mutiny

В комнате темно и мертвенно тихо. Луны нет, но сквозь приоткрытое окно, если хорошо приглядеться, в чёрно-синем небе можно различить бисерную россыпь звёзд. Но Поэт заходит в небольшое помещение, и даже не пытается посмотреть в ту сторону. А зря. Черноволосый мужчина полной грудью вдыхает остуженный, но, тем не менее, пропитавшийся суетливым дневным зловоньем воздух и запрокидывает голову, разминая по ощущениям почти что каменную шею. Слава Богу, он наконец-то дома. Белые кисти сами тянутся к вороту серого пальто, уже начинающего покрываться мелкими возрастными катышками, но останавливаются на полпути. — Так и будешь бегать как школьница? — до нервного скручивания диафрагмы знакомый голос доносится со стороны треклятого окна. Немного помедлив, Поэт всё же скидывает надоевшее за день пальто с тонких плеч. — И тебе привет, Володя, — говорит он с напускным, искрящимся, как пузырьки газа в шампанском, безразличием, стягивая с себя сначала левый, а затем и правый рукав. Мужчина стоит спиной и прекрасно ощущает, как чужой черноглазый взгляд прожигает дыру в его затылке. В моменте даже может показаться, что в комнате запахло жжёным хлопком. Неужели это тлеет ворот его любимой рубашки? И вот. Как всегда. Как всегда Поэт выбирает для себя показушную безучастность. Поза поувереннее, плечи расправить, до бесовства раздражающую ухмылочку натянуть, и готово. Вот он уже не искалеченная, неприкаянная душа, лелеющая жалость к себе от того, что вообще на свет выродилась, а статный манипулятор. Властный и такой пугающий, что хочется глаза себе вырвать и сожрать, как голодный сенбернар, лишь бы с изумрудным взором лишний раз тет-а-тет не встречаться. На самом же деле, Кризалис из раза в раз вызывает в брюнете раздражение, граничащее с животным страхом, природа которого не известна, кажется, даже самому Господу Богу. Ну, вот просто Володя неприятный какой-то. Всё-то ему знать надо, всё контролировать. У Поэта подобные потуги если и не вызывают неприязнь, то желчь в самой глотке бурлить, шипеть и пениться начинает однозначно. — Ну и? — мужчина бережно складывает пальто, вешая его на спинку стула, стоящего при входе и, наконец, поворачивается, — Зачем пожаловал? Чаи гонять, да пряников откушивать? Учти… Я сегодня не в духе для приёма гостей. Досадно, но после этих слов тёмная фигура на кровати кудрявого остаётся настолько непоколебимой, что становится кристально ясно: сегодня Кризалис совершенно не в том настроении, чтобы растрачивать собственные моральные силы на чужую горячную язвительность. Володя усмехается. — Поговорить пришёл, — он пожимает плечами, — А то ты знаешь… Любишь в последнее время в догонялки поиграть. Если говорить откровенно, то сейчас прямая мотивация рыжеволосого заключается в каком-то эгоистичном порыве, во-первых, поставить этого наглеца на место, а во-вторых, наконец-то завладеть им. Да, вы не ослышались. Именно завладеть. Нет, конечно, нет, Володе не нужна какая-то грязь и похоть. Ему нужно само существо старшего. По какой-то причине Поэт привык быть до ужаса своевольным. Если рассматривать этот феномен объективно, то он имел на это полное право, как и любое живое существо. Но если же посмотреть на это с субъективной точки зрения Кризалиса, то станет ясно, что черноволосый просто не смеет разбрасываться подобным декаденством безнаказанно. Только посмотрите на него! Парень бегает за ним, как собака за караваном, а этот хмырь только и знает, как ядом плеваться. Кто-то должен научить его манерам. — С тобой давным-давно никто не играет, — мужчина опирается о всё ту же спинку стула, перенося значительную часть своего веса на руку, — Попрошу удалиться из моего дома. Последнее предложение он выделяет такой интонацией, что у рыжеволосого желваки гулять начинают. Ещё и кланяется развязно, свободной рукой на дверь указывая. Ещё немного. Нужно потерпеть его выходки ещё чуть-чуть. — Да неужели? Уже прогоняешь, м? — Володя, видимо, в дерзости переливов собственной речи уступать не собирается. Его искренне тешит то, как