Невыносимые будни с капитаном

      «Невозможно быть благодарной тому, кем не восхищаешься, и я с уверенностью говорю, что каждый раз, когда нелепо встречаюсь с вами взглядом, я чувствую, словно два камня трещат во тьме пещеры, создавая в непроглядной темноте искры, но так искрят мои глаза, искрят восхищением, зарождая во мне пламя. Искра, которая согревает сердце, заполняет пробелы ударов, пробуждает чувства, о которых я ещё ничего не знаю толком, но вспоминаю по былому опыту. Помните, когда одной чернющей ночью, когда не было намека на тусклую луну, я и вы ели расстаявшее мороженое? Тогда мне казалось, что целый мир схлопнулся ради того мгновения; детская сказка, которую я могу позволить себе вспомнить. Но почему так дрожат руки? Мне не холодно, но тело немеет, когда мысли предаются воспоминаниям.»       Костлявые пальцы сжимают донельзя выглаженный листок. Его хранение владельцу, очевидно, обошлось в копеечку внимания: побереже́нный, с вычурным почерком, мягким запахом старости, бережно плетущейся с игривым запахом масел, что въелись в сознание каким-то неслыханным покоем. И что-то во всем этом было. Что-то животрепещущее, подло лезущее под ребра. Листок пожухлой желтоватой бумаги: он комкается, создавая кривые линии вдоль текста, ломая буквы, ломая храненную месяцами чистоту линий и эстетическую составляющую носителя, ломая бережливую памятность внимания, но оставляя содержимое таким же красноречивым, открытым и доносящим до черствых черт чужого внимания всю смысловую полоску текста.       Шорох; рычание, обратимое в кашель, прочищающий забитое горло.       Противоположно чисто-серая ткань струится по краю деревянного стола, задевая мимолетно подсвечник. Робкое пламя свечи елозит, кланяется, оттеняя криво лицо, вынуждая то быть ещё более невыносимо угловатым: острее конца заточенного занпакто, каким-то отвратительно-притягательным.       Выдох смазывается, гася посыльную смысловую. С одной стороны, он имел таинство дальнейшего, а с другой — тягомотное раздражение, которое щекотало глотку хуже пахучей ароматной старости листка. С придатком раздражения вытянутый ноготь на среднем пальце чешет скрипуче уголок, создавая шарканье; концентрироваться на нем было проще треска огонька, убирая из допуска тем более назойливый шепоток ветра.       «Я хочу сказать так много, больше, чем могу передать скудным распоряжением зародившихся во мне эмоций, но вместе с тем я удерживаю одно понятное чувство благодарности, которое заставляет сердце биться быстрее. Возможно, как утверждает Мацумото Рангику, «сердце знает больше, чем тот, кто им обладает», но я не могу постичь весь смысл этой фразы, он для меня остаётся загадкой, к которой я знаю о ключе, но представления о том, каков он — нет. Но имею уверенность, что она подходит мне, раскрывая познавшему окружению меня со всех сторон. Вы проявляете заботу своеобразно, как и я проявляю её в ответ, я выражаю благодарность по-своему, но иногда мне хочется говорить, сказать «спасибо», громко, с уверенностью, с улыбкой, не делать — донести предложениями. Спасибо за то, что вы поручили мне исполнять вашу мечту, спасибо за то, что направляете меня к совершенству этой мечты, я задыхаюсь, следует мне подумать о том, что вы больше не допустите меня до неё, но вы терпимы.»       Молчание стояло оглушающе-громким, словно мужчина корчился в словах, не роняя их. Ему оставалось в какой-то безысходности скалить частично грязно-золотистые зубы, треснутые уголки губ расползались книзу. Гримаса. Листок мнется крепче, размывая буквы в дрожащие пятна, скользко подмигивающие. Он цедит сквозь сжатые зубы что-то на свой лад, однако янтарь глаз, поднявшийся в коротком отрывке, вновь припадает разъяренной жадностью к предложениям, как лихорадочный до драгоценностей в припадке.       «Спасибо, что такая неумеха, как я, каждый раз получает новый шанс. Спасибо, что я могу развиваться и постигать этот мир самостоятельно, Маюри-сама, спасибо, что я могу быть просто рядом с вами, ведь для меня это счастье, которое никто не сможет вообразить.»       Взгляд лавирует к стенке. Бегло, нервно, блекло отражая в туманном омуте то, что сам Куроцучи не мог обозвать не в оскорбление себе. Узоры словно вырисовываются на монотонных стенах, на тусклых редких обоях, однако в действительности он был туп, устремлен в совершенное «отсутствие», проламывая дыру в кармане пространства, пока пальцы неосознанно размыкались, отпуская листок на стол. С какой-то нежностью качаясь и отбрасывая светло-черную тень, он продолжал цитировать слово за словом, надоедливо и сводяще к грани шаткое положение.       