Ноктюрн для мирабилис. Сборник драбблов по «Дом, в котором...»

***

Это было давно. Это было случайностью. Вокруг него всегда порхали люди в белых халатах и воспитатели, нервно заламывающие себе пальцы. Они знали, что ходят рядом со Смертью и дышат ей… ему в затылок, ступая по следам от детских кроссовочек. Они знали, что такие мальчики и девочки долго не живут. Но он смог. Он выбрался из своего кокона квадратной формы с пёстрыми обоями и устремился по пустым коридорам. Кровавые лужи тогда уже высохли, он не успел посмотреть на тот кошмар, похожий на забытый сон. Если бы он увидел, то, наверное, упал бы обратно в Могильную койку и беспамятство. Мы встретились, когда его выпустили на прогулку… только на ограниченную территорию, как домашнюю овечку. Было уже немного за полдень, Дом шумел изнутри, потому что на улице стоял настоящий солнцепёк. Но это единственное время, когда во дворе нет никого. Я не знаю, почему его так тщательно прятали от остальных детей… Может, именно так выражалась Паучья любовь, чтобы рыжему мальчику казалось, что всё их внимание и забота принадлежат лишь ему. Могильник любил Смерть как никогда ещё никого не любил; как своё кровное дитя баюкал в люльке из капельниц и сновидений. Могильник любил как мог. Как умеет любить каждое место своего Хозяина. У меня тоже есть своё место. Я тоже Хозяйка. Моё место – это вся сетка и дырявый забор, отгораживающие Серый Дом от Наружности. Я оберегаю наш щит, подношу ему выкуп и забираю что-то в отместку. В тот день снова нужно было обойти по кругу знакомый маршрут и собрать подарки. После десятка дорожных камушков и стёкол от битых бутылок меня уже ничто не завлекало. Оставалась только узкая тропинка к заднему двору. Я её прохожу, там можно посмотреть на красивые клумбы. Тропинка повела меня прямо, затем я сошла с неё и зашуршала в листве, как некто лесной, ищущий в кустах пахучие травы. Вскоре меня нашли совсем не подарки, а пятеро красных глазок, растущих на солнечной лужайке. Может, это чужие подарки? Они же не рядом с моим местом, хоть и не так далеко… Выйдя к цветам на свет, я осталась на почтительном расстоянии. Только руки сами готовы были потянуться вниз, чтобы сорвать их. Чтобы присвоить. Но совесть и хорошее воспитание говорили во мне, что делать этого не стоит. Цветы живые. Пусть любуются солнцем и проплывающими облаками. Но на цветочки навалилась длинная тень с козырьком и закрыла им небо. Я оторвала взгляд от найденного сокровища и спросила: – Это твои подарки? Мальчик задумчиво прищурился и кивнул. – Очень может быть, – ответил он и выпрямился. – Я здесь один гуляю, всегда. То есть, не всегда, потому что гулять мне разрешают редко. Но кроме меня здесь никто не ходит. Со стороны послышался кашель: воспитатель Щепка сидел на скамье под деревом и курил. Он мельком взглянул на меня через стёкла очков и продолжил читать газету. Мальчик шмыгнул носом и сильнее прижал к груди плюшевую белку. Сам он тоже был похож на рыжую белочку. Мальчик был одет хорошо и опрятно, даже слишком опрятно, если вспомнить других мальчиков, которые бегают по лестницам Дома. На нём была рубашка в цветную полоску и светлые джинсы. Кепка казалась слишком большой и, наверное, принадлежала кому-то из взрослых, может, даже Щепке. Огненно-рыжие волосы почти ложились ему на плечи, такие яркие… Мне подумалось, что они могут светиться в темноте, как десятки зажжённых свечей. – Ты давно болеешь? – осторожно спросила я. Мальчик изменился в лице: его алые губки бантиком дрогнули, а тёмные, как пуговки, глаза беспокойно забегали по лужайке. – Я не болею, я просто… – он нахмурился, подбирая слова, – Восстанавливаюсь. Так они говорят. Мы недолго помолчали. Тогда мне, наверное, не хотелось думать о том, что новый знакомый болеет чем-то серьёзным. Такие болезни, когда ты долго-долго лежишь в больничной палате и тебя напичкивают таблетками, всегда казались чем-то из мира взрослых. Когда тебе не объясняют на игрушках и рисунках действие болезни. Когда ты уже прожил две трети своего века, и тебе глупо жалеть о том, чего не успел сделать, потому что кто-то – так и не увидел море или снег впервые в жизни. Всем хотелось побороть смерть, но не все умеют разгадывать её загадки. – Ты же цветочками к себе друзей звал? – спросила я, и мальчик заинтересованно