Падение на доверие. Яблоки в карамели

Дима с ним, Дима — его, Дима — как всё в мире. И когда он уезжает, Сергей не может уснуть, на широкой кровати одиноко и пусто, и он ворочается, укрывается, раскрывается, перекладывает подушки, но всё бесполезно. потому что нет самого главного — Димы. Можно было бы пойти к Олегу и с ним уснуть, но Олег ещё осенью окончательно перебрался к Игорю, и с работы сваливает чётко вовремя — кто, мол, ему ужин приготовит. Сергей за него очень рад, потому что боялся, что Олег зачерствеет совсем со своей работой, озлобится, людям доверять перестанет. Он и так-то доверчивостью не отличался — не с чего было. Но появился Игорь, и Сергей видел, что они друг другу подошли просто идеально. И любили, любили горячо и отчаянно, как он сам любил Диму. Когда поссорились, Олег места себе не находил, ходил как туча, мрачный, злой и несчастный. А как помирились — снова на человека стал похож. За всеми этими мыслями Сергей окончательно понимает, что не уснёт один. Тогда он встаёт и идёт работать. Сергей знает, что Дима недоволен будет, что он ночь не спал. Но без него не может, без него уже пусто совсем, и это прочно забытое чувство из прошлой жизни, Сергей не хочет больше его ощущать никогда. Надо сказать ему, думает, надо позвать насовсем остаться, ведь не сказал до сих пор, думал, оно само как-то, а не выходит. И тогда они будут вместе засыпать и вместе просыпаться. Можно сделать Диме отдельную комнату, кабинет, чтобы ему было удобно работать. И чтобы мог уединиться, если захочет. Сергей всё готов сделать, весь мир подарить, все димины дороги лепестками роз усыпать за то, каким счастливым Дима его делает, за то, каким солнечным теплом согревает, каким взглядом смотрит, как восхищается. Сергей хочет, чтобы Дима был с ним всегда. Вот приедет он вечером, думает Сергей, глядя сквозь панорамное окно в непроглядную тьму — хотя часы уверены, что уже утро — и надо поговорить. (…) — Кого я вижу, — весело говорит мама, — неужели ваше сыновье величество наконец почтило… Дима ненадолго зависает, а потом до него доходит, что последний раз он ночевал дома дня четыре назад. Или пять. Или вообще шесть. — Оно само, — неуверенно говорит он. — Конечно, само, так всегда и получается! Иди мыть руки, а я ужин погрею, хоть расскажешь, что у тебя там в жизни происходит… Облопавшись по самое не могу маминых зразов, Дима заваливается на диван вроде как рисовать, но на самом деле тупо водит стилусом по планшету, оставляя лишь переплетение линий. Это странно. Это действительно само. Это как вообще — правильно? Должны ли взрослые люди вот так липнуть друг к другу? Вчера он вообще на автомате приехал, вместо «Техноложки» на «Сенной» пересел, да и попёрся в Лахту… Как-то даже и стыдно. Когда рабочая беготня входит в более мирное русло, и они с Игорем окапываются за столами, желание попросить совета или хоть взгляда со стороны делается совсем нестерпимым; Дима ёрзает на стуле и трижды отправляет на печать не тот документ. — Малой, тебе мешает шило, — щурится Игорь. — Чего тебя припекает? Доделай вот рапорт нормально, и поговорим. В предвкушении промывки мозгов он наконец-то всё правильно оформляет, дописывает и распечатывает, и предлагает пойти в столовку напротив управления, где кормят ужасно, зато порции большие, а цены маленькие. — Слу-ушай, — он даже не знает, как беседу-то начать, — вот слушай, вы с Олегом как решили вместе жить? — Э-э-э, — содержательно отвечает Игорь. — Никак. Оно само. Чисто технически мы как бы на два дома… — Чисто технически опять сальник коленвала в крокодиле менять надо, а вы живёте на один дом. На твой. Как? — Да правда само, — он смотрит честными-честными глазами. Не помогает, блин, вот совсем не помогает. Что-то происходит само, а как понять, хорошо это или не очень? Нормально или преждевременно? Дима совсем не против жить с Серёжей. С ним легко и хорошо. Дима опасается перспективы жить в башне на положении… кого? Хрупкая иллюзия независимости ещё важна ему. Это тебе не Игорь с Олегом в своём раздолбайски-офицерском равенстве, это сложнее… — Ну, продолжай, зря я, что ли, над этой гречей страдаю? Говно говна, а вот Олежка её с грибочками, с луком… — Тебе стало не пофиг, что есть, — потрясённо констатирует Дима. — Вот это я понимаю! Так чего продолжать… вот скажи мне, когда у людей принято начинать вместе жить? — Да когда захотят, тогда и принято! — И ничего такого? — Да какого тебе такого? Ты там чуть ли не неделями тусишь, что изменится? Задумавшись, Дима признаёт, что ничего. Остаётся только уточнить у Серёжи. Как назло, вечер плавно переходит в ночь, а конца-краю работе не видно, приходится спать не дома вообще не в ожидаемом смысле, а почтить своим присутствием игорев диван, отмечая