меняется лицо Поэта, когда тот теряет контроль над своим образом всего на секунду. Чёрные брови дёргаются, готовые подняться в немом возмущении. Губы сжимаются в тонкую белёсую линию, а нос вытягивается и делается ещё длиннее и выразительнее, спорадически подрагивая собственными крыльями. —Убирайся, Кризалис. Ты что, не понимаешь, что тебе здесь не рады? — брюнет, наконец, отходит от стула, проходя ближе к центру комнаты. Он выглядит угрожающим. Совсем чуть-чуть. Рыжему очень хочется отпустить какую-нибудь шуточку по этому поводу, он даже рот приоткрывает, но… — Я уже даже удивляться начинаю, как тебе ума хватило столько народу перерезать, — лицо мужчины изображает более чем театральный гнев, — Сейчас ты вон… Даже речь человеческую не понимаешь! Только замолчав, Поэт понимает, что только что изрёк. Он плохой человек. Он низкий человек. Но даже для него это слишком. Всё помещение в секунду пропитывается молчанием. Таким зловещим и кошмарным, что кудрявый невольно начинает паниковать, хотя виду не подаёт. Антракт. Вы спросите, почему именно «антракт»? Да потому, что эта тишина – всего лишь пауза, за которой скрывается ужасное, многообещающее действо. Своеобразное затишье перед бурей. — Вот как ты заговорил, да? — тёмная фигура едва качнулась на кровати, от чего та издала жалостливый скрип, — Это удар ниже пояса. — Господи, — брюнет нервно вздыхает и устало трёт свою переносицу, хотя, скорее всего, просто прячет в этом действии весь свой страх и стыд, — Я не это имел в виду… Ты же… — Замолчи. Голос. Володин голос звучит разительно отлично от любой другой вариации, которую доводилось услышать Поэту. Это настолько диаметрально тому, с какой ребяческой нежностью рыжий представлял своё творение - салфеточного котика, что по позвоночнику невольно пробегает болезненная судорога. Ничего хорошего это не сулит. Кудрявый всегда воспринимал младшего как ребёнка, который слишком много на себя берёт. Какая Кризалису опека, ну какая ему ответственность? Но сейчас… В данный момент что-то значительно перевернулось. Пол стал вязким и медленно поплыл под ватными ногами так, будто черепаха, держащая на себе четырёх слонов, наконец, решила, что не обязана брать на себя ношу, сравнимую с ношей Атланта. — Почему ты решил, что имеешь право говорить со мной в таком тоне, м? — рыжий вздохнул, и его фигура угрожающе приблизилась к краю кровати, но над Поэтом по-прежнему не возвысилась, — Выражусь на понятном тебе языке: ты – тварь дрожащая. Ты никогда не будешь достоин того, чем пытаешься казаться. — Да как ты, — теперь лицо брюнета даже не пыталось сохранить напускное спокойствие. Кончики его пальцев истерически подрагивали. Казалось, он готов вцепиться в чужие грудки, но что-то его останавливает. Мужчину останавливает ноющая боль. Он ещё не знал, что именно младший имеет в виду, но его эго само по себе представляло собой что-то настолько ранимое, что малейшее усомнение заставляло его нервы натягиваться, а конечности леденеть. А в голосе Володи этого сомнения было столько, что его можно было есть ложкой. — Сядь. Кризалис выставил правую ногу вперёд и пару раз топнул мыском по одной конкретной точке. Он указал Поэту его чёртового место. — Да пошёл ты, — кудрявый выплюнул настолько исполинский комок яда, что казалось мерзкая, липкая, горькая слюна готова потечь по его подбородку. Он не сделал ни единой потуги к действию. Младший едва вздёрнул брови. — Сядь или я применю силу. Ты знаешь, чем это чревато. Брюнета повело. — Я могу заставить тебя не делать этого, — снова эта разрывающая кишки ухмылка. Но на этот раз в ней читается что-то ещё. Что-то такое глубинное и так хорошо запрятанное, что разобрать практически невозможно. — Но хочешь ли? На этот вопрос мужчина, к сожалению, ответа не знал. — Если ты не будешь использовать свою силу – я даже не попытаюсь использовать свою. Будем честными. Давай же, — Володя едва закатил глаза и кивнул на ранее указанное место, — Сядь. Мне нужно поговорить с тобой. Я слушал тебя, теперь ты послушай меня. Поэт