наклонил голову, – Они похожи на твои волосы, видишь? Мальчик улыбнулся, сморщив веснушчатый нос, и пожал плечами. – Ты правда так думаешь? Я не знал, что умею звать через цветы… – Может, это и не ты, но они точно для того, чтобы я тебя нашла. Протянув руку, я спросила у него негромкое «Будем дружить?», переживая о том, что ветер унесёт мои слова далеко – прямиком до Спящих Гор, а они точно знают, кто должен был найти мальчика на лужайке с красными цветами. – Да! – громко вскрикнул мальчик и с силой сжал мою ладонь. Он совсем не боится ни летних ветров, в которых замедляется время, ни Спящих Гор, где собираются мысли подступивших к ним созданий. – Мне кажется, мы с тобой чем-то похожи… Как тебя здесь зовут? – Смерть, – невозмутимо сказал мальчик, и моя детская ладошка дрогнула в его, такой же маленькой. Мы испуганно переглянулись. Мальчик явно не хотел, чтобы я сбежала от него, но решил отпустить рукопожатие. Он смотрел на меня, как опасливый зверёк, сделавший какую-то пакость. – Я тебя поняла: ты шутишь! Я легонько и со смешком толкнула его в плечо, и мальчик по-странному смутился. – Нет же, нет… – тихо сказал он, вытирая рукавом красные щёчки. – Ты теперь не хочешь со мной дружить? – Это ещё что! – засмеялась я. – Есть клички куда обиднее, чем твоя. А у тебя… почти как Череп. Как взрослая кличка, понимаешь? Сравнение с Черепом мальчику понравилось: он тоже засмеялся и перестал краснеть. – У меня вот с собой… – начал говорить он и полез в карман. – Они полезные, они тебе силы прибавят. Мальчик вынул бумажный конус и приоткрыл его, протянув мне. Заглянув внутрь, я увидела горстку сушёной клюквы и взяла несколько штук. – Нет-нет, забирай всё, – сказал мой новый друг. – Спасибо, Смерть. Я уложила ягоды в сумочку с другими подарками. Мы вновь обменялись улыбками. – Тебе понравились цветочки, правда же? – с какой-то долей надежды спросил Смерть. Не дождавшись моего ответа, он усадил свою игрушку на траву и принялся срывать цветы. Я стала пятиться назад, наблюдая за беспощадностью Смерти: он сбросил с себя кепку и начал увлечённо собирать букет, даже что-то рассказывал. Но я больше ничего не слышала. Порыв ветра всколыхнул его волосы – и тогда они не показались мне снова волшебными, а показались до ужаса кроваво-красными. Смерть встал как ни в чём ни бывало, стряхнул с коленок землю, прилипшую к джинсам, и торжественно протянул мне букет. Он широко улыбнулся, показав белые зубки, а затем стал покусывать губы от нетерпения. Мой взгляд медленно соскользнул на убитые им растения, и весь предшествующий образ хорошего мальчика лопнул, как мыльный пузырь. – Зачем ты так?.. – едва слышно сказала я и напугано прижала к груди сумочку. Смерть удивлённо посмотрел на меня, затем на свой букет и подошёл ближе. – Они тебе понравились, а мне совсем не жалко. Они будут напоминать тебе обо мне, как в фильмах, пока мне нельзя будет снова выйти. …Мы же ещё сможем поиграть, да? Я думала, что нужно прямо сейчас начать отговаривать его от той мысли, что сокращать жизни невинных можно, если очень хочется. Только вот… Смерти, ещё маленькому Смерти, – этого было не понять. У него не было выбора. Он не мог по-другому, как обычные люди. Смерть умеет только отнимать, только заходить к кому-то в жилище без стука и провожать до порога. – Давай, малыш, нам пора! – прикрикнул Щепка и зашуршал сложенной газетой. Он подошёл к нам, забрал с лужайки вещи Смерти и похлопал меня по плечу, сказав: – А ты иди-иди к своим, скоро обед. Щепка и сам неторопливо направился к боковому входу, который вёл в Могильное крыло. Даже воспитатель вёл себя с этим мальчиком диковато: не был Смерть его воспитанником, никак не был привязан к нему, хотя и должен, потому что тоже ребёнок. Однако Смерть не тронулся с места. Не побежал следом за воспитателем, как цыплёнок за наседкой. – Забери, пожалуйста. Никто не любит мои подарки, – с грустью произнёс он и коротко вздохнул. Мне стало обидно за цветы, которые Смерть может просто выбросить, если я их не приму. И я приняла. Осторожно обнюхала красные лепестки, надеясь, что они смогут ещё немного пожить на подоконнике в стакане с водой. Смерть благодарно кивнул и, не прощаясь, устремился к Дому. На половине пути он остановился, посмотрел на меня ещё раз и быстрее прежнего побежал внутрь.