новые перемены в давным-давно знакомой квартире. Надо же, вместо колеса от камаза теперь приличная стойка под телевизор! И потолок перештукатурили и покрасили… Нет, совместная жизнь — явно полезная штука. Для них вот точно. Пока Дима собирается с духом и уверяет себя в том, что он вовсе не будет напрашиваться, а просто спросит, Серёжа решает сам. — Что ты всё как в гости ездишь? Переезжай совсем! Там за спальней есть ещё пустое помещение, сделаем тебе кабинет… — Я тебе что, королева английская, чтобы мне кабинет был нужен? — смеётся Дима. — Если я какую-то работу приношу, удобнее всё равно с тобой рядом. — Ну не кабинет, ну студию сделаем, чтобы рисовать и всё прочее, не будут мастихины и бумага во всех углах… — Будут. — Но мы будем знать, куда их унести и сложить! — Как раз хотел про это говорить, — Диме не хочется быть нечестным. — Вообще-то я с удовольствием. Серёжа вспыхивает от счастья, как маков цвет, немедленно накидывается с объятиями, но как назло, его срочно вызывают на какой-то важный созвон, и Дима в очередной раз наблюдает мгновенную метаморфозу: его обожаемый мягкий домашний рыжик перетекает в облик «самого-Сергея-Разумовского», скалится холодной улыбкой в искусственном американском стиле и решает проблемы вполне жёстко и радикально. Этот вариант Серёжи он тоже обожает, что уж здесь лукавить. От всех эмоций никак не заснуть, и Дима всё ворочается, туда-сюда перекладывается, никак не найти нормального положения. — Что не спишь? — спрашивает Серёжа тоже совсем не сонным голосом. — Да радуюсь, — честно отвечает Дима. Он постоянно и ясно счастлив от того, что можно вот так напрямую. Что не надо намекать, недоговаривать, изворачиваться, а достаточно сказать что угодно, и Серёжа поймёт, и сам будет откровенен. Что оба они совсем не идеальны, поутру один ворчит, а второй ноет, вечером никак не лечь спать вовремя, хотя и надо будет вставать ни свет ни заря. Что «эта твоя работа» — краеугольный камень жизни у каждого, а в выходные всё лень. — Давай, — говорит, — вместе радоваться. И подползает поближе, глаза сияют даже в полутьме (никому не нравится полная темнота, поэтому на столике всегда маленький ночник горит, почти символический, но необходимый). Дима охотно признаёт, что это очень хорошая идея, ловит Серёжу за плечи и роняет на себя, целует, запуская пальцы в мягкие волосы — как шёлк по коже… Путаясь в одеяле, в руках и в ногах, друг от друга зажигаясь тёплым негаснущим пламенем, они совершенно никуда не спешат. — Как хочешь? — серёжин доверчивый шёпот обжигает губы. Перед глазами невольно снова большой босс Разумовский, лёд в глазах, скупые движения, уверенный тон, совсем другой и тот же самый, вот его хочется, попробовать, может ли он таким быть и наедине, и Дима просит: — Покомандуй. Как ты… как умеешь. Когда всех строишь. Я сделаю как скажешь. Серёжа на миг замирает, опершись на локти, явно мысль эту со всех сторон рассматривает, и уже иначе, чуть осипнув от возбуждения, произносит: — Как скажу? Будешь слушаться? — Буду самым послушным, — обещает Дима, облизывая внезапно пересохшие губы. — Посмотрим, — и снова склоняет над ним, короткими поцелуями-укусами дразнит, гладит и тискает грубее, чем обычно, но так же сладко, прижимает к постели. Острое колено расталкивает ноги в стороны: — Тебе так нравится? — Да, ох, да, — выдыхает Дима, выгибаясь, тянется к Серёже, но он отводит руку от себя: — Я не разрешал трогать. Я сам. Понял? — П-понял. Дима слушается, Дима подчиняется — словам, рукам, вопреки всей строгости тона, нежным, только иногда несдержанно стонет, вздыхает, подаваясь навстречу толкающимся внутрь пальцам. — А теперь сверху сядь. С трудом удерживаясь на дрожащих коленях, Дима перекидывает ногу через серёжино бедро, осторожно пристраивается, постепенно впуская в его в себя. Медленно, покачиваясь, двигается, находя нужный угол, и неотрывно смотрит в искажённое страстью любимое лицо. Серёжа касается, ласкает везде, где может, говорит что-то неслышно, едва шевеля губами, но слышать его Диме не нужно. Он и без того знает. Незадолго до того, как вокруг погаснут и снова вспыхнут все звёзды мира, Серёжа очень отчётливо, металлически-весомо произносит: — Ты — мой, — и это — тот самый недостающий шаг, чтобы совсем сгореть к чертям. (…) Наступает утро, их первое утро в новом статусе, теперь они живут вместе. Сергей радуется, и пусть это по-детски, пусть он как подросток, но жить вместе, по-настоящему, по согласию кажется ему очень важным и — смешно — взрослым шагом. Его жизнь, где было будто бы всё, чего можно желать, наконец обретает завершённость, полноценность, встаёт на место кусочек паззла — самый важный, без которого и не поймёшь, что на картине. А с ним на картине — счастье.