Я положил к твоей постели полузавядшие цветы.

Завершение прогулки было явно неоднозначным, однако Сергей уже так привык к подобным выпадкам Владимира, что удивляться не стал. — Приходи ко мне завтра утром. Сергей закатывает глаза. — На рассвете? — На рассвете. — Даже спрашивать не стану, что мы в такую рань… Утро следующего дня кажется, не задалось для обоих. Сергей со входа в скромное жилище своего друга успел уронить графин с утренним горячим чаем, а Володя, казалось, был погружен в себя настолько, что ругать неуклюжего друга не стал, а лишь махнул рукой, мол, проходи, не стой и не извиняйся, уберу сам. В доме футуриста Есенин был всего один раз, и тот — на литературном вечере, когда дом был полон разных творческих личностей, да и тогда с Володей много они не поговорили. Так, перебросились парой фраз и разлетелись. С того времени мало что изменилось, былая чистота и порядок, который можно было назвать буквально идеальным — даже если постараться, взглядом нельзя было зацепиться ни за одну бумажку или даже соринку на полу. — Проходи, не стесняйся. — почти невесомо коснулся плеча Есенина Маяковский. В центре комнаты стоял стандартный набор художника: небольшой деревянный мольберт с чистым холстом, палитра с множеством цветов и оттенков и чистый графин с водой, а чуть поодаль — небольшое возвышение, по всей видимости для обьектов натуры. Оглядевшись, Есенин заметил на стенах множество мелких и крупных рисунков, по всей видимости созданных самим футуристом. Тут были животные, разные архитектурные постройки, прекрасные дамы в торжественных старинных нарядах, щегольски разодетые господа, простые солдаты и полуобнаженные юноши. Наконец, закончив осмотр, Сергей увидел стоящего в дверном проеме футуриста. Стоял поэт-художник со слабой улыбкой на лице, опираясь на косяк. Теперь уже он не казался таким строгим, а выглядел скорее по-домашнему и видеть его таким имажинисту пришлось впервые. На нем были обыкновенные черные брюки, кое-где заляпанные масляной краской, и легкая белая рубашка, даже великоватая, но одновременно с этим подчеркивающая фигуру, не скрывая и тех линий, которые Сергей видит во Владимире впервые. Неудивительно, ведь аристократичный Маяковский всегда предпочитал многослойность и плотность, а легкости и открытости всегда уступал. Отряхиваясь от раздумий, Сергей неуверенно отводит взгляд и показывает в сторону мольберта. — Мы… начинаем? Возникает молчание и глухие но четкие шаги, Маяковский садится на свое рабочее место. — А вы кого-то еще ждете? — Нет, но… — Тогда не болтай зря и вставай. Сюда. — с этими словами указывает на возвышение. — Рубашку снимай, штаны, бога ради, оставь. — Да, сейчас… — Есенин не слышит слов после приказа раздеться. Да и как, приказа… так, просьба. Дружеская просьба во имя искусства. К тому же, уговор есть уговор. Что же он, зря сюда шел в конце-концов что-ли… но черт, как же неловко… Пока в Сергее шла борьба с самим собой, а его руки беспрестанно теребили пуговицу без особого успеха, голос Маяковского бодро процитировал: — Соизволь шустрее, иначе на дворе зима нагрянет, и придется шубу надевать. Наконец справляясь с пуговицами и открывая свой болезненно худощавый торс, он скомкал несчастную вещь в руках. Из открытого окна повеяло свежестью и ветром, от чего (а может быть и от смущения) голос имажиниста задрожал. — Г.