***

С тех пор мы виделись редко, и все наши встречи можно сосчитать по пальцам. И от этого мои чувства к рыжему мальчику только крепчали и путались. Были ли они уже тогда настолько глубоки, чем обыкновенная симпатия? Я не знаю. Нам дали мало времени. С годами мне начало казаться, что Смерть мог тоже ощущать что-то похожее, когда эта необъяснимая привязанность понималась как нечто очевидное и естественное между нами. Как будто по-другому было бы неправильно. Мы совершенно разные, как две стороны одной монетки, и невозможные, обесцененные, когда порознь. Наперекор разливающимся потокам жизней, нас отделяли всё чаще и быстрее. Может, так Дом взращивал в Смерти характер. Или же Наружность обманывала меня важностью дел и отгоняла от того, с кем я имею смелость говорить и о ком могу заботиться. Я уезжала и возвращалась вновь. Когда я была в Доме, мы общались письмами, пряча их в кирпичной кладке в определённый день и определённый час.

« Я чувствую. Я не могу этого объяснить, но я чувствую, когда ты возвращаешься. Когда ты рядом… Я полагаюсь на свою интуицию, и она ещё ни разу меня не подвела. »

Смерть не хотел видеться. В последних письмах он отвечал сухо: «Прости, я не могу. Так будет лучше». Впрочем, времени на ссоры или уговоры не хватало, и меня вновь увозили. По тётям, по дядям. По братьям и сёстрам. До тех пор, пока не стал приближаться Выпуск. Мои дела наладились, и крыльцо Серого Дома вновь встретило меня мягким светом из окон и хрустом снега под ногами. Мы с отцом вышли из машины, вокруг уже смеркалось. Акула радушно принял нас в своём кабинете (точнее, только отца, как будто именно он стабильно появлялся здесь раз в год), вызвал заспанную Душеньку, с которой мы поднялись на лифте на наш этаж. Душенька гремела связкой ключей в руках, а отец – моим единственным чемоданчиком. Дедушка-Сторож, сняв кепку, поприветствовал нас через стекло своего наблюдательного пункта. Иногда кто-то пробегал или проезжал по коридору, заглядывая мне в лицо. Казалось, будто бы Дом периодически стирал меня из памяти здешних обитателей, и поэтому моего возвращения никто никогда не ждал. Разве что… – Вот же она, ваша «Кладовочка»! – звонко провозгласила Душенька, отпирая дверь. Наши тени распластались по полу, потому что свет был только в коридоре. Душенька помчалась вперёд, чтобы найти хоть какой-нибудь источник освещения – и настольная лампа озарила комнатку неярким пятном. Здесь жили очень давно. Чаще всего сюда укладывали на ночёвку обеспокоенных родителей, потом тут заселили кого-то из прошлого Выпуска, из-за чего пришлось обустраивать ванную комнату. А теперь здесь просто склад мебели и вещей. Что-то забирают или оно пропадает само; что-то, наоборот, приносят и оставляют с концами. – Ну, немного пыльненько… – Душенька протёрла ладонью слой грязи с подоконника, – Но как полы помоешь, так можно и в тапочках. Ты же тут одна будешь, сама себе хозяйка. Сор разносить некому. Отец раскрыл чемодан, который практически весь занимал обогреватель и чайник, и начал разбираться с батареей. Душенька принесла комплект постельного белья и бросила его на кровать. Да, больше всего поражало то, что здесь у меня была кровать: скрипучая, с твёрдым матрасом, но всё же кровать. Спать на полу зимой не хотелось. Ещё недолго Душенька походила по Кладовке, повздыхала и посудачила обо всём насущном с отцом (особенно про чайник), затем пригласила меня на общий ужин и попрощалась. Батарея понемногу нагревалась, и вместе со включённым обогревателем в комнате стало тепло. Мы наконец сбросили с себя куртки, полезли осматривать шкаф и ящики в серванте, занимавшем половину стены. Сервант раньше принимался в обиход в учительской. Или, кажется, в кабинете биологии. Уже не помню… «Кладовочка», если присмотреться, вовсе и не была кладовочкой: большая комната, почти как наша гостиная или студия, в которой работает отец. Окно без занавесок и штор… Голые белые стены. Мебель, приставленная к этим