Или это капитанское сознание безголосо твердило слова? Слова, которые тонкой иглой скребли по старой царапанной доске, вызывая отвратные мурашки. Горло набухало, воздух оставалось глотать, а кулаком — ударить по коленям сквозь толщу ткани ночного халата. Он был готов опрокинуть стол, что-то мерзкое защемило в позвонках, словно выворачивая каждый по кругу; что-то резало нервы, разрывало каждый, распарывало, как неудачные стежки. Боль, которой не было, но от которой начинало тошнить.       Полоска губ двоится, зубы размыкаются, буквы выдыхаются с трудом.       — Какая бесполезная дрянь, — голова бессильно клонится ниже, а удручающие пустые янтари пуще сверлят застывшую пустоту пространства; синие намасляные шелковистые ленты-пряди липко распадаются по шее, ленно скатываются по плечам, оголяя отсутствие ушных раковин. Треснутые губы оставались в безмолвии следующие растянутые минуты, инстинктивно только приходили к подрагиванию.       Белила размазаны небрежно. Небрежен был и сам Маюри: от помятой, как листок на столе, внешности, до половинчатости привычных красок на его коже.       Он поглощал свет, как затемненное стекло, растворяя на себе падкие лучи, под этим светом старясь на года вперёд; он был безжизненным сорняком, бесполезно тянущимся к солнцу, бесполезно путая прутья забора, не зная и не имея цели.       Сейчас в нем что-то загнивало.       Свеча давно догорела свой остаток, робостно плюясь дымком; Сквозь щель сёдзи утренние сонные лучи бились по полу прозрачной полоской, солнце сонно, его веки ещё слипаются.       Только для проедающей плешь пустоты в сознании всё меркло, красясь в черно-серые оттенки. Было неведомо знать о том, что это — удел познавших, но Куроцучи не ступит и шагу в эти бесчисленные ряды, он не познает и не поймет, что обволакивает мышцу, гоняющую кровь столь зябко, он не поймет, почему пальцы коченеют и почему набухает горло; он не обмолвится этим, расширяя пустоту в сознании, сияющую дыру, тонущую в вопросах, он не заполнит её мыслями, ему не о чем думать, он на мели.       Он не поймет, что значит «привязанность» на простом обывательском, и он не распознает, что боль потери настигает каждого.       — Бесполезная дрянь, — эти слова — последнее, что он выдавливает с силой, в них же и захлебываясь. И этот клочок последний, что остался от её воли, сохраняя волевые слова, но оставаясь мертвым оттенком от некогда насыщенного, перетертым, как та нищенская одежда, сгинувшая с красок от застирки к серости.       Словно ладонью, плечо задело хрупкое тепло, а слова сами собой расплылись в контуженном сознании, они были отгорожены от слуха толстым стеклом; заботливо исчерпаны до произношения, искажены до минуты их воли. Искры в пещере тухнут, оставаясь эхом удара камней.       Он косится на сёдзи; солнце слепит, выборочно окутывая всё ещё сквозившими лучами тонкий женской силуэт. Складный, донельзя обтекаемый с гибкими чертами. Но рассыпающийся, подобно катающийся на ветру пыли.       Нет, она не поворачивается, источает зыбкое тепло, до которого тянется сухая рука, но пальцы не достают. Ворочаются, кошмарно гнутся, вынуждая выворачиваться неестественно по сторонам, щипать прозрачные лучи, но разбиться о реальность бытия.       Косичка ласково дергается, а взгляд не смеет задеть задорным запалом; её ладони раскрывают уличные сёдзи, а черное платье блекнет, лучи не обтягивают, только столбик пыли катается на пустующем месте.       Таковы осколки действительности: там изначально была лишь кучка взъерепененной пыли; ветер, любопытно гуляющий по щелям.       Солнце радостно настигало Готей, распыляясь от сна, растворяя мрачную ночь, но оно не растворило ночь, застрявшую в единственном сознании; ночь, в которой костлявые пальцы держали в руках подтаявшее мороженное, безлунную темную ночь, в которой душе было бессовестно спокойно. «Маюри-сама, мне пора.»       Но капитан не распознает слова, настигнувшие его сквозь трещины стекла, он не увидит этот короткий очерк в самом конце, самым тонким и небрежным почерком вычерченный; он не поймет их посыла и бессознательно оборвет.       Ведь его маленькая мечта сидит с ним рядом. В её жизни всё ещё впереди.