готов. Маяковский выглянул из-за мольберта, тут же разразившись хохотом. — Спору нет, Есенин, картина маслом, мальчик с рубашкой, подпишем как «опять двойка». И вновь смеется, остановиться не может. Только имажинисту тут не до смеха. — Можно подумать, тебя каждый день просят раздеваться. И вообще, как мне тогда встать? Чуть успокоившись но не скрывая улыбки футурист диктует: — Чуть левее, свет от окна чтобы падал. Брось ты рубашку хоть на пол, да не прикрывайся руками, встань естественно. Не так, чуть левее, кому говорю… да убери же ты руки… ай, стой как стоишь, сейчас сам поставлю. Бедный Есенин, не зная куда себя деть смущенно опустил голову, мол сам знаешь как лучше, так сделай, только не кричи и не командуй. Буквально пара шагов и обнаженный торс Сережи обхватили невероятно крепкие и сильные руки Маяковского. Хотя, правильнее будет сказать, «сгробастали», заставляя имажиниста вздрогнуть от прикосновения. Его руки настойчиво но мягко повели его чуть левее, заставляя одновременно с этим чувствовать легкое головокружение. Затем руки поэта коснулись правого тонкого запястья имажиниста, оставляя его чуть выше того же бедра. Левую же футурист завел имажинисту в слегка растрепанные волосы, легким движением своей руки заставляя одну прядку свободно ниспадать на одну сторону лица. Затем Владимир отходит, любуясь своим творением. — Теперь точно готов, Сергей. Старайся не вертеться. Садится и тут же принимается за набросок. На несколько минут воцаряется тишина, которую прерывает только звук карандаша, скользящего по бумаге и выписывающие одному футуристу ведомые линии. Затем молчание прерывает Есенин. — Ты продаешь картины? Почему-то я ни разу не видел, чтобы ты выставлялся. — Пойми, не все художники желают именно заработать на своем творчестве. Картины я не продаю. Они для души. — Для души и твои очерки, небольшие стихи… но ты успешен и в больших работах. Их печатают. Не думал ли ты что с картинами можно поступить также? — А не думал ли ты что я не ко всему хочу привлекать общественность? — Боишься критики? — на этом вопросе имажинист получает строгий взгляд поэта-художника. — Она мне не нужна. Едва ли ты меня поймешь, но если я обобщу все свои мысли на данный счет, то вполне можно грубо сказать что да, я боюсь критики. — Тогда ты соврешь. Думаешь, я не слышал твои споры и твердую защиту своих работ на литературных вечерах? Ты не боишься критики. Иначе не выставлялся бы вовсе. Тут что-то… — имажинист делает паузу. — Тут что-то другое. Футурист посветлел в лице. — Иногда полезно давать людям время подумать. Тогда они сами могут ответить на свой вопрос. То-то же, «другое». — Тогда что? Так и не получив ответа, имажинист задумался. — Не говоришь. Хочешь, чтобы я сам это понял? Маяковский отвечает размыто, набирая первые цвета на кисть. — Есть вещи которые люди могут понять только…индивидуально. Это как… революция. Все видят действия, знают идею и объединены ей. Но, чтобы прийти к этому, каждый человек для себя решает чего он придерживается, для чего живет и чего хочет. — Потому что революция имеет последствия? — Именно. Что еще хуже — они неравные. — Для каждого человека обернутся по-своему… а для кого-то станут и последним моментом в жизни. — Но другим это может помочь обрести покой. — заканчивает мысль Маяковский, промывая кисть. — Двоякость. — Она самая. Не мог бы ты отвести от меня взгляд в окно? Тени иначе падают, а ты все еще мой натурщик, а не только приятный собеседник. Сергей и не заметил, что во время такой волнующей темы все время с искрой в глазах смотрел не отворачиваясь на футуриста, потому бросив тихое «прости» принял верную позицию. Однако от диалога отходить не хотел. — Я слышал, — начинает он снова, стараясь не отводить взгляд от пейзажа в саду, — что ты преуспел и в кино. — Скажешь тоже, преуспел. Пишу сценарии, время от времени сам играю, да рисую плакаты, только и всего. — К чему же скромность там, где она лишняя? «Барышня и Хулиган» или же «Евреи на земле» стали моими фаворитами среди фильмов… Среди фильмов с твоим участием. — Неужто ты, мой друг, выискиваешь меня и в этом ящике? — усмехнулся футурист. — Ну как же не знать. По правде говоря, в тот вечер нашего знакомства ты пожал мне руку, а потом на утро следующего дня я увидел тебя в одном из фильмов. Тогда я так удивился. Не знал что ты можешь улыбаться. И вообще играть… как ты вообще к этому пришел? — После смерти отца мы переехали