же стенам. Ни ковриков, ни ажурных салфеточек… В общем, без единого признака того, что здесь когда-нибудь мог жить живой человек. Почему же тогда Кладовочка называлась моей собственностью? Очень просто. Только я возвращаюсь сюда на постой и заметаю за собой следы. Оставляю Кладовочку такой, какой она была до меня. Ей это, кажется, нравится: быть ничейной. Вечно молодой и свободной. Холодной и неуютной как внутри, так и снаружи – за своей неприметной дверкой. Бывают похожие комнаты: с характером, как у людей. И каждый «Хозяин» такой комнаты беспрекословно уверен в своей власти и господстве. Но это не так. Вот, у Кладовочки несложный характер, если честно. Пока мы живём с ней в мире и согласии, она не подпускает ко мне кошмары во снах. Она быстрее нагревается, когда я, как сердце, начинаю работать в ней: протираю пыль, хлопаю дверьми и ящиками или, как сейчас, заправляю постель. Не может Кладовочка быть совсем бесхозной, иначе кто будет смахивать пыль с её белых век и лучезарных глазок-окошек? – Умница, как всё ладно у тебя получается, – сказал отец, поднявшись с пола и осмотревшись. – Всё здесь уже место своё знает, всё к твоим рукам привыкшее. Я вздохнула и с приятной усталостью осела на край кровати. Отец снял очки, убрал их в футляр. – Поеду я, счастье моё… – он ласково улыбнулся, задумчиво почесав свою уже седую бороду. – Оставляю тебе денежек на первое время, но ты же лучше сама мне говори или звони. Закажешь, что душе твоей угодно, а я и красивее найду, и побольше, если захочешь… – Нового не нужно. Только вещи мои привези, пожалуйста. Отец покачал головой с выразительным «Ай-ай-ай… Жалеешь» и накинул куртку. Сутулая спина замельтешила у двери, и, обнявшись со мной, устремилась вдоль коридора. Отец приедет завтра после работы, с ещё двумя сумками моих вещей. Ужинать не хотелось. Хотелось выпить чаю и закутаться в одеяло – без книжек, радио или телевизора. Однако Кладовочка так пропахла безлюдностью, и находиться в ней было всё равно что в погребе с застойной водой, то есть, как вдохнуть и не выдохнуть по-настоящему. А затем наплыла грусть – такая абсурдная сейчас, взявшаяся словно из общей моей избалованности. Стоя посредине комнаты, я почувствовала себя незваным гостем. Минутную тишину разрезал звук собственных шагов и скрип шкафных петель. В длинный отсек, который обыкновенно заполняли висячие пальто и куртки, кто-то спрятал ширму для переодевания. Скорее всего, её убрали из актового зала. Так как в Кладовочке не было обозначено никакой прихожей, то мною было принято решение всё же отделить одну часть комнаты от другой. Во входную дверь негромко постучали. Удивившись, с каких пор Душенька теперь чтит чьё-нибудь личное пространство, я приоткрыла её. Из дверного проёма вытянулась аккуратная ручка с зажатым в ней яблоком. – Здравствуй, Грация, – поздоровалась я, выглянув из проёма. Другая аккуратная ручка выпустила из хватки свою шаль и оттолкнула дверь. Грация едва улыбнулась, но я-то знаю, что на самом деле она была счастливее, чем показывала её улыбка. Такая она – для нас настоящая леди: высокая, стройная и немногословная, но всегда мягкая и чуткая. – С приездом. Ты надолго? – спросила Грация, передав угощение. – Насовсем, до конца года, – ответила я и неловко сжала яблоко в обоих ладонях. – Я знала, что ты не придёшь на ужин. Тебе нужно привыкнуть и освоиться заново, но голодать для этого необязательно. Грация зачем-то оглянулась по сторонам, сняла с плеч бледно-розовую шаль и отцепила с неё большую булавку. Оказалось, что за тканью этой накидки и своей спиной она прятала …носовой платочек? Затолкнув меня обратно в жерло Кладовочки, Грация прикрыла дверь. – Нам теперь нельзя выносить еду из столовой. И есть в комнатах тоже теперь нельзя, особенно то, что может пролиться или раскрошиться, – объяснила Грация, подойдя к кровати и накрыв принесённый свёрток моим одеялом. – Что за запреты? Почему? И кто это вообще придумал?.. Я негодовала, а