Эмили

      Кажется, Лют не переживет даже эту ночь.       Слова Сэры о том, что они должны продолжать наступление несмотря на жертвы, несмотря на смерть командира Адама, несмотря на почерневшие крылья, несмотря на-       Отрубленная рука болит.       Сильно, безмерно и, кажется, навсегда.       Лют оставила способность здраво оценивать происходящее вместе с выдранным глазом Вагаты, пока ее пытались разговорить в пыточной. Количество ангельских скальпелей и таких же ангельских плоскогубцев на золотистой клеенке менялось от очередного кошмара к артиллерии из воспоминаний. Из глазницы предательницы капало. Сильно, безмерно, но Лют убедилась во вчерашней битве под Отелем, что не навсегда.       На соседней койке стонут, плачут, кричат, не хотят умирать во второй раз и умирают сестры-сослуживцы, испещренные, исколотые и пробитые собственным же оружием. Грязно. Душно. Громко и, честно, страшно. Желание не умирать улыбается Эмили где-то вдали, на периферии, ненавязчиво ждущей. У Лют больше нет сил держать оборону против своих мыслей, сна и его последствий.       У Лют больше нет руки, на расстоянии которой необходимо держать саму себя.       Эмили — заранее проигранная война. Тезис в конце отчета вышестоящим, после десятка строк имен убитых и раненных.

***

      Смерть Адама — ключевое, поворотное событие. У Лют больше нет компаса, оправданий, способа бегства и подобия личного адвоката. Верховный совет в лице Сэры навещает Лют в день выписки из госпиталя, сообщив, что переводит на должность командира.       Выделенная комната в казарме — сторожка на кладбище. Лют несколько месяцев дальнейшей службы умещает в пару лаконичных фраз и документов и отправляет очередной отчет наверх, хотя куда еще выше.       Смерть Адама и тонны макулатуры с зачеркнутыми именами — всеобщий похуй. Война не останавливается. Мир продолжает жить, дышать и зачем-то заставлять это делать Лют.       Рука болит.       Сильно, безмерно, лишь бы не навсегда.

***

      Голова поворачивается в сторону, словно намагниченная, и Лют чувствует начало землетрясения в тысячах километрах над Землей. Эмили уже перебегает-перелетает дорогу, извиняясь перед каждым праведником и жителем Рая, и стремится в однорукие объятия командира Экзорцистов. Эмили — глаза грешников лопаются, как воздушные шарики на Дне Рождении. Эмили — разрезается плоть (торт) с чавкающим звуком. Эмили — залп из хлопушек оглушающий. Кровь — просто мишура и конфетти. Эмили — «пожалуйста, не трогай меня» — обоюдоострое сообщение — Эмили отдергивает руки и смотрит жалобно-встревоженно-тебеподутьнараненную руку (?).       Эмили хочется держать подальше от войны, ведь она думает, что сможет остановить летящую в нее ангельскую пулю улыбкой и милыми разговорами. Эмили не понимает концепта смерти и как далеко разлетаются осколки от ангельских гранат.       А Лют слишком хорошо знает сколько миллиметров до сердца от поверхности кожи, чтобы позволить себе даже подумать о взгляде на грудь Эмили. Адам слишком часто говорил, что взгляд Лют острый и режущий.       Если бы мысли Лют о том, что эта война праведная, но сильно истощающая, могли лозунгом висеть на здании Совета, Эмилия бы уже не так сильно стремилась к другой. Потому что: Эмилия — вера. Лют — исполнение.       Лют дает себе приказ на отступление, установку на возведения более плотной и мощной стены для обороны и наблюдения и указ патрулю не впускать Эмили на территорию казарм и полигонов для обучения. Даже, если она выше их по статусу.       Желание обнять Эмили и сожаления о «вчера» Лют выбивает вместе с зубом какого-то очередного грешника.

***

      Четыреста двадцать шесть. Ад бунтует второй век, Лют попала в Рай, когда он уже был поглощен войной.       Четыреста двадцать семь. Лют всегда делала то, что считала правильным, неоспоримым.       Четыреста двадцать восемь. Течение времени заставляет сомневаться во всем.       Четыреста двадцать девять, командир! Очередная бюрократия, подведение итогов, подсчет жертв, убытков и раненных.       Маленькие, утрамбованные, душные казармы не дают простора для побега от сомнений, мыслей и многолетней (десятилетней, двадцатилетней, тридцатилетней.) усталости — эффект накопления. Эффект разрушенных установок. Эффект утопленных котят, продолжающих кричать.       Рука.       Сильно и безмерно.       Пожалуйста, Господь, пусть не навсегда. (Лют недостойна даже этого)

