Ты ведь не только и не столько о моей подруге хотел поговорить.       От того как знакомо А-Мянь кошачьим движением чуть склоняет голову набок, пронизывая проницательным взглядом, Жоханю физически больно. Помолчав несколько секунд, чтобы голос не дрогнул, он наконец отваживается спросить:       — Ваши с ней рукописи… Есть ли шанс их восстановить?       — Пришлось потратить много лет на поиски источников информации, которые могли бы компенсировать полученные Цансэ на горе Баошань-саньжэнь знания, но восстановить всё же удалось.       Неужели… Так это очередной сон, только жестокий реалистичный, когда дело касается любви? Видимо так. Жохань соединяет руки для низкого поклона, но А-Мянь выбрасывает ладонь в останавливающем жесте со словами:       — На днях я отдал текста Первому Молодому Господину Вэнь. Я предупрежу его, что ты не собираешься больше их уничтожать. — он замолкает ненадолго, а после произносит, тихо и твёрдо, — Прощай, Жохань.       И уходит, не оборачиваясь, оставляя Вэня смотреть ему вслед, обхватив себя за плечи от вновь поселившегося глубоко под кожей невыносимого холода, в котором плесенью разрастается склизкая извращённая энергия. Жохань не знает, сколько уже стоит вот так, глядя опустевшими глазами в одну точку, когда родной звонкий смех за окном возвращает в реальность. А-Сюй и Цзян Ваньинь несутся на мечах куда-то за горизонт, счастливые и свободные. И в этот момент Жохань отчаянно завидует сыну и безумно гордится им: мальчишка оказался умнее — теперь у него всё впереди: любовь, исцеление, светлая память в сердцах потомков. Что ж, хоть у него хватило духу разорвать этот порочный круг. А Жохань — напыщенный дурак.