в Москву. Мне было тринадцать, а многолюдная и шумная столица слишком привлекла меня. Что уж говорить о главном чуде эпохи модерна — кинематографе. — делает паузу намешивая очередной по всей видимости сложный оттенок. — За день я тогда побывал аж на нескольких сеансах! С тех пор кино заняло в моей жизни особое место. — Это все невероятно. Ты — невероятный человек, Владимир. И знаешь… я не зря так обрадовался, когда ты подошел и заговорил со мной. — восклицает имажинист, вновь забывая о том что он натурщик. Оторваться от серьезных, но в парадокс только сегодня теплее обычного глаз Маяковского было невыполнимой задачей. — Обрадовался тому что сейчас имеешь возможность лишний раз потрепать мне нервишки своими выходками? — горько улыбается футурист. — Будто тебе до них есть дело. — наигранно фыркает Сережа. — Еще какое. Из-за такого глупца как ты ночами не спать — самому свихнуться. Иди, можешь размяться, я закончил. Повисло молчание, во время которого футурист гремел инструментами, прибираясь и вытирая последствия своих неаккуратных действий. Однако Сергей не сдвинулся с места, видимо размышляя над словами Маяковского. — Ты ведь помимо всего и актер, но в жизни ты закрыт. Ты можешь смеяться по приказу, даже если тебе будет грустно. Но все это будет наигранностью. Не отрываясь от своего дела, художник тряхнул головой. — Не понимаю, куда ты клонишь. — Почему ты не наплевал на меня? Почему придал значения и почему пришел? Почему тогда остался? — засыпал вопросами имажинист невольно вспоминая ту роковую ночь с неистовым желанием Маяковского больше дозволенного. Молчание в ответ его никак не устраивало. — Или может быть, все это лишь игра? Да, актерская игра, ведь ты на нее горазд. — Это не игра. — но и этот четкий ответ Владимира не удостоил Есенина. — Тогда что же? Ты не поехал провожать свою Лилю, когда та уезжала, хотя говорил что любишь ее, получается врал? Врал. — А ты Лиля? — А причем тут… Володя. — делает акцент на имени имажинист и снова просит. — объяснись. — В чем мне объясниться? Маяковский вздыхает, бросая взгляд на холст. Затем вновь на Есенина. — Почему ты все это делаешь и почему ты просто не можешь наплевать на меня как сделал это на многое в своей жизни? Мимолетная злость проскочила во взгляде футуриста. В раз подходит почти вплотную, желая видеть бесстыжие глаза имажиниста. — А тебе так хочется, чтобы я это сделал? Снова повторение. Как в кино. Только вот это действие они уже играли там, на кухне, в доме Есенина. Имажинист смотрит своими голубыми наивно, слегка испуганно от внезапной близости с футуристом, но вместе с тем вопрос забирать свой назад без ответа не хочет. Маяковский же смотрит прямо в душу с ноткой легкого раздражения от вопросов блондина. Однако Сергей стоит на своем, и взгляда не отводит. — Так почему? — Есенин. Этот слегка грубоватый оклик сначала приводит его в легкое недоразумение. Он уже собирается сказать Маяковскому что не очень то и хотелось, мол живите и разбирайтесь со своими скелетами в шкафу, только меня к ним не приплетайте… как чувствует горячее дыхание губ поэта на своих, почти сразу же неумело отвечая. Дрожащими руками имажинист цепляется за легкую ткань, стараясь не упасть от внезапно накатившего спектра чувств, поднимающихся глубоко изнутри, притягивая тем самым Маяковского еще ближе. А ведь еще утром он считал свое желание полным бредом, невероятно. Футурист, подаваяясь вперед и углубляя поцелуй, заставляет Есенина послушно открыть рот навстречу его языку, переводя поцелуй в более страстный, а по обнаженному торсу горящими следами ощущаются его касания. Руки имажиниста только крепче удерживают поэта, в голову бьет «не вздумай отстраняться сейчас» и непреодолимое желание продолжения, туманящее рассудок обоих. Однако Маяковский отстраняется первым уже с привычной усмешкой, поднимая рубашку Есенина с пола. — Доволен? Думаю, тебе пора.