***

      Эмилия — натравленная на запах Лют ищейка, другого объяснения нет, как она всегда находит командира Экзорцистов в огромном, ослепительном Раю. Всегда в толпе одинаковых воинов с кольчужной шеей и черно-белыми крыльями находит именно Лют, безошибочно, и мило улыбается, словно они лучшие подруги. Словно Лют может улыбнуться в ответ — по службе не положено.       Эмилия ищет встреч — это худшее в ней, — ее миниатюрная фигурка, робко сложенные три пары спинных крыльев так неуверенно прячущиеся за спиной и вздрагивающие от любого контакта с чем-либо армейским. Рефлекс.       Эмили посреди казармы выглядит настолько противоестественно и безобразно, что Лют за считанные секунды выводит ее на улицу.              Грязно. Душно. Громко и почему-то страшно.              Экзорцистам, патрулирующим у входа, наряд вне очереди за неповиновение приказам начальства. Эмилии — просто холодный взгляд и нахмуренные брови. — Что ты здесь забыла?       Эмилия улыбается ей так, словно от Лют за версту не несет кровью, гнилью и проебанной жизнью. — Я просто очень переживаю за тебя.       Эмилия берет за руку (единственную оставшуюся) так, словно часы в душевой все же помогли отмыть все, за что Лют уже какой год хочет исповедаться, а после прямым рейсом отправиться в дурацкий Отель для грешников. Жалость Принцессы Ада — единственная заслуженная Лют боевая награда. — Мы были так близки раньше, но сейчас все по-другому, — Лют молчит о том, что она пытается спрятать под мертвыми телами в Аду, — тебе сейчас, наверное, так тяжело. Прошу, я хочу помочь тебе, позволь мне это сделать.       Лют не просила команду волонтеров для откапывания изуродованных чувств, не просила дезактивацию площади возле окон собственного бункера, не просила надежд. Слова — то же ангельское оружие, и Эмили слишком профессионально обращается с этим для домашней девочки или не следует банальным правилам работы с холодным оружием: не наводить его на человека и не держать палец на спусковом крючке.       Лют ловит собой все возможные прицелы. — Иди домой, Сэра беспокоится, — шаблон для отчетов. Эмили нечем крыть рационализм и ее нелюбимую документацию. — Лют, — Эмили пытается соединить их руки в замок, но Лют дергает руку. Слишком сильно для Эмили, которая слишком много вложила в этот жест. Слишком далеко — даже для попытки сделать вид, что все решится, если снова попробовать.       Слишком холодно для уже на последней стадии переохлаждения Эмили. — Прости, — на Лют прямо сейчас должна обрушиться Небесная кара, — прости меня.       Лют хочет рассыпаться мусором под ногами Эмили, чтобы та по ней даже не прошлась, а, скривившись, обошла. Чтобы Эмили больше не сомневалась в естестве и не обманывалась ангельским лицом.       И чтобы больше не вести бессмысленную войну. Как с Адом, так и с самой собой.       Эмили уходит, потянув за собой строительные леса и железные прутья — Лют нужна бригада строителей на заделку дыр во внутренней дамбе с чувствами.       Но они не приходят. Никто не приходит в этот вечер. Чувство тоски и одиночества сильны, безмерны и мучительны.

***

      Лют оставила способность любить вместе со свинцом в башке своего первого убитого грешника. И право, когда не смогла больше отмыть собственные грехи с рук — клептомания — нимб Эмили хочется спрятать в самых темных подвалах Рая.       Боль.       Золотой пот стекает со лба Лют, что-то капает на землю, сочась из груди. Эмили рядом — желанный подарок. Близость — сигнал к отступлению. Но Лют подчиняется только приказам Адама, а его больше нет. Лют наклоняется чуть ближе — Эмили не отстраняется. Лют рвано дышит куда-то в шею — Эмили не дрожит. Лют смотрит на губы, как на кнопку капитуляции — Эмили предоставляет территорию для мирных переговоров. Лют целует. Эмили отвечает. Что-то надламливается.       Лют прижимается ближе, теснее, сильнее, пытаясь взять все и еще больше за минимальное количество времени, словно чека уже вырвана или запущена система самонаведения. Перчатки трещат, рвутся и тряпками летят на пол, а спина Эмили накрывается мозолистыми ладонями Лют. Ее белоснежные перья щекочут тыльную сторону рук.       Из грудного сквозного льет что-то теплое — Лют убеждает себя, что это не кровь, но все равно не открывает глаза, боясь увидеть Эмили, запачканную не только чувствами, но и золотом. Боясь увидеть ее на электрическом стуле вместо себя.       Лют дает секунды на вдох, чтобы снова прижаться к мягким губам Эмили, как к последней фляге на поле боя, как к морфину в первых неделях в госпитале, как к последней «человечности», существующей между Раем и Адом. Эмили отвечает, зеркалит каждое движение, и Лют неожиданно чувствует тревогу. Лют пересиливает себя и открывает глаза — Лют просыпается. Эмилии здесь нет.       Сердце барахлит, его ритм не восстанавливается ни через день, ни через неделю, ни после очередного побега от других.       От этого становится еще страшнее.       Сильно и безмерно.