Невыносимые будни с капитаном

      Динамик прижат к подушке, растворяя мелодию в плотно набитых перьях, однако её навязчивость глухой игривостью толкает столп пыльной тишины, точечно ударяясь о стены, схлопываясь подобно мыльным пузырям, не обнаружив положенного начального конца. Умеренно дергает пальцем по жестко натянутой струне нервов, скрипяще оглаживая вдоль, из недр глотки вытягивая двоякий выдох: начало бравший в сокрушении раздражения, кончавший же, замыкая круг на смазанном, чересчур бархатном удовольствии, приобретая оттенение вкуса рвущегося пледа, перетягиваемого по обе стороны участников.       Глуповатая, стандартная трель из бедного листа мелодий обретает вибрирующий мотив, следует пальцу ударить по кнопке звука; удивительно попасть на ощупь с первого тычка, впрочем, вместе с тем постельная простынь изгибается в морско-волнистых складках, имитируя косые, в некотором роде, ленивые волны, край — камни. Невнятные переговоры в виде отдельных тянущихся гласных, и на том смолкнувшее согласие.       Пара подогнутых в коленях ног струящеся волочит чашечки по хлопковой ткани. Поясница — выемка в крутой косой; плечи, словно в показательном незнании, касаются шеи; лопатки, имея незримое продолжение, острыми векторами толкаются о воздух. Спина — неподдаваемая позвонковая гибкость, шелковая лента, не дающая проходу голодному взгляду: имея склонность к грубым острым выточкам, вместе с тем обращается в обтекаемые формы. Они приглашают мановением пальца притронуться, задеть фалангой прохудившиеся мышечные рельефы и хладную костную основу.       Одежда разбросана по запустевшему интерьеру: штаны свисают с низкой столешницы, пояс обмотан вокруг изголовья деревянной ручки, если быть точным. Халат неровно подбит под щель шкафа, как бы хлипко свисая, вот-вот упадет. В остальном — комки совсем неопрятного вида, их можно назвать тошнотворно-отталкивающими; впрочем, мужчин совсем не задевала эстетическая составляющая мгновения. Кроме, разве что, небезопасно расставленных попарно свеч, в конечном итоге коих насчитано было около десяти на всю комнату, что придавало эротический шарм полумрака и ласково ведомое пламя по пылкой коже.       Вдох обращается в шумное тягание воздуха сквозь плотно сжатые зубы. Так и поступающие вдохи в некоторой справедливости пропускались друг другом от полноценного глотка до мгновенного туманящего удушья в сознании.       Стон петлей обвивает шею, подвешивает язык, сквозит в губы, а они не имеют сопротивления, приоткрывая щель. Тело — обветшалый осенний лист на прохудившейся ветке.       Дрожь.       Единственный зазыв скалящегося ветра и он сорвется, однако отличие: мерное покачивание продолжается, каким бы ни был уговаривающим скользкий зов.       Тело танцует в заданном ритме, том медленном и соблазнительном своей выдержкой, гипнотическим вилянием, вздыманиями. Ему хорошо, и оно рассказывает об этом доступным языком; оно не позволяет сорваться к животным скоростям, дополняло былой рассказ об их ускользающе-застывших мгновениях в пояснении любого щелчкового ощущения, шепча кутающе о постоянстве, сжимающееся в едином донесении «удовольствия».       — Черт тебя побери, — тонкие пальцы зажимают корпус ненавистного смартфона по бокам, научник еле шипит сквозь потоки сбитого воздуха слова, чужой взгляд лишь возникает в вопросе, однако взмах ладони говорит о порядке ситуации, чем подтверждается вскользь читабельное имя на экране «Капитан Маюри». Никто иной и не мог заставить телефон Акона рваться в законные мгновения отдыха, кроме как их чокнутого капитана, с чем он, очевидно, душевно смирился, вынужденно свапая иконку «принять».       Свободная ладонь утыкается в сухо-мускулистую грудь, над которой нависала, лишь с вспышечной искрой тот касается нижней губы зубами, затирая тонкий кожный покров до комков.       — Алло, — не успев вставить слышимое окончание, как в трубку посыпались неразборчивые потоки абсолютно неотделимых словосочетаний с достаточно повышенным голосовым диапазоном, на что лежавший неизвестный шинигами приподнимается на локтях в, очевидно, взыгравшейся тревожности, однако Акон предусмотрительно давит на грудь, щуром окидывая скудную комнатушку, унылые резные стены.       — Капитан, у меня выходной, — в просвете неопровержимого потока звуков барабанит офицер, раздраженно дергая плечом в отмашке, точно от надоедливой мошки.       — Неслыханная дерзость, представляешь, что эти червяки вытворили?! Безмозглые, убожество в глубоком его проявлении, ненавижу, как работать без искомого материала?! — очевидно где-то на фоне Нему пытается ему что-то противопоставить, но получается лишь жуткий грохот. Что-то опрокинуто, по долговязому звуку и валящемуся содержимому можно предположить: то был стол. Пробирки, колбы, документы — всё осталось в разрухе.       Научник сдержанно роняет стон вновь и на этот раз от удовольствия или бессилия — непонятно.       — Слышишь?! Ты меня слышишь?! Я в полной и безудержной злости, Нему, глупая и бесполезная бездельница, на кой лад я тебя держу, если ты не в состоянии всё уладить, бесполезная, бесполезная, уходи прочь с моих глаз! — игнорируя звонок, Маюри продолжал отчаянно распинаться криками.       — Я скоро подойду, капитан.       — Я жду, — с этим протяжной гудок. Звонок сброшен, на что третий офицер только раздраженно взялся тереть рога, выпуская из пальцев телефон к краю кровати. Мужчина, слышавший разговор и воспринятый, как часть мебели, был совершенно очевидно подчинён недоумению, более того — недовольству, наряду с которым подготавливая триаду, был опережен:       — Начальство совокупляется только с моими нервами; когда я пытаюсь добыть это физически и без его присутствия, у него на антеннах, видимо, сигнал срабатывает, — впрочем, третий офицер предполагал, какие «антенны» заставляют Маюри возникнуть в самый неподходящий момент. Это его не смущало, но послужило бы триггером для «незнающих», если бы они уловили малейшую догадку. Камеры-жучки, натыканные по всему Готею, некоторые — самолично настроенные рукой Акона под чуткие капитанские требования. Это место, увы, исключением не было, поскольку прилегало ко владению Двенадцатого.       — А хочешь, чтобы не только с нервами? — мужчина гулко смеётся; научник же остаётся нейтральным к словам, безразлично прогибаясь в пояснице.       Шинигами со свистом вдыхает; напряжённо.       — Положенный и подписанный выходной дает тебе право, — Акон усмехнулся.       — У Двенадцатого отряда есть право только у одного — капитана, — здесь не возразить, и оба это понимали, поэтому взгляды разошлись по встречной, вынудив пыльную тишину протяжно шикнуть.       Крепко сложенные пальцы обвивают подсохшие ягодицы, сжимают до сочно играющих багровых следов и неровного «э» третьего офицера, которого, впрочем, по отвлечению и расфокусировке внимания сажали ниже выставленной ранее границы. На что слюнявый шепчущий выдох выдает недовольство, обременённое вместе с тем очередным фактором: чужие тонкие губы бежали по крутому изгибу шеи от подбородка до ключичной впадины, с поглощающей жадностью обводя начертания точеного кадыка, туповатого круга подбородка. Сумасбродно, и с тем жгучее тепло наливало сознание.       — По-быстрому доведем до ума, — еле перебирает буквы на кончике языка.       — «По-быстрому»? — разочарование щекочет глотку неизвестного.       — В следующий раз, — толкаясь ответно, с мгновенными полуобрывками приподнятия, остается запрокинуть голову, в упитанном наслаждении смыкая веки.       — Ты понимаешь, что его не будет.       — Именно, — оба смеются, Акон позволяет ладоням вести вдоль дельтовидной мышцы, чертить крепкую, накаченную спину, заходить под руки, с упоением пересчитывая редко выпирающие ребра. В отличие от его собственного сложения: грань между костлявой худобой и умеренным наростом мышечного слоя, некрасивые кривые изгибы — от резкости до неестественно сложившейся мягкости. В его же оппоненте, партнере, простыми словами, — отшлифованность, начиная от вздернутого нелепого носа, заканчивая округлением пятки и треугольничком расположенных у пальцев ног. Уродливо с одной стороны, с другой — необъятное ощущение переплетения симметрии с асимметричным послевкусием, приевшемуся глазу былых вскрываемых — отдушина.       — Может быть, — начал шинигами.       — Если бы твоего капитана наконец, — научник мотает головой.       — Нет, даже не пытайся обдумать эту версию, с зачатка она является провальной.       — Кто согласится, действительно, однако…       — Помолчи, не могу сосредоточиться.       — У тебя даже кончаловка подстроена под «антенны» капитана? Пытаешься настроить связь? Как там… Алло-алло, космос-космос — я Юпитер? — Акон костлявыми пальцами давит вращающе-настойчиво под ребро, в попытках пробить хрупкую мясную прослойку, не открывая глаз, тем более не пытаясь выпрямить голову, а шинигами лишь шипит, извилисто дергаясь и с тем толкаясь внутрь настойчивее, словно выбивая встрявшую в чужой голове дурь.       Офицер в немом жесте раскрывает губы шире, задыхаясь подступающими вдохами, с тем же и веки, ощущая на глазах пятнистую рябь пятен помутнения. Невольно поддаваясь скребущему чувству, петляво виляют бедра. Таз оседает по собственной инициативе в бессилии.       Крепче впиваясь подушечками в кожу, игнорируя, скорее, попросту отстраняя в забвении былые попытки, расплываясь в кротком физическом напряженном умиротворении, сознательно доводя рычажок до бесконтрольного сдвига: поддаться мыслью о теле и трепещуще позволить зверю сквозь прутья клетки взвыть.       Вибрация.       Протяжное мычание.       На экране блистает жужжащее «Капитан Маюри», а по кнопке блокировки ползет блеклая капля.       Чужие брови кротко жмутся друг ко другу, вынуждая выпятиться межбровную складку. Шинигами едко поднимает уголки губ.       — И вправду настроился.       Акон ничего не отвечает, скользит по сенсору влажным пальцем, «принимая звонок», распутывая вместе с тем свободной рукой пояс от изголовья кровати.       Обгладывающие вскрики, стук инструментов о поднос и только голос офицера, одна большая ироничная комедия, роняет:       — Погляжу, работа камер сложенная, без запозданий.       — Изображение нечеткое, — с задержкой, какой-то досадной, роняет Маюри в трубку.       — Каких ещё камер?!