нахмурился и прикусил краешек губы изнутри. Он принимал решение. — Ну же… Я пришёл с миром, — рыжий даже улыбнулся, демонстрируя длинный уродливый клык, для пущей убедительности. Старший сделал шаг вперёд и неуверенно опустился на пол, хрустя коленями. Разумеется, он считал, что Кризалис просто не способен на клятвопреступническую подлость. Разве гиперопекающий парень, изнутри съедаемый чувством вины, может совершить что-то подобное? Конечно, он может. Брюнет ещё не знал, но это была его первая и последняя добровольная уступка за вечер. Только что он подписал контракт с дьяволом. Удивительно, всегда бытовало мнение, что такого рода сделка ожидает тебя на перекрёстке, а не в собственном доме. Володя вновь улыбнулся и даже издал какой-то до нервных колик довольный звук. — Спасибо. — Тц, — кудрявый цыкнул с такой привередливостью, что младшему захотелось пнуть его по лицу, как дворовую шавку, но он сдержался. Пока сдержался, — Да не за что… Рыжий на минуту замешкался, шаря и едва похлопывая себя по карманам, что вызвало неподдельный интерес у Поэта. Было немного страшно. К облегчению, парень всего лишь искал пачку сигарет и зажигалку. — Нас ждёт длинный разговор, так что… Не против, если я? — спросил он, уже зажимая промеж сухих губ сигарету. Наглец. — У меня нет пепельницы, — пробухтел Поэт. Теперь он сидел на полу, обхватив колени руками, и старенькое дерево больно впивалось в тощие, костлявые ягодицы. — Оу… Ну… Это ничего страшного… Я что-нибудь придумаю… В ночной темноте вспыхнул небольшой огонёк и тут же погас, успев осветить тёмные, сосредоточенные глаза, несколько уродливых шрамов и самую невинную на свете улыбку. Комната вновь погружается в тишину, в которой различим только глубокий вдох младшего с лёгким причмокиванием, приглушённым сигаретным фильтром. Первая затяжка всегда звучит необычайно вкусно. — Так вот… Я не договорил, — младший только открывает рот, а желудок брюнета уже подскакивает к глотке, — Ты – ничтожество. Мужчина морщится, как от сильного удара прямо в переносицу. В секунду его ладони вновь пронзает могильный холод и окропляет ледяной пот. Он сжимает собственные пальцы так сильно, что грозиться сломать их. Если в кудрявой голове и была какая-то мысль, то она сиюминутно растворилась, не оставив за собой и следа. Знаете, как это бывает во время порки? Тебя бьют так монотонно и сильно, что боль заглушает все мысли, чувства и желания. Оказывается, на такое способны и моральные страдания. Личность брюнета стирается так молниеносно, что он не успевает даже подумать о том, что может просто встать и заставить Кризалиса уйти. — Ты вечно выказываешь свой снобизм и пижонство. Но кто ты такой, м? — Володе это, очевидно, доставляет какое-то сумасшедшее удовольствие, — Ох наш бедный, бедный недолюбленный, недооценённый мальчик, посмотрите на него… Только вот… А за что тебя ценить-то? Парень заглядывает в изумрудные глаза, полные какого-то жалкого инфантильного страха и, будто бы подливая масла в огонь, начинает театральничать. То сострадательно приподнимет брови и наклонит голову, меняя голос на такой жалостливый, что любой бы заплакал. То становится таким надменным, что старшего тошнить начинает. Поэт боится. Боится услышать то, что слышит в своей собственной голове каждый божий день, но на этот раз из уст Кризалиса. Как такое вообще может быть возможным? Это же Володя. Тот самый Володя, читающий «Незнайку». Это тот Володя, который как верный щенок съедает любые заломы рук и закаты глаз. — Открой рот, — вдруг говорит рыжий. Страшно. Кудрявый опускает ладони на пол и меняет своё положение, теперь опираясь на правое бедро. Он подтягивается чуть ближе к парню, приоткрывая губы совсем чуть-чуть. — Шире. И брюнет делает. Делает всё, лишь бы не слышать. Чужое мужественное, но, тем не менее, довольно тонкое запястье протягивается к его лицу. Левую щёку обдаёт жаром от кончика сигареты. Мужчина прикрывает глаза, чтобы не видеть собственного унижения. Указательный палец Володи играючи стучит по самому кончику