она долго молчала. Я почти кружилась рядом с Грацией, задавая вопросы, в такт стуку своих ботинок и её туфель. – Мы не разгадали, – обречённо ответила Грация и направилась к выходу. – Общим голосованием воспитателей, я так думаю. У мальчиков подобного нет. Вседозволенность и полная анархия. – Досадно… Грация, уже взявшись за ручку двери, замерла и обернулась на меня. – Ты попросись к нам завтра. Щётка будет не против, да и мне спокойнее, – добавила она, задумавшись. Я растерянно опустила глаза. Сказанное почему-то колебалось в голове неясным сомнением. И затем Грация ушла, не дожидаясь ответа. Иногда я побаиваюсь её: этого умения брать то, что тебе нужно. С холодным убеждением и нотой приказа, даже если она говорит «пожалуйста». Конечно, я зайду к ним завтра; конечно, переночую там… Не хочется расстраивать Грацию – ровно так же, как и Смерть когда-то. …Вспомнив о нём, я ощутила, как по телу пробежали мурашки. Я обняла себя, опустившись на кровать, и стала наблюдать за мебелью в комнате. Мне подумалось, что сейчас он выберется из-под стола, свалится с верха шкафа или вообще выйдет из ванной, ведь сидит в засаде. Мне трудно хранить страшные секреты. Никто не знает какой Смерть на самом деле. Однако теперь – знаю ли я сама? Я вспомнила про нашу переписку: клочки бумаги, сложенные в красную пачку от сигарет, которая приклеена скотчем за шкафом в моей комнате. Всего записей не больше десятка. Красная пачка от сигарет напоминала мне о мальчике с огненно-рыжими волосами; красную и уже пустую пачку от сигарет я стащила у отца. Курить – плохо. Потому что, тот, кто курит, быстрее встретится со Смертью. Я не курю. Он сам поставил запрет – несомненно, это…

« …Это – дрянь, которая заразит твои чистые лёгкие изнутри. Она сомкнёт горло липкой паутиной. Она будет напоминать о себе кашлем и безотказным привыканием. Я не в силах смотреть на то, как медленно ты погибаешь… Береги себя. »

Его письма запоминались мной лучше песен и стихов. Его письма я перечитывала раз в месяц, как тайный заговор… Но без задних мыслей. Без соображения того, что скучаю по нему. Прошёл год. Мы стали старше. Мудрее? Нет, совсем нет. Только разлука сыграла погоду над нашим общением – и мы скромно разбежались по углам. Наверное, Смерть меня уже и не помнит…

***

После едва ли тёплого душа я с головой накрылась одеялом. Что-то упало с кровати и покатилось по полу, но встать я уже не могла. В махровых носках и тонкой пижаме дрожало моё уязвимое тельце, пытаясь согреться и, наконец, уснуть. Откуда-то извне послышались шаги… Сначала быстрые и тихие. Затем медленные и отчётливые. Крадётся… Ближе и ближе. Можно было подумать, что кто-то из кавалеров пробирался к своей даме сердца под покровом ночи. Эта мысль заставила меня улыбнуться и начать прислушиваться внимательнее к тому, что происходит в коридоре. Но таинственный незнакомец, кажется, сбежал, скрывшись в громкой тишине. Когда звуков вокруг стало совсем не хватать – утроба Дома прошибла слух несмолкаемым гулом. Это не наше время. Нам нужно спать. Скоро на прогулку выйдут бывшие жильцы: они обойдут некогда присвоенные им территории, зайдут посмотреть на тех, кого мучает бессонница, и напугают заблудившихся прохожих своим силуэтом вдали или за углом. Тот, кто ходил по коридору, знает это правило или просто почувствовал нечто странное. Инородное. Он вовремя рассчитал запас оставшихся минут – и незаметно удрал, как мышь, чтобы слиться со стенами и чужими тропами. Пока следы ещё горячие, его дорога потеряется и высохнет среди них. Гул нарастал, карабкался туманом вверх по лестнице. Но нет разговоров. Я никого не слышу, потому что не умею. Я знаю, что после этого затяжного гула мой день заканчивается – ночью остаётся лишь переложить ответственность на безликого сменщика. …Шаги за дверью возобновились. Они мельтешили около неё, словно не решаясь войти. После недолгой паузы в дверь постучались. Я подскочила с кровати, затем, добежав до стола, включила лампу. Ночной гость вновь постучался. Мне нельзя его приглашать. Мне нужно открыть дверь и посмотреть ему в лицо. Сейчас совсем не до шуток. Нет… Пусть… пусть сам войдёт, если сможет. Я попятилась назад к кровати, ожидая дальнейших действий человека, пришедшего сюда вопреки страху перед другим «лицом» Дома. Всё стихло. Незнакомец пару раз дёрнул дверь на себя, и после – ручка на ней стала медленно опускаться вниз. «Либо настоящий жилец, либо сильно голодный…» – подумала я, когда дверь уже приоткрылась наполовину, и Кладовочка беспрепятственно проглотила гостя целиком. За ширмой – моим единственным оставшимся укрытием здесь – послышались неторопливые шаги, и что-то с зелёным отсветом блеснуло над перегородкой. Человек прикрыл за собой дверь и вышел ко мне навстречу. – Я так долго тебя ждал! – восхищённо произнес он и раскрыл руки, намереваясь обнять. – Я не могу больше терпеть! Я не могу прятаться! Не могу! На мгновение сквозь линзы очков показались тёмные глаза, вынудившие замереть на месте, когда их обладатель подошёл ко мне вплотную. – Привет, – сказал гость, коротко вздохнув, и прикоснулся к моей руке своей. Я очнулась, развеяв мнимый образ, и отступила прочь. В этой пижаме от старшей сестры, в этих огромных носках и примятых кроссовках – я выглядела как несчастный ребёнок, которого выставили на улицу в том, в чём было не жалко. По телу пробежали мурашки. Мой взгляд судорожно изучал внешность незнакомца и безрезультатно остерегался засмотреться на алый бантик чужих губ. – Ты меня не узнала? – растерянно спросил он и опустил голову. – Да… Да, это я. Вот такой теперь, уже давно… Мы оба не двигались и молчали, наверное, ожидая того, что в комнату ворвётся воспитательница и трагически разлучит нас, как двух влюблённых. Словно прочитав мои мысли, незнакомец обернулся к двери и прислушался. Ничего. Гул утробы пропал вместе с его приходом. – Пришли навестить, а им никто не рад… – печально рассудил мой гость. – С мёртвыми говорить нужно, песни им петь и за могилками ухаживать. Иначе обозлятся. Плакать начнут… К маме проситься, ко всем прохожим будут липнуть. Они же как дети. Они тёплой крови просят, а у меня её мало… Я ведь почти такой же, как они. Нечем мне их кормить без тебя. Нечем поманить за собой, чтобы не пакостили по ночам. Парень улыбался. Ласково и легко, словно рассказывал мне о своих собственных детях, которые дожидаются его за дверью. Голос этого человека я слышу впервые в жизни, но его слова… Касаются чего-то тяжёлого и связанного в моей душе, натягивая нервы. – Смерть не нуждается в приглашении, – говорит незнакомец, разглядывая свои руки. – Смерть можно позвать, можно попробовать завлечь и дать откуп. Но Смерть придёт лишь тогда, когда наступит подходящее время. Я затаила дыхание и приложила ладони к груди: сердце будто бы сделало кувырок. Парень неохотно снял с себя зелёные очки и убрал их в карман джинс. – Прости меня за визит без приглашения, потому что в твоём приглашении я нуждаюсь всегда и боюсь однажды услышать отказ. Я признаюсь, что подвержен нашей слабости. Незнакомец поднял голову, и даже при тусклой лампе его глаза сверкнули – эти большие карие глаза, этот трогательный взгляд дворового щенка. Россыпь едва ли заметных веснушек на бледном лице. Впалые щёки и тёмные круги под глазами. …Отвратительная татуировка, портившая своим грубым видом тонкие черты Смерти. Я подошла ближе, и старый друг разрешил себя оглядеть. Мы совсем-совсем одного роста; мы равные части общей системы, в которой нет полноценной замены. Смерть больше не смотрел на меня. – Где же?.. Где? – испуганно спросила я, погладив его бритую голову. – Что они с тобой сделали? Смерть дёрнулся, будто продрог на морозе, и шумно выдохнул, прикрыв глаза. Потянувшись, я осторожно обняла его, и он наклонился, приобняв в ответ и положив голову мне на плечо. – Прости меня, – сказал он и обнял сильнее. – Мне так жаль… Я не хотел, что бы ты видела меня таким. – Каким? Ненадолго Смерть встретился со мной взглядом, и после снова уткнулся лицом в плечо. « – Униженным », – прочитала я в его карих глазах. – Стыдно. Я печально оглядела ёжик красных волос и вновь погладила. Не живой огонь, а едва горящая спичка. – Почему? – прозвучал в пустоту мой вопрос. – Мне хотелось начать всё заново. Мне очень хотелось жить на новом холсте, не принося с собой грязь из прошлого. От Смерти разило пеплом и сигаретами. Тяжёлый запах, который оседает внутри тебя облаком пыли как только вдыхаешь его. А ещё Смерть холодный. Ему холодно, но он почему-то терпит… Почему-то… – Давай пить чай, – предлагаю я, и Смерть соглашается. Затем он с трудом отлепляет себя от меня и облокачивается на подоконник, рассматривая комнату. Глаза почти не моргают. Вид у Смерти натурально умирающий и разбитый. Может, до нашей встречи он чем-то переболел… Опомнившись, предлагаю ему сесть за стол. – Что-нибудь нужно? Помочь нужно? – взволнованно спрашивает Смерть, когда я вытаскиваю из чемодана маленькую плиту для чайника и сам чайник. Интонация голоса Смерти меня пугает. Конечно… Он надеялся на тёплый приём и счастливое воссоединение, но я лишь растерянно прижалась к нему в объятиях. А ведь его нельзя расстраивать. Вообще. – Тут рассыпалось, – сказал Смерть и присел рядом с кроватью, чтобы собрать упавшие конфеты. Он сложил всё обратно в пакет, поднялся и протянул мне. – Поешь, возьми, ну… Я накрываю его ладонь своей – и от этого обыденного прикосновения Смерть не сводит взгляда. Не больше доли секунды я засматриваюсь на его короткие медные ресницы, и происходит ещё одна вспышка. Мы застряли в вакууме, взгляд Смерти пронзил меня насквозь и парализовал, как змеиный укус. Он снова так близко, снова смотрит в упор… Он поджимает губы, кивает и послушно садится обратно за стол. Сложилось впечатление, словно бы только что меня поцеловали: крепко, властно и с жаром. Внезапный, но искренний поцелуй, полный трепета и жажды немедленной близости. Я почувствовала как запылали щёки и сбежала в ванную вместе с чайником, ничего не сказав. Зажглась едко-жёлтая лампочка, одиноко висящая под потолком. Из крана умывальника полилась вода – в абсолютной тишине шумел только водный поток и его удары об стенки чайника. Смерть даже не заметил, не почувствовал… Он всё ощущает по-другому, потому что ощущает мёртвое. Смерть ловит чьи-нибудь последние вздохи, а дальше… А дальше я не знаю. Для меня там закрыто. Он сам закрыл и попросил остерегаться. Ему чуждо живое, ранимое и нежное. Ему знакомо что-то бездыханное, фальшивое и пропитанное страхом. Но Смерти так необходимо греться у костра, который никогда не гаснет. Прикоснуться к тому человеческому естеству, держащее его на этой земле; научиться отдавать что-либо взамен, если снова хочешь получить ласковые руки, прижимающие твою голову к своей груди и гладящие рыжие волосы с успокаивающим шёпотом. Выйдя из ванной, я замираю на пороге и смотрю на то, как Смерть катает по столу яблоко. Такой же глухой звук, значит тогда с кровати упало именно яблоко, но это уже неважно… Положив голову на согнутую руку, Смерть скучающее рассматривает яркие фантики конфет, затем ему это надоедает и он прикрывает глаза… После удивлённо распахивает их, оглядывает свои ногти, стучит ими по столу и хмурится… И вот, в конце концов, Смерть хватает яблоко и уволакивает его вниз, чтобы протереть об свитер. Достаёт обратно и кусает… Жуёт… Всё лёжа; всё в одной почти неподвижной позе. – Как картошка, – неожиданно заговаривает Смерть, проглотив откушенное. – Если подсластить это яблоко сиропом, то будет картошка с сиропом. Сюда бы ещё стакан молока… Да, запить бы молоком. Но сладкого мне не хочется, я же не мёртвенький и не сущность вовсе. А тебе хочется..? Смерть поворачивает на меня голову и выжидает, неторопливо поедая то ли яблоко, то ли уже картошку по его словам. – Я… Мне кажется, что во всём нужно знать меру… – отвечаю я с трудом, чувствуя, что в горле пересохло. Услышав меня, Смерть озадаченно сводит взгляд прочь и теперь сверлит им куда-то сквозь стену. Я отмираю как по сигналу и ставлю чайник на подогрев. Взгляд Смерти снова оживляется, завидев в моих руках спичечный коробок и синее пламя на одноконфорочной плите. – А если я не знаю этой меры? Кого мне тогда слушаться? – вопрошает Смерть, дёргая меня за рукав пижамы. Странные у него намёки… Нет, скорее, странные вопросы, когда ответ он уже знает заранее. – Послушаешь меня и не пожалеешь, – сказала я, подтвердив ожидаемый ответ. – Самый надёжный компас – внутренний. Сколько в нём чувств, предупреждающих нас об опасности… У меня он сломан, поэтому благодарю, что могу положиться на твой. Я улыбнулась, и Смерть тоже улыбнулся мне. Уговор дороже денег, особенно если у тебя их и так нет. Как раз наш случай. Покачав головой, Смерть продолжил: – Не нужно чай, Душица. Тебя же никто не перекрестил? Я больше ничего не смогу съесть или выпить, прости за суету… Смерть удручающе поник, взяв в руки пустую чашку. По виду он как нищий, как тот бродяга-попрошайка около магазина или автобусной остановки, притом голодный. Смерть одет в повидавший своё лучше время свитер блёкло-коричневого цвета, на котором красной нитью неумело пришиты локтевые заплатки. Некогда синие джинсы были уже стёрты и вытянуты в местах на коленках, и теперь Смерть схож со своими приятелями больше, чем когда-либо. Однако, сменив опрятные вещи на украденную шкуру, в этом Сером Коробе он остался чужаком. И он это знает. – Я не заставляю, если ты не голоден, – говорю это, выключив плиту и подсаживаясь ближе. – Я не задерживалась здесь надолго, поэтому ещё никто меня не окрестил после тебя. – Мне это льстит, – сказал Смерть, улыбнувшись. Он провёл большим пальцем по картинке на одной из чашек, ощупал её ободок и рамочку с золотистым напылением. Эти чашечки и нетронутые Смертью блюдца когда-то жили в маминой домашней мастерской. Мы с ней купили их, отметив мою первую семейную прогулку и знакомство с Наружностью. Матерь научила меня шить и вязать, потому что сама работала в ателье; она научила меня выпекать пирог с лососем и шпинатом, научила сажать цветы, варить кофе, слушать пластинки, рисовать углём… потому что сама это умела – а когда что-то умеешь, можно научить этому другого. Помочь исправить ошибки, оставшись друзьями. Один громкий прыжок не всегда затмевает сто предыдущих, но за уверенным шагом смогут встать такие же последователи, и кто-нибудь из них обязательно перепрыгнет. – Они здесь такие спокойные, мне нравится. Ты знаешь название? – спросил Смерть. Он всматривался в лица людей на картине и ему, может быть, даже слышалась та музыка, которую играл на флейте маленький пастушок и которую слушали девушки у источника. – Это пасторальная картина. Мама их очень любила и могла разбираться. Смерть виновато опустил взгляд и поставил чашку обратно. – Извини, – сказал он, осторожно взяв меня за руку. – Ничего, – сказала я, сжав дрожащей ладонью его пальцы. Мы молчали. Мы запутывали пальцы в узлы, чтобы Смерть согрелся. Он смотрел на это представление с интересом, со всей серьёзностью в карих глазах. – Ты хочешь вспомнить как держаться за руки? На мой вопрос Смерть улыбается, давится тихим смешком. – Нет, – говорит он и качает головой. – Я просто не хочу обжечь. – Однажды ты сказал, что мне нельзя болеть. – Это правда, – кивнул Смерть. – Я не отрекаюсь от своих слов. Без созидания нечего будет разрушать. Мы нарушим баланс: между тем, что умирает, и тем, что рождается. Он много думает об этом – ему трудно и невозможно нести это бремя одному. Он следует за мной «хвостиком», притягивает к себе из последних сил и затем отпускает. Нас различает лишь только то, что прожить без ему подобного я смогу до самой старости, но прожить без меня хотя бы год – нет, он не сможет. У него меньше выбора, чем могло бы показаться. – Я хочу остаться здесь, с тобой. Если ты тоже хочешь этого.

***