влажного фильтра, и небольшая горстка пепла сыпется на деликатно поблёскивающий язык старшего. Поэт чувствует, как нежную слизистую начинает разъедать ядовитый кисло-солёный привкус. Ужасно хочется выплюнуть, но он почему-то не решается. — Глотай. Рот закрывается, острый кадык дёргается и до ушей долетает самая издевательская усмешка. — Видишь? Я же говорил, что что-нибудь придумаю. Тебе не стоит сомневаться во мне, — говорит светловолосый, сделав очередную затяжку. Старший изумрудных глаз не открывает, но кривиться с такой стоической яростью, что… На Кризалиса это, к огромному разочарованию, больше не действует. — Так вот… Вернёмся к нашим баранам, — молодой человек игриво закидывает ногу на ногу и щелкает старшего по подбородку, намекая на вновь образовавшуюся порцию пепла, — Ты хотел бы быть великим поэтом и чтецом, да? М-м-м, как же досадно, должно быть, вырасти и стать убогим библиотекарем, да? И откуда в твоей ничтожной жизни столько пафоса в таком случае? От чужого тона кудрявого в отчаянную дрожь бросает. Он жмурится и сжимает зубы, но пепел вновь глотает. — Посмотри на меня. Поэт мотает головой. — Посмотри. Со второго раза мужчина почему-то слушается. Изумруды в его глазах мокро блестят, а ресницы едва слиплись у самых корней от подступающей влаги. Белки покраснели. Володе становится тяжело где-то ниже живота. — Открой рот. Брюнет делает, заставляя младшего улыбнуться. — Ты ничтожная шлюха. Посмотри на себя. Ты годишься только в качестве пепельницы. Поэтому блять даже не смей пытаться казаться чем-то большим при мне. Я знаю кто ты. Мне прекрасно известно, что ты из себя представляешь, — тёмные глаза упёрлись прямиком в светлые, вызывая в чужой голове кошмарное давление. Рука Кризалиса даже не дрожит, когда он втыкает почти полностью докуренный бычок в чужой язык, и с трепещущих ресниц Поэта срывается первая крупная слеза. Лицо светловолосого дёргается в стоическом гневе и отвращении, плотно связанными с картиной, представшей перед ним. Подумать только. Перед ним сидит и плачет от боли как ребёнок мужчина, в чьих волосах уже начинают серебреть отдельные пряди. — Ешь, — младший лениво кидает бычок в чужой рот, попадая прямо по мягкому нёбу. Поэт мычит настолько раздосадовано, что член Володи едва дёргается в штанах. Это то, ради чего он пришёл сюда сегодня. Однако кудрявый всё ещё проявляет характер, собирая вязкую, почерневшую слюну и сплёвывая её на пол, вместе с остатком сигареты. Пауза, а после звонкая, размашистая, сутенёрская пощёчина, от которой брюнет скулит, как собака, которой трамваем отрезало хвост. Лицо кривится так болезненно, что рыжий даже немного сожалеет в моменте. От силы удара старшего откидывает, но он даже не предпринимает попыток схватиться за обожженную щёку. В ушах стоит церковный звон. — Давай же, — Кризалис звучит по-надругательски, почти что по-сектантски мягко, — Ещё раз. Я научу тебя, как быть собой. Аккуратные, искалеченные пальцы поднимают с пола мокрый окурок, в то время как другая рука насильно разжимает чужую челюсть так, будто пытается накормить кота глистогонной таблеткой. — Ешь, — говорит парень, кладя бычок на чужой язык, — Тебе не нужно казаться чем-то большим. Я люблю тебя, даже не смотря на то, что по правде ты представляешь собой всего лишь тупую шлюху. Он смотрит так по-детски заинтересованно, будто разрубил червя лопатой, но говорит такие грязные и жуткие вещи, что конечности Поэта невольно ослабевают. Во рту противно. Кудрявый плюнул в колодец, из которого пил. Теперь остатки сигареты были не только до омерзения склизкими и солоноватыми, но на них также налипла всякая мелкая мерзость с пола. — Ты не слышишь, что я тебе говорю, а? Брюнет боится настолько, что морщится, но глотает. Рвотный позыв настигает его в тот момент, когда грязный окурок едва застревает в узкой глотке. Мужчина смотрит на Володю. В парадигме здорового, не обременённого гневом, обидой и сумасшествием, человека этот взгляд означает мольбу о прекращении мучений. Но Кризалис видит в этом такую пошлость, что не может удержаться от ещё одной, куда более слабой, пощёчины. Поощряющей. — Знаешь… А я ведь даже приготовил для тебя подарок сегодня, — вдруг говорит светловолосый, едва возбуждённо поёрзывая на кровати. Поэт только смотрит забито. Он думал, что парень наигрался. — Ну-у-у? Спроси, — он блять чертовски похож на психа в своей изощрённой садисткой мягкости, — Спроси у меня какой подарок, чёрт возьми. — Какой? — почти неразличимо тихо. Брюнет уже не хочет абсолютно ничего. Он и не чувствует ничего, честно говоря. Боль перешла в стадию отрешения. Остался только страх. — Я рад что ты спросил! — парень вновь тянется к заднему карману своих штанов, — Смотри! Перед потемневшими зелёными глазами теперь маячит небольшой золотистый тюбик. Это, чёрт её дери, помада. — Я думаю, тебе должно понравиться, — говорит Володя, щёлкая небольшим колпачком и торопливо отбрасывая его в сторону. Он аккуратно выкручивает почти всё содержимое тюбика, и взгляду старшего предстаёт старомодная вазелиновая помада блядско-красного цвета. Самого очевидного. Самого грязного. Где Кризалис её взял? Одному Богу известно. Судя по отвратительному качеству, рыжий купил её в метро. Это так нелепо, что кудрявому даже смеяться хочется. Просто бред какой-то. — Дай сюда своё лицо, — светловолосый хватает чужую челюсть и бесцеремонно подтаскивает мужчину к себе так, что тот только и успевает перебирать руками по полу, чтобы не расквасить нос. Лицо младшего принимает самый сосредоточенный вид, когда прохладный кончик касается красивых, тонких губ. Он даже сам рот приоткрывает. Поэта же, в свою очередь, эта помада сбила с толку настолько, что он даже возразить в себе сил не находит. Просто смотрит из полуопущенных ресниц на бывшего друга, отвлекаясь от абсурдности ситуации на чужие шрамы. — Вот так, — Володя отстраняется, любуясь своей работой. Кудрявый чувствует, что губы накрашены действительно качественно, — Теперь ты красивый, да? Ты всегда красивый. Комнату переполняет неловкое молчание. Брюнет знает, что должен ответить, но даже примерно не знает что. Кризалис хмурится и это не к добру. Он аккуратно закручивает помаду, откладывает её в сторону и вновь смотрит на старшего. Смотрит с таким видом, что диафрагма болезненно сжимается. И не зря. Крепкая ладонь вплетается в чёрные, как вороньи перья, волосы и сжимает их с такой силой, что кудрявый чувствует, как хрустит его скальп и умоляюще ноет. Неужели рыжий забывает о своей силе? Пощёчина. А потом снова пощёчина. И ещё раз пощёчина. Удары сильные и методичные. Щёку жжёт на каком-то ином уровне. Володя не слишком заботится о том, по какому конкретно месту он бьёт, а потому прилетает и в висок, и в ухо, и в самый чувствительный уголок челюсти. Молиться о том, чтобы это прекратилось, нет смысла. Иногда, когда рука Кризалиса устаёт, Поэт думает, что это оно. Всё закончилось. Но после пощёчины лишь продолжаются с новой силой, вгоняя мужчину в какое-то подпространство, в котором он ощущает себя таким мягким, бессмысленным и бесполезным без рук младшего, что человеку, не пережившему что-то подобное, будет тяжело хотя бы попытаться представить это чувство. Зрение перестаёт фокусироваться. Сердце и дыхание замедляются. Всё тело сковывает сильнейшее напряжение, такое, что даже гидравлический пресс не разогнёт. У кудрявого даже на звуки сил не остаётся. И вот всё прекращается. Становиться мягко и тепло. Накрывает такая отвратительная нежность и благодарность, что позже Поэт, возможно, в очередной раз подумает о самоубийстве. Но на этот раз из-за плотоядного стыда. Картина, открывающаяся перед Володей, заставляет его хотеть стонать или лаять. Такой брюнет является настолько богоподобным зрелищем, что увидев это один раз, в принципе, можно умирать. Это доводит до исступления и почти что сводит с ума. Дерьмовая красная помада смазалась, щека по температуре напоминает тлеющий мангал и раскраснелась как сигнальная ракета. Младший собирает вязкую слюну из глотки с характерным для этого процесса звуком и плюёт точно на чужую щёку. Ожидаемо, жидкость не спешит стекать. Вместо этого она просто грязно повисает на искалеченной коже. — Почему ты не сказал мне «спасибо»? Я сделал тебе комплимент. Ты должен быть вежлив. — Спасибо, — булькающий хрип. Младший снова бесцеремонно хватает чужое лицо и берёт помаду, на этот раз, справляясь с ней одной рукой. Всё ещё больно тянет волосы на затылке. Кудрявый просто смотрит, даже толком не понимая, что видит. А видит он, как Кризалис вновь склоняется к нему, но на этот раз, чтобы написать что-то на его покрытом болезненной испариной лбу. Он чувствует, что завтра проснётся с температурой под сорок. Володя игриво улыбается, демонстрируя клык. Ещё и язык высовывает, как увлечённый ребёнок. — Так-то лучше, — тюбик вновь ложиться куда-то в сторону и парень пожимает плечами, — Мне показалось, что тебе не хватает небольшого напоминания. Хочешь взглянуть? Поэт бы очень хотел ответить. Не потому, что ему нравится, но потому, что страшно. Но он не способен собрать отдельные слова в предложение. Да и на кивок сил не хватает. Мужчина как-то жалко, пугливо сжимается, ожидая новой порции агрессии, но Володя просто цокает языком и с завидной устойчивостью поднимается с кровати. — Давай помогу, — звучит, как грёбаный пионер, помогающий ветеранке труда перейти через дорогу. Но вместо нежной поддержки под руку просто хватает старшего за хлопковый шиворот, буквально протаскивая его, как вшивого котёнка. Кудрявый едва с ногами совладает, но, тем не менее, пытается подняться и даже делает пару шагов в ту сторону, куда его тянут. К трюмо с зеркалом. — Посмотри, — теперь Кризалис нежно поддерживает чужой гибкий стан, стоя едва позади, и кивает на зеркало. У Поэта нет никакого желания смотреть на того униженного уродца по другую сторону, тем не менее, его ожидаемо хватают за обе щёки, панибратски сжимая и теребя. То и дело сменяя тисканья на издевательские хлопки. — Посмотри же! Ты такой красивый, когда настоящий! «Настоящий!» Уродливый, заплаканный, избитый, со спутанными волосами, влажным плевком на щеке и с чёрным от пепла языком. А на самом лбу красным флагом горит на удивление красиво, бережно выведенное слово: «ничтожество». «Ты такой красивый, когда настоящий!» Становится стыдно за собственное рождение, за собственную жизнь, за то, что он вообще когда-либо ходил по земле. На глаза вновь наворачиваются слёзы и бессилия, и благодарности. — Ты видишь? — словно читая чужие мысли, вклинивается Володя. — Что? — Моё напоминание для тебя. — Да. Взгляды светлых и тёмных глаз соприкасаются в зеркале и не желают расцепляться. — Что там написано, м? — пальцы больно впиваются в щёки. — «Ничтожество». — Это правда? Поэт не хочет отвечать. Истерично ёрзает. — Да. Он чувствует, как Кризалис упирается в ягодицу. Практически болезненно возбужденный. Это пошло и странно. — Что ты должен сказать? — «Спасибо» — Молодец, — Володя улыбается отражению старшего, — А теперь вниз. Он бережно подсекает ноги мужчины и тот, пусть и безболезненно, но униженно падает на пол. Рыжий времени зря не теряет. Изумрудные глаза с каким-то сомнительным рвением и трепетом наблюдают за тем, как по-настоящему красивые запястья двигаются по отточенной годами траектории, расстёгивая дешёвый кожаный ремень и поблёскивающую пуговку. — Скажи мне… Ты стал великим чтецом или поэтом? — Нет, — Поэт даже головой мотает, в подтверждение собственных слов, не отрывая взгляда от чужой ширинки. — А кем же ты стал? Кризалис вплетает пальцы в волосы и запрокидывает чужую голову, всем своим существом возвышаясь над некогда властным мужчиной. Он совершает на ужас ленивые движения рукой, почти задевая костяшкой чужой нос. — Никем. — Громче. — Никем! Старший смотрит с таким отчаянием и, вместе с тем, интересом, что остаётся всего пара рваных движений, прежде чем к слюне на чужом лице добавляется несколько выразительных жемчужных струек, склеивающих чёлку, бровь и ресницы на левом глазу. — Правильно, — улыбается Володя, — И я люблю тебя, даже несмотря на